В правой была прихваченная в сенях палка. Никого не было, чтобы удержать его,— все уже разошлись.
Митря стоял на дворе у навеса возле лошадей. Длинными железными вилами он подгребал свежескошенную траву. Когда показался запыхавшийся Гицэ, он бросил работу, чуть поднял вилы и в упор посмотрел на него с притворным удивленьем.
Мельник остановился, храпя, как взнузданный жеребец. Он смерил Митрю с головы до ног, потом с ног до головы, посмотрел на блестящие вилы, мальчишка был сильней его — широкогрудый и плечистый.
— Бросим, братишка, шутки да глупости,— пробормотал Гицэ уже другим голосом. Потом ухмыльнулся, обнажив черные зубы.
Растрепав на бегу волосы, выскочила на двор и Станка. Она сразу же вцепилась в палку, которую держал муж.
— Гицэ, Гицэ.— завопила она,— оставь мальчишку в покое, прости ему.
— Ладно... Только пусть он меня больше не злит,— забубнил мельник.— У меня больное сердце, печень больная, и когда меня донимают, вся желчь у меня разливается.
— Пускай Митря живет здесь, пока все наладится,— просила жена,— пускай присматривает за скотиной и за птицей. Я буду ему с мельницы еду посылать — вот и довольно с него. Ведь, правда, Митря?
Митря молчал, не спуская с них глаз. Тут и Станку пронял страх. Она шепнула:
— Что делать, Гицэ?
— Поглядим,— пробормотал мельник.— Справлю ему сапоги и одежу. Пойду поговорю с господином Кристей, чтобы взял его работать в именье.
Мальчик кивнул головой. Гицэ сипло засмеялся:
— Ну что, так будет хорошо?
— Хорошо.
Возвращаясь домой, Гицэ сказал жене:
— Избавимся от него. Сдам его старому черту, туда, в именье. Боярин Кристя пристрелит его из ружья.
— И напугалась же я,— заохала Станка.
— Чего пугаться? Видела, чем его можно взять? Простофиля он, весь в отца, а горяч — не хуже матери. Теперь я знаю, какая нужна бычку веревочка. Наобещаю ему с три короба. Одену его. Заключим с барином контракт. Промается парень там лет пять, а тут его, глядишь, и в солдаты заберут. Уж тогда — точка. Станка забормотала, крестясь:
— Дай, господи, избавиться от него. Матерь пречистая, спаси нас от лукавого.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
МЫ ЗНАКОМИМСЯ И С ХОЗЯИНОМ ПУСТОШИ ДРОФЫ —БОЯРИНОМ КРИСТЕЙ ТРЕХНОСЫМ
Усадьба Хаджиу была расположена в четырех километрах от Малу Сурпат, среди редких старых акаций, на холме, раскинувшемся у края пустоши Дрофы,— пустоши, потому что не селился на этой земле ни один крестьянин. Только дикие звери рыскали по равнине, присоединяя свой вой и рев к завываниям ветра, да в воздухе плавно кружились орлы-стервятники, высматривая падаль поблизости от коровьих стад и овечьих отар. На всю степь только и было что три глубоких колодца с журавлями, один от другого на большом расстоянии, да еще ручей, похожий больше на болотистую низинку. После пятнадцатого декабря зима выпускала здесь на свободу дикий табун метелей. Весна наступала раньше времени. Расцветали цветы и быстро увядали. В разгар лета под белесоватым небом стояла немилосердная жара. Между хлебами время от времени появлялся, словно вырастал из-под земли, всадник — господский приказчик. По укромным местам бродили осторожные дрофы. На юге поднималось марево.
Старый помещик Мавромати, вооружившись подзорной трубой, имел обыкновение осматривать с вышки усадьбы свое богатое поместье. Особенно внимательно наблюдал он во время пахоты и жатвы. Иногда что-нибудь ему не нравилось, тогда он вздрагивал, как ужаленный змеей, бросал подзорную трубу и кричал:
— Вот я пойду к ним! Покажу этим голодранцам, как надо господскую землю обрабатывать. Я плачу деньги за жатву и молотьбу, а не за то, чтоб они в Адынкате угрей ловили. Вот пойду и пальну в них из ружья.
Никуда он не шел. Не под силу ему это было: он едва передвигал ноги.
Так же, бывало, обрушивался Мавромати и на своих сыновей за то, что они сорили золотом за границей. Он и им угрожал ружьем в ответ на бесконечные письменные просьбы о деньгах и опять о деньгах. Даже несколько раз в луну стрелял, но все напрасно: сыновья как уехали, так больше не возвращались.
Нынешний владелец имения, Кристя, купил поместье у наследников старика. Он их даже и не видел. Купчая была совершена их поверенным, и Кристя через банк выслал деньги в Париж, все равно что на луну. От этих барчуков-наследников больше не было ни слуху ни духу. Жили они, пока не промотали то, что получили за землю в Дрофах, политую потом и кровью тружеников.
Всем, что было в Хаджиу, стал пользоваться Кристя — и вышкой и подзорной трубой. Но он-то не шутил, когда угрожал ружьем. Он и вправду заряжал его мелкой дробью или солью.
Кристя был жесток и неутомим. Взгромоздившись на беговые дрожки, разъезжал он по всему поместью, имея всегда при себе ружье. Возил его размашистой рысью вороной жеребец. Еще издалека Кристя начинал орать и угрожать хриплым голосом, выбрасывая вверх руку, будто поршень. Был он уродливым и старым, безбородым и жирным. Из-за того, что между щек торчала у него какая-то картошка нелепой формы, люди из Малу Сурпат прозвали его Трехносым. Иначе его и не называли, даже фамилию забыли. Счастье, что он передвигался с трудом и быстро задыхался, так что люди могли спасаться бегством от его гнева. Он смотрел, как они удирали, осыпал их бранью и оставлял в покое, зная, что рано или поздно он их настигнет, а то и сами они придут к нему. Настигал он людей с помощью старосты и жандармов. Приводила их к нему нищета и нужда.
К Кристе Трехпосому и повел Гицэ своего младшего брата. Застали они его па вышке, откуда через открытые окна осматривал он в подзорную трубу свои владения.
— Подождите немножко,— приказал он им.— Вон там, я вижу, новый кучер ударил жеребца. Нет, это уж никуда не годится! Я ему вышибу зубы, бездельнику!
Они стояли и слушали, как он ворчит. Митря тайком поглядывал на него своими быстрыми глазами.
Он удивлялся. Трехносый с мельником были похожи друг па друга, как родные братья. Только помещик был жирнее и выше, а мельник едва доходил ему до плеча. Трехносый казался старшим братом, а Гицэ — младшим.
— Чего тебе, Лунгу? — вдруг обернулся к Гицэ хозяин именья.
— Привел меньшого брата, барин, как докладывали вам...
— Да, мне говорил управляющий. Погибли, значит, старики. А тебе самому он не нужен?
-— Нет, барин, и других хватает па мою шею. Я хотел бы отдать его к вам — пускай поучится работать, чтоб вышел из него дельный землепашец, получше меня. Уж будьте милостивы, возьмите его к себе лет на пять, пока не подойдет время солдатской службы. А там посмотрим. Может, и своим домом заживет.
Трехносый с сомнением покачал головой п долго смотрел па подростка.
— С виду паренек не плох,— заговорил он.— Если и голову на плечах имеет, из него что-нибудь может и выйти. Только работников у меня и так довольно.
— Мы многого не просим.
— Знаю. Про это и речи нет. По работе и плата. Потом посмотрим, чего он заслуживает. На первый год хватит ему одежи да стола. Для детей у меня такой порядок. Только я ведь тебе сказал, нет у меня надобности в работнике. Слуг у меня больше чем нужно.
Мельник с досадою почесал затылок, а Митря обрадовался. Помещик снова взял трубу и навел ее на конюшню, затем, опустив ее, приказал Гицэ:
— Когда спустишься, скажи внизу, чтоб прислали ко мне Чорню. Кучера Чоршо.
— Слушаюсь, барин,— подобострастно поспешил ответить мельник.
Он вздохнул и снова полез в затылок.
— Барин, прошу, не оставьте нас.
— Что же тебе ответить, Луигу? — сказал Трехносый.— Слышал ведь — мне не нужно. Разве только ради тебя, ты, я знаю, человек исправный.
Лицо у мельника просветлело. Митря смотрел в потолок.
— От души вас благодарим...— поклонился Гицэ.— Целуем ручку, и я и братец.
— Хорошо! Хорошо! Барии улыбнулся.
«Видно, сговорились...— подумал мальчик.— Будь что будет, не помру».
С этого же дня Митря остался в Хаджпу. Гицэ вернулся в Малу Сурпат.
«Что и говорить, славно быть слугой у барина,— вскоре стал размышлять Митря.— Знай гни спину и работай как вол. Будят еще до света. А замешкаешься, так приказчик хлыстом подгонит. Утром и сухой корки не успеешь проглотить. Зато в обед, наоборот, в фасолевой похлебке и боба не найдешь, огурцы вялые, мамалыга из гнилой муки. Скажешь:
— Ей-богу, прогоркла!
— Не нравится? — спросят со смехом.
— Да нет, нравится. Еще получше барского калача.
— Как бы живодер не услышал,— предупредят,— а то услышит, вырежет у тебя из спины ремень, чтобы было ему чем подпоясываться.
Другой спросит:
— Может, тебе, постреленку, и вина хочется?
— Да нет,— скажу,— есть для меня вода в реке, а иной раз н луковица. С меня хватит.
— Ишь ты какой, черт тебя подери.
— Так оно и есть, он и дерет! Засмеются работники на мои слова.
— Эй, Митря, как бы не услышал Ницэ, управляющий, что ты про хозяина говоришь.
— Ай-яй-яй, если расскажет ему, ведь я службы лишусь! И снова все захохочут.
— Не так службы лишусь, как порку заработаю!»
«И правда»,— думал Митря, припоминая все, что видел,— хлыст приказчика по утрам казался легким дуновением, лаской по сравнению с расправой Трехносого. Митря видел, как производили экзекуцию над Чорней, тщедушным, чахоточным цыганом. Трех-иосый дал ему пощечину, и тот повалился влево, помещик тут же трахнул его справа, а когда сунул кулаком в лицо, кучер рухнул навзничь. Трехносый топтал его ногами, пока не почувствовал, что скользит в крови. Тогда ему стало противно, и он отпустил цыгана.
Больше всего и боится этого Митря. Поэтому он и вертится волчком. Везде старается, где бы пи был: пашет ли, сеет, молотит — везде первый. Трехносый наблюдает за ним издалека. Сначала все смотрит через подзорную трубу. Потом спускается и останавливается где-то рядом. Митре не до разговоров. По пебу бегут осенние облака, подгоняемые ветром. У него дела в конюшне: нужно законопатить щели, чтобы не дуло, а то зимой будет еще холодней. Ему жалко скотину, что же ей мучиться! Еще больше жалко самого себя, ведь и он спит вместе с волами на охапке соломы. Даже прикрыться нечем. Вот была бы у него теплая одежда... Будет, дожидайся, ведь здесь живется как у Христа за пазухой. Но пока он носит какие-то лохмотья.
Как-то повстречался он с госпожой помещицей. Это молодая барынька, третья жена Трехносого. Она обратила внимание на мальчика с живыми черными глазами, высокого, складного. Что это он все сторонится? Ему неловко, он старается закутаться поплотнее.
— Как тебя зовут?
— Митря.
— Что это ты все прячешь? У него заколотилось сердце. Он ответил с ненавистью, чувствуя, однако, что может быть дерзким: на это поощряла улыбка барыни.
— Что есть, то и прячу!
Она вздрогнула удивленно. Потом рассмеялась и не рассердилась. И вот на следующий день Митря получил новую одежду, а барыня пришла снова посмотреть на него.
— Что скажешь, Митря, так лучше?
— Лучше.
— Только это и можешь сказать?
— А что говорить?
— Скажи: «Целую ручку».
Митря отвел глаза в сторону, еще более смущенный, чем накануне.
— Целую ручку.
— Вот так. Учись не быть таким медведем. И когда разговариваешь, гляди на меня.
Она ушла, светловолосая, в большой соломенной шляпе с голубою лентой.
Разное говорилось про госпожу Дидину между людьми в имении.
«Бывает!» — думал про себя Митря, охваченный горячим волнением.
Потом все прошло. Он больше не думал об этом происшествии.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ЛИШЬ НА МГНОВЕНИЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ НАСТАСИЯ
Как-то в дождливую пору Митря отпросился у старшого к своему брату, мельнику.
Работать в поле было невозможно, выгонять скот на пастбище тоже нельзя было, и работники, толкавшиеся возле хозяина, гудели, как ленивый рой.
Старшой — дедушка Тригля — наказывал ему:
— Можешь идти, Митря, часика на два, на три,— только, смотри, не опаздывай, а то взбредет мироеду в голову собрать всех нас да устроить перекличку. Случается это. Кого нету, тому куска хлеба не даст, пока солнце не выгляпет и поля не просохнут. Есть у него такое поверье, что коли кто отлучится, так из туч будет лить и лить.
Митря кивнул головой, злобно усмехнувшись:
— На дожди обижается, что ли? — Как не обижаться, коли от них, вот как сейчас, одно разоренье!
— Поди, он из ружья и в небо по святым палит? — засмеялся Митря.
— Может быть, ему ведь все нипочем. Только ты этак-то не болтай, парень, как бы он тебя не услышал.
— Ну и услышит, дедушка Тригля, не велика беда. Почему бы не пальнуть в того,— кто бы там ни был,— кто напускает на нас гнилые дожди, град да вьюги? И голод еще напускает, и болезни, и напасти... Позволяет богатеям поедом есть бедняков...
— Ах ты чертенок,— накинулся старик,— довольно тебе стоять и болтать что в голову взбредет, не то ожгу вот хлыстом. Подумаешь, какой грамотей нашелся.
— На мое счастье, брат отдал в ученье. Не ругайся, дедушка Тригля. Я мигом слетаю — огня из кресала не успеешь высечь.
— Набрось мешок на голову,— посоветовал ему старик, поблескивая красным носом из зарослей белой бороды.— Возьми клячу какую-нибудь. Там на мельнице дашь ей пригоршню отрубей.
— Разве только украсть их, а то брат не жалеет ни человека, ни скотину. Весь налился скупостью, как отравой, того и гляди, лопнет. И на что ему столько денег? Коль живет, как последний нищий, то, значит, он бедней, чем мы.
— Ну-ну, иди уж,— заворчал на него старик.— А теперь-то будто из Евапгелья читаешь, словно поп.
С мешком на голове, верхом на неоседланной низенькой гнедой лошадке Митря мигом доехал до мельницы Гицэ Лунгу. Под навесом стояло семь-восемь подвод. С десяток людей сновало вокруг под дождем в вывернутых наизнанку шапках.
Митря привязал лошадь под навесом. Он потрепал ее за ушами, ласково похлопал по морде и заспешил к дверям мельницы. Мотор пыхтел и плевался из трубы прямо в тучи. Только он вошел — тут как тут на пороге брюхо Гицэ. Мельник выпучил глаза с воспаленными веками:
— И ты приехал? Голова идет кругом от забот. Видишь, сколько народу ждет, пока смелю кукурузу.
Митря остановился, смело поглядев на пего сверху вниз.
— Тогда я пошел. Приеду через годок.
— Хо! Погоди, что так?
— Уж если ты меня и за брата не считаешь, то я пойду. У нас маленькая передышка из-за этих дождей, вот я и заглянул. Пока мельница смелет пару мешков, мы бы и перебросились парой словечек.
— Ну ладно, входи.
— Невестка Станка дома? Мельник вздрогнул:
— А что? Голоден, поди?
— Нет. Повидаться хочу, как-никак она мне вроде сестры. Гицэ замотал головой, словно отмахивался от шмеля.
— Смеешься ты над пей. Дел у нее, дел — страх сколько. Давай зайдем в эту каморку. Там у меня окошечко: видно все, что делается. Люди злы, братишка. Не приглядывай за ними, так крадут напропалую.
Митря удивился:
— А они говорят, что ты их обворовываешь. У них счет не сходится, когда ты за помол берешь, они понять не могут, как это выходит.
— Кто это говорит? — засмеялся мельник.— Не верь дуракам.
— Да мне что? Послушай-ка, Гицэ, из своего прибытка дай-ка мне пригоршню отрубей для лошади.
— Как, ты верхом приехал? Нету! Не дам! Пусть ее твой хозяин кормит, у пего есть чем.
— Не скаредничай,— ласковым голосом попросил младший брат.— Ведь и лошадь — живая тварь, работает наравне со мной. Хоть она и не моя, да жалко мне ее.
— Тебе-то жалко, да отруби денег стоят.
Мельник подошел к застекленному глазку и взглянул в него.
— Садись туда на лавку. Ну, что нового в Хаджйу? Эх, дождь не перестает. Напасть, а не дождь.
— Что делать? Поперек ему не встанешь. Мельник засмеялся:
— А что сказал бы барин, узнав, что вместо слуги нанял мудреца?
— Мудреца он знает,— ответил мальчик.— Уж его-то, верно, не честил бы так, как меня честит. Разговаривал бы по-человечески.
— А я слыхал, он тобой доволен.
— Он-то доволен, да я не доволен ни платой, ни едой.
— Эй, Митря,— выпучил глаза мельник,— не гневи бога. Хозяин у тебя хороший, держись за него.
Мальчик метнул на него суровый взгляд. Гицэ отвел глаза в сторону и пробурчал:
— А я вижу, одежа на тебе порядочная.
— М-да. Подарили какую-то рвань.
— Кто?
Митря не ответил.
— Слыхал я кое-что,— пробормотал мельник.— Только бы ты умным был.
— Куда уж мне!
— Глупостью, парень, не укроешься, не оденешься и сыт не будешь.
— Может быть.
— А от женщин, парень, могут быть всякие милости.
— Нет, брат, как ни горька мамалыга, что дают мне, в грязь ронять ее не хочу. Спать мне негде, зимой холодно. Еда совсем как у нищих — не по моей работе и не по силе. Думается мне, что в Хаджиу ничего не делается по справедливости. Ушел бы куда глаза глядят.
Мельник испугался, подскочил:
— Нельзя. У тебя контракт. Еще три года должен отслужить. Меня к ответу потянут. Я за тебя ручался. Еще неустойку могут с меня стребовать.
— Уйти бы куда глаза глядят...— продолжал Митря, словно не слыша причитаний Гицэ.— Хочу я тебя спросить, везде ли такие порядки по именьям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17