— Я должен дать знать Гогу,— решил наконец Григоре.
Захватив с собой лишь Титу, он пошел на почту, чтобы отправить телеграмму. Хотелось хоть на короткое время избавиться от всех тех, кто, словно злейший враг, принес ему столько плохих вестей. Больше всего он нуждался сейчас в одиночестве и тишине. Выходя из почтового отделения, Григоре, как бы разговаривая с собственным сердцем, тихо и печально сказал Титу:
— Никогда бы не подумал, что человек может так страдать. Сразу же поъле обеда он попросил Исбэшеску нанять для него
пролетку для поездки в Амару. Исбэшеску попытался его убедить, что все-таки лучше бы подождать до утра, но Григоре посмотрел на бухгалтера с такой укоризной, что тот не посмел больше возражать.
К двум часам они уже были в пути. У Исбэшеску, сидевшего на козлах, сердце сжималось от страха. Пытаясь приободриться, но понимая, что Григоре не хочет больше его слушать, бухгалтер шепотом завел с возницей разговор о злодеяниях восставших мужиков. У возницы душа ушла в пятки,— как бы не пришлось поплатиться за эту поездку жизнью, и он уже жалел о том, что дал соблазнить себя высокой ценой.
В деревне Влэдуца около сожженной усадьбы улица была запружена толпой крестьян, стоявших на коленях под охраной солдат с винтовками наперевес и примкнутыми штыками. Навстречу пролетке вышел сержант:
— Назад!.. Назад!.. Сюда нельзя! Все попытки уговорить его оказались тщетными. Григоре Юге пришлось сойти и получить у офицера разрешение проехать дальше. Еще издали он услышал, как отставной полковник Штефэнеску в бешенстве орет на крестьян:
— Признавайтесь, разбойники, кто из вас поджег усадьбу? Не признаетесь?.. Лучше скажите добром, не то до смерти всех запорю!.. Говорите, кто здесь грабил?
Узнав Григоре, полковник горестно пожаловался, указывая на развалины:
— Посмотрите, сударь, что осталось из того, что я собирал всю жизнь!.. Поглядите только, что сделали со мной эти бандиты!.. Расстрелять их всех без малейшей пощады, коли не пожалели моей старости!.. Я-то надеялся, что они не все разграбят и уничтожат, примчался сюда и вот что нашел!
Голос полковника дрожал от горя и гнева.
— Разойдитесь по сторонам, пропустите пролетку! — гаркнул младший лейтенант, когда Штефэнеску наконец выговорился.
Крестьяне стали приподниматься, чтобы очистить дорогу, но офицер испуганно закричал:
— На колени! На колени! Солдат, бей его!.. Бей его, солдат!..
Пролетка продолжала свой путь через Бабароагу и Глигану до Леспези, где задержалась дольше. Григоре самому себе не признавался, что для него самое страшное — увидеть тело Надины, а не останки отца. Он не встречал ее после благотворительного бала «Оболул», и в его памяти жили ее вкрадчивые, змеиные, чувственные движения в танце апашей, оставившем болезненный след в его сердце. Сейчас в церкви, перед катафалком, на котором лежало ее окоченевшее уже несколько дней назад тело, прикрытое грубой простыней, перед мысленным взором Григоре вновь возникла та же картина — теплая, по-кошачьи гибкая, прекрасная Надина, с которой он как будто не расставался ни на миг. Григоре не посмел приподнять край простыни, боясь навсегда утратить пленительный образ той, кого он любил и кто даровал ему все страдания и радости любви.
Он сел у изголовья покойницы, уткнув лицо в ладони, и долго оставался так в одиночестве. На пюпитре клироса лежало несколько старых молитвенников с деревянными переплетами и грязными страницами. Тяжелый трупный запах сжимал горло, но не раздражал Григоре. Вяло текли мысли о том, что только он один вправе и обязан похоронить Надину, так как хотя их развод и разрешен, но еще не оформлен; то думалось, что по воле рока она умерла как раз в деревне ж это, быть може'т, кара или просто ирония судьбы — ведь она так ненавидела деревенскую жизнь; то представлялось, что, случись это несчастье двумя неделями позднее, он был бы ей уже совсем посторонним человеком.
Титу Херделя давно вышел из церкви, не выдержав тошнотворного запаха. Офицер сказал ему, что в Амаре, видимо, произошло что-то ужасное — выстрелы доносились даже сюда. Позже они сообщили об этом Григоре Юге, но тот все-таки решил продолжить путь. Офицер воспротивился. Пока не вернется патруль, направленный в Амару, чтобы разведать обстановку, он не может разрешить им ехать дальше, так как рискует понести суровое наказание. Они подождали еще и двинулись в Амару лишь к вечеру, но в церковь Григоре уже не возвращался...
На околице Амары и дальше на улице все еще валялись трупы — тела лежали там, где их настигли пули. Кое-где стонали и корчились умирающие. Возница то и дело указывал кнутовищем:
— Глядите-ка, еще мертвец... И там... А этот, кажись, дышит, видите?
Исбэшеску узнал Кирилэ Пэуна, потом Николае Драгоша... Титу Херделя в ужасе воскликнул:
— Здесь, по-видимому, разыгралось настоящее сражение! Один лишь Григоре молчал; казалось, он ничего не видел.
У церкви их проверил один патруль, у корчмы — другой. Подъехав к усадьбе, пролетка остановилась. Григоре, Титу и Исбэшеску прошли через главные ворота, увенчанные голубятней. Бе-ше голуби томно ворковали. Аллеи парка были затоптаны, словно по ним пронеслось стадо одичалой скотины. Всюду царила такая тишина, что слышно было, как на улице протяжно зевает возница и встряхивает бубенцами лошадь, пытаясь смахнуть с себя усталость. Уцелевшие стены новой усадьбы мрачно чернели на свинцо-во-синем вечернем небе.
Григоре внимательно все разглядывал, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, будто попал сюда впервые, но около развалин не задержался. С заднего двора неожиданно вынырнул приказчик Леонте Бумбу, испуганный, точно он не верил своим глазам, а из старой усадьбы выбежала стряпуха Профира. Она тут же стала причитать хриплым, мужским голосом и бросилась целовать хозяину руку, орошая ее слезами. Григоре задал несколько вопросов и с равнодушным видом выслушал ответы, словно зная их заранее или не интересуясь ими.
На террасе старой усадьбы сидел капитан Лаке Грэдинару, оставленный на всякий случай в селе вместе со своей ротой для поддержания порядка. Капитан принес Григоре свои самые искренние соболезнования, выразив их, однако, в церемонных и фальшивых фразах, а затем сообщил, что префект Балоляну и майор Тэнэсеску уже почтили бренные останки всеми оплакиваемого Мирона Юги, после чего проследовали в Руджиноасу и далее, но к завтрашнему дню они, вероятно, вернутся. Григоре поблагодарил офицера в столь же выспренних выражениях,— ему самому было стыдно, но все-таки он что-то такое произносил,— потом неожиданно прервал фразу на полуслове и поспешно ушел в дом.
Отец, казалось, спал со свечой в изголовье. Григоре смотрел на него несколько минут, потом преклонил колени, как на молитве, постоял так еще какое-то время, затем придвинулся и поцеловал холодную, серую, с посиневшими ногтями руку. Лишь сейчас слезы хлынули у него из глаз и обильно полились на скрещенные руки покойника, поблескивая на них маслянистымп пятнами... Григоре поднялся, вынул платок, чтобы вытереть руки отца, но пока развертывал его, передумал и закрыл себе лицо.
Немного спустя, несколько успокоившись, он прошел в другую комнату в сопровождении всех остальных, кроме капитана, который тактично удалился, чтобы не растравлять его боль.
— Ты, Леонте, поезжай в Костешть! — распорядился Григоре печальным, но уже спокойным голосом, как будто слезы вернули ему самообладание.
Приказчику было поручено доставить в тот же вечер два гроба и все необходимое для похорон. Один из гробов нужно отвезти в Леспезь. Священник позаботится, чтобы тело Надины уложили в гроб и утром доставили сюда... Григоре считал, что все это необходимо сделать немедленно, не откладывая, ибо усопшим нужен покой.
На следующий день, в понедельник, Григоре вместе с Титу поехали по окрестностям, чтобы определить масштабы опустошений — сперва в Амаре, затем в Руджиноасе. Кучер Иким рассказал им по дороге, сколько человек и кто именно был убит в стычке на околице деревни.
В Руджиноасе они встретили коляску префекта Балоляну, который вместе с главным прокурором Греческу провел ночь в усадьбе помещика Гики, в Извору, чудом уцелевшей от ярости крестьян. Последовали продолжительные и слезливые соболезнования. Затем Балоляну принялся красочно описывать свою миротворческую деятельность. Он был глубоко взволнован и восхищен собственным героизмом. В самых поэтических красках живописал он угрожавшие ему страшные опасности, избежать которых ему удалось буквально чудом, так что оп до сих пор не может прийти в себя. Под конец он выразил полное удовлетворение тем, что сумел восстановить порядок так быстро и почти без кровопролития.
— Бедняжка Мелания, если бы она только подозревала, что мне пришлось пережить! —вздохнул он растроганно.— Лишь благодаря моему хладнокровию и необычайному такту мне удалось совершить это чудо, дорогой Григорицэ! Но моя миссия еще не завершена. Самое трудное лишь начинается. Недостаточно победить зло, необходимо вырвать его с корнем, дабы оно не возродилось вновь! Не так ли, господин главный прокурор?
2
Накануне майор Тэнэсеску вернулся в Амару поздно вечером в сопровождении одного лишь адъютанта и батальонного трубача. Он мог бы заночевать в Извору, но хотел доказать префекту, что порядок полностью восстановлен и он может разъезжать ночью в одиночестве по недавно еще бунтовавшим селам. Кроме того, майор считал необходимым лично провести предварительное следствие в Амаре, этом гнезде бунтовщиков.
С самого раннего утра староста Ион Правила, трепеща от страха, ждал во дворе примэрии, толкуя со стражником о секретаре Кирицэ Думитреску, который, возможно, нынче понадобится, но вот уже два дня как где-то прячется, опасаясь крестьян.
— Это ты староста бандитов? — осведомился майор, как только увидел Правила, и тут же, не дав ответить, закатил ему несколько увесистых оплеух, заорав: — Я вас сейчас досыта накормлю революцией, будь уверен! Всех до отвала накормлю, да так, что ввек не забудете!
Накануне вечером Тэнэсеску строго-настрого распорядился убитых не убирать, а оставить трупы на месте для устрашения живых. Сейчас, надавав старосте пощечин, он приказал ему опознать под наблюдением унтер-офицера всех убитых, а затем перетащить покойников на кладбище, но не хоронить, пока не будет соответствующих указаний. Капитану Лаке Грэдинару надлежало принять меры, чтобы все крестьяне без исключения, в том числе женщины и дети, были немедленно согнаны во двор и сад примэрии для проведения следствия.
Потом вместе с адъютантом, юным, робким, как девица, младшим лейтенантом, майор Тэнэсеску разработал подробный план действий, с помощью которого следовало безотлагательно выявить убийц Надины и Мирона Юги, преступников, изувечивших сына арендатора Платамону, тех, кто поджег барские усадьбы, избил и разоружил жандармов, кто воровал и грабил и, наконец, тех, кто был виновен в оскорблении войск.
— Пока суд да дело, пошлем кого-нибудь в Леспезь и в Гли-гану, чтобы доставили тамошних главарей бандитов, устроим им очную ставку со здешними и будем судить всех вместе,— нетерпеливо перебил сам себя Тэнэсеску.
Спустя некоторое время перед ним предстал капитан Корбу-ляну, прибывший для восстановления жандармского участка. Майор обрадовался. Ему нужны были жандармы, хорошо знающие крестьян и разбирающиеся в местной обстановке. В этом разбойничьем гнезде никто не внушал ему доверия. Если и старый священник спелся с бунтовщиками и был вместе с ними застрелен солдатами, то кому можно верить? (В действительности священник Никодим читал заупокойные молитвы у изголовья Мирона Юги, а когда возвращался из барской усадьбы с крестом, завернутым в епитрахиль, был убит шальной пулей на улице, недалеко от своего дома.)
Унтер-офицер Боянджиу застал в своей опустошенной квартире Дидину, чуть осунувшуюся, но довольно веселую. Они обнялись. Дидина всплакнула и рассказала, как ей повезло: бабка Иоана спрятала ее на чердаке своего дома, кормила и ухаживала за ней, словом, уберегла от мужиков, которые, несомненно, растерзали бы ее, попадись она им в руки. Унтер тоже прослезился и тут же помчался в примэрию выполнять свой долг.
К девяти часам, когда приехала коляска с префектом и главным прокурором, следствие уже шло полным ходом. Крики и вопли крестьян, заполнивших улицу, двор и сад примэрии, долетали до корчмы. Примэрия была оцеплена солдатами, чтобы никто не мог сбежать до допроса.
Однако ничего важного выяснить еще не удалось. Два отделения солдат, вооруженные розгами и палками, то и дело сменяясь, чтобы не переутомиться, избивали всех без разбора. Крестьяне вопили, умоляли сжалиться, пощадить их, но ни за что не хотели признаваться в своих преступлениях и выдать главных преступников. Только благодаря унтеру Боянджиу удалось выявить семерых виновных в избиении и разоружении жандармов. Среди них были названы имена Серафима Могоша и Трифона Гужу.
— Ты почему ударил уптер-офицера, бандит? — взревел майор, вращая налитыми кровью глазами.— Как ты посмел поднять на него руку?
— Дак...
Серафим Могош больше ничего не успел сказать. Он смотрел майору прямо в глаза, спокойно, видно понимая, что оправдываться бессмысленно. Тэнэсеску тут я^е набросился на него с хлыстом и исполосовал в кровь, вопя:
— Да как ты смел до него дотронуться, мерзавец?.. Как ты смел?.. Как?..
Серафим Могош стерпел удары, не шелохнувшись и не издав ни звука, не сводя с майора взгляда, казавшегося тому вызывающим.
— Капрал! — заорал Тэнэсеску, устав.— Всыпать бандюге сто палок! Сейчас же! А потом заковать в цепи!
Трифона Гужу у примэрии не оказалось. Кто-то сообщил, что его ранил старый барин и он отлеживается дома. Трифона немедленно принесли и бросили на землю, где он остался лежать, жалобно стеная. Все лицо Гужу было сплошной черной раной.
— Встать! Поднимайся, разбойник! — гаркнул майор, пиная его носком сапога в бок.
Не открывая распухших глаз, Трифон поднялся, шатаясь. Он еле держался на ногах и чуть было снова пе рухнул на землю.
— Почему это барин в тебя стрелял, негодяй? — напустился на него майор.— Ты поднял на него руку, так? Хотел убить его? Значит, это ты зачинщик, главарь убийц!
Трифон простонал что-то невнятное.
— А из рук унтера почему вырвал винтовку?.. Почему ударил его?.. Говори, бандит! — продолжал майор п полоснул хлыстом по изрешеченному дробью, кровоточащему лицу.
Трифон взвыл по-звериному, будто его живым раздирали на части, и рухнул, как подгнившее дерево. Вне себя от ярости, майор принялся топтать его ногами, непрерывно вопя: «Грабитель, бандит!» Наконец он отошел на несколько шагов в сторону и хладнокровно отчеканил:
— Сержант!.. Ты!.. Да, ты!.. Бери шесть человек!.. Отведите этого бандита в глубину сада!.. И там расстреляйте его!.. Расстреляйте! Понял, сержант?..
— Так точно, понял, господин майор! — гаркнул коренастый, смуглый сержант, старательно щелкая каблуками.
Солдаты схватили Трифона и потащили сквозь густую толпу. Цепляясь за жизнь, Трифон Гужу стонал: «Простите... простите...» — но солдаты уволокли его.
Над толпой опустилась горестная тишина, прерываемая только свистом хлыста, которым майор Тэнэсеску в нервном напряжении рассекал воздух. Прошло несколько минут. Хлыст все ускорял и ускорял свои удары. В глубине сада бухнул короткий, глухой залп.
— Давай остальных! — сразу же рявкнул майор, разрывая по-чтп не нарушенную залпом пелену молчания.— Как вы посмели поднять руку на жандармов?
Пятеро крестьян стали наперебой жалобно клясться, заверяя майора в том, что они ни в чем не виноваты, что они даже не были там, когда все стряслось. Тэнэсеску с трудом переводил дыхание. В последнее время он стал толстеть, отрастил небольшое брюшко, а совсем недавно врач сказал ему, что у него ожирение сердца. Во всяком случае, утомлялся он очень быстро. Чтобы не рисковать здоровьем из-за этих бандитов, он приказал всыпать всем пятерым по сто палок каждому.
Коляска с префектом подъехала, как раз когда приказ приводился в исполнение и избиваемые отчаянно вопили.
Пока продолжалась порка, а капрал, чтобы не просчитаться, громко вел счет ударам, майор Тэнэсеску жаловался префекту и главному прокурору на упрямство разбойников, которые заартачились и никак не хотят признаться и выдать главных виновников. Вопли мужиков действовали Балоляну на нервы, раздражали его. После того как капрал отсчитал сотый удар и избитых заперли в канцелярии, префект, надеясь вновь обрести утраченную уверенность, громко предупредил уткнувшихся лицом в землю крестьян о том, что их злодеяния и преступления ужаснули весь мир и они смогут облегчить свою участь, только если раскаются и дадут искренние показания..
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57