ГЛАВА IX ОГОНЬ
1
В четверг утром восходу солнца в Амаре предшествовали зори, более красные, чем когда-либо.
Горизонт, окрашенный земным пламенем, ярился багрянцем, пока не выкатился солнечный шар,— голова, омытая свежей кровью. Лишь тогда свет пожара стал бледнеть, задушенный светом дня, как бы погружаясь в огненную стену, окаймляющую небосвод. И чем светлее становилось, тем явственнее громоздились смерчи черного дыма, то возносясь кверху, то подламываясь, будто обожженные руки, воздетые к богу.
Крестьяне поднялись, как всегда, с восходом солнца. Они слонялись по дворам, смотрели на безоблачное небо и на клубящиеся завесы дыма, втягивали воздух, чтобы уловить запах гари, но делали это без малейшего удивления или радости, принимая все как должное. Кое-кто выходил на середину улицы, чтобы лучше разглядеть горизонт или перекинуться с кем-нибудь словом-другим.
— Вот это пожар, не шутка! — крикнул со своего двора Ва-силе Зидару, обращаясь к Леонте Орбишору, который жил двумя домами дальше и вышел на улицу, как только услышал, что сосед кашляет и отплевывается.— И вот так-то полыхает с самой полуночи... Сколько там добра гибнет, вся бы деревня по-барски жила целый год, коли не больше.
— Да пусть пойдет прахом по ветру, все одно без пользы лежало, а мы от голода подыхали, и никому до этого дела не было! — тонким, почти писклявым голосом ответил Орбишор, удовлетворенно потирая грудь, словно прогоняя щемящую боль.
Через дорогу бабка Иоана с миской зерна в руках кормила кур, ругая самых жадных, защищая тех, кто потрусливее, наводя своим вечно хмурым голосом порядок и справедливость.
— Видела, как полыхало, матушка Иоана? — крикнул ей Ва-силе.— Сдается мне, быть у нас свадьбе... Ты как скажешь, матушка?
Бабка оглянулась только на мгновение, смерила мужика взглядом и снова занялась своими птицами, угрюмо бормоча:
— А сейчас вот на свадьбу народ валом валит, будь оно все неладно!
Подошли и другие соседи, что-то спрашивая, переговариваясь. Но после первых же слов умолкали и смотрели друг на друга, точно ожидая какого-то знака иди, быть может, спасительного приказа. По мере того как народ прибывал, лица суровели, а гул голосов нарастал и сгущался, словно сдерживаемое нетерпение душило людей. Наконец Леонте Орбишор в сердцах крикнул:
— Что ж это мы попусту глаза таращим, братцы?.. Или других делов у нас нету?.. Пошли по деревне, поглядим, что делается, а то останемся ни с чем...
— Верно! — поддержали его остальные так дружно, словно он высказал их заветпую мысль.
По дороге им встретились другие крестьяпе и тоже увязались за ними. На площади перед корчмой, как на ярмарке, уже топталась толпа. Среди лихорадочно возбужденных мужиков сновали женщины и дети. Но говорили все тихо и скупо, каждое слово казалось тяжелым, как свинец. Лишь изредка — молнией из тяжелой тучи — вырывалось резкое слово, и толпа жадно ловила его на лету.
— А кто там, внутри? — спросил Василе Зидару, услышав в корчме шум.
— Да там много народу,— ответил Игнат Черчел, шнырявший в толпе от одного к другому.— Марин там, и меньшой сын Дра-гоша, и Петрикэ, Смарандин сын, немало их там, веселятся, видать, есть из-за чего...
— А из-за чего же? — продолжал расспрашивать Василе.
— Они-то знают! — таинственно пробормотал Игнат.— Да пусть их, правильно делают.
— Разве я тебе не говорил, Василе, что видел их ночью, когда они обратно шли и свистели? — с гордостью ввернул Леонте Орбишор.— Я вышел во двор поглядеть, как горит, и подумал еще про себя: кто ж это красного петуха пустил? Уж слишком большой пожар, да и занялось со всех сторон сразу, видно, много людей, руку приложили...
— Могли бы и нас упредить, а то потом еще скажут, что мы струсили, и оставят нас без нашей доли! — вмешался в разговор какой-то немощный, дряхлый старик.
— Кабы всех спрашивали, до скончания века с места бы не стронулись! — тем же таинственным тоном продолжал Игнат, будто был во многое посвящен.
— И то правда! — тихо поддержали его другие, покачивая головой.
В другой кучке, стоявшей чуть в стороне, раздался громкий хохот, и все колыхнулись туда. Послышался радостный и как будто завистливый голос:
— Значит, топор прихватил, Тодерицэ?.. Неужто как раз нынче собрался в лес за сушняком?
Вопрос показался до того нелепым, что по толпе прокатилась новая волна смеха. Тоадер Стрымбу с топором, висящим на левой руке, в наброшенной на плечи сермяге, ответил, тоже смеясь и скаля длинные, острые и блестящие, как у голодного волка, клыки:
— А как же, Иосиф, первым делом, как положено, за сушняк надо браться.
В дверях корчмы появился Николае Драгош с помятым, усталым лицом, словно он всю ночь не смыкал глаз. Однако, увидев Тоадера Стрымбу, он оживился и крикнул через плечо в корчму:
— Айда, Петрика, хватит прохлаждаться, Тодерицэ уже пришел!
Он спустился на улицу, а из корчмы вышел Петре в сопровождении большой группы крестьян, главным образом молодых парней. За ними выскочил корчмарь и потянул Николае за руку.
— Как же так, ребята, пили, сколько душа пожелала, а теперь уходите, не расплатившись? Разве порядочпые люди так поступают, Николае?.. Выходит, значит, что...
Петре с издевкой перебил его:
— Ты, дядюшка Кристаке, возвращайся подобру-поздорову за свой прилавок и оставь нас в покое, мы тебе заплатим, когда придет час!.. Давай, давай, катись отсюда.
Бусуйок в недоумении повернулся к Петре и попытался было возразить ему, но парень продолжал, метнув на него злобный взгляд:
— Не бойся, дядюшка Кристаке, мы и тебя не забудем!.. И с тобой рассчитаемся с лихвой, пусть только придет твой черед! Мы уж теперь не будем мешкать, со всеми сведем счеты, будь спокоен!
Вокруг усмехались, ворчали. Корчмарь побледнел и пролепетал осипшим голосом:
— Что ж вы против меня-то имеете, Петрика, ведь я... Петре ничего ему не ответил и, оттолкнув в сторону, обратился к Тоадеру Стрымбу:
— Хорошо, что ты наконец заявился, а то мы уж совсем собрались, не стали бы больше ждать. Сам видишь, солнце высоко, скоро полдень, а мы все ни с места.
— Ничего, времени у нас вдосталь, Петрика, никто не подгоняет,-— хмыкнул Тоадер.— Пока пристроил детишек, ведь одни они остались...
Николае Драгош цыкнул на них и положил конец разговорам. Из корчмы вышли и собрались куда-то идти человек двадцать. В ту же минуту подбежал, запыхавшись, и Кирилэ Пэун с узловатой дубинкой в руке.
— Погодите, ребята, не уходите без меня! — закричал он, еле переводя дух.— Позор будет, коли я с вами не пойду, сами знаете, что со мной стряслось...
— Что же нам, торчать здесь, пока ты копаешься?..— перебил его Николае. Заметив, что число крестьян, приготовившихся идти за ним, возросло вдвое, он добавил уже другим голосом: — Незачем всем-то идти, люди добрые, вы нам не понадобитесь. Там небось тоже найдется народ, который подсобит, коли нужда будет!
Старик, который и раньше вмешивался в разговор, снова заныл:
— Вижу я, вы, парни, куда-то идете, что-то делать собираетесь, а про нас совсем не думаете!.. Так ведь это...
— Да помолчи ты, дед, не тревожься, мы сперва кое с кем рассчитаемся, а уж потом все заодно сделаем, как лучше! — заявил Петре чуть заносчиво, как молодой петушок, собирающийся прокукарекать.
Парни зашагали к Леспези. У Тоадера Стрымбу был топор, у Кирилэ Пэуна — дубинка, все остальные шли с пустыми руками. Горделивее всех вышагивал Илие Кырлан; он то и дело оглядывался и весело улыбался толпе, молчаливо топтавшейся на месте.
— Куда ж это они потянулись? — удивился Василе Зидару, когда парни отошли от толпы.— Неужто все еще на Бабароагу метят?
Корчмарь Бусуйок, который так и остался стоять среди крестьян, испуганно бормоча себе что-то под нос, сразу воспрянул духом, будто опасность наконец миновала.
— Чего ты спрашиваешь, Василе, куда они потянулись?.. Разве не видишь, что за революцию взялись?.. Лучше спросите, почему эти парни на меня зуб имеют? Ведь я-то, люди добрые, зла никому не делал...
Иляна, дочка Думитру Чулича, постелила себе у дверей Надины, в комнатке между спальней и столовой. Барыня приказала ей тщательно запереть все двери да и сама проверила, все ли закрыто как следует. Она сказала Иляне, что боится разбойников, но девушка только рассмеялась.
Утром Иляна проснулась и тихонько вышла в столовую, чтобы не нарушить покой барыни. Она раскрыла дверь на террасу и распахнула окна в гостиной и столовой; хотела взяться за уборку еще до того, как встанет барыня. Потом собрала свою постель и понесла ее домой, решив пройти коридором и кухней. Но в кухне, где уже гулко трещал огонь, ее поджидали родители, оба расстроенные и перепуганные.
— Живей, дочка, нечего разлеживаться, как господа, сейчас не время спать! — сразу же накинулся на нее отец.— Беда на нашу голову свалилась, только этого нам не хватало! Совсем недавно, едва взошло солнце, Думитру, как было условлено, пошел будить шофера барыни. Он подождал, пока тот появился на пороге своей комнатки, а затем, как всегда по утрам, прошелся по амбарам, чтобы проверить, все ли в порядке. Когда он возвратился, то увидел, что Рудольф валяется на земле у ворот в луже крови, с разбитой головой. Видно, он вышел на улицу, чтобы лучше разглядеть пожар в Руджиноасе, и на него напали из засады. Кто это мог сделать — неизвестно, но вчера вечером приказчик краем уха слышал, что барынину шоферу так просто отсюда не убрать ноги — его все равно изобьют до полусмерти, потому что он будто бы позавчера жестоко поколотил каких-то ребятишек в Амаре. Увидев такое, Думитру взвалил Рудольфа на спину и отнес в комнатку, где тот и сейчас лежит пластом, хотя его отмыли от крови и па ложи ли на голову повязку... Пусть Иляна расскажет барыне, сразу как та проснется, обо всем, что случилось, и пусть та решает, как ей быть, потому что шофер вести машину не может. Только задерживаться здесь барыне теперь не след. Пожар, что в Руджиноасе полыхает, непременно дойдет и сюда, а народ обозлен. Вот потому-то он, Думитру, уже заложил бричку, сейчас напоит лошадь и поедет в Глигану, к своему хозяину, чтобы обо всем доложить...
Староста Правилэ, унтер Боянджиу и приказчик Бумбу возвратились усталые, почерневшие от дыма и копоти. Высадив на улице обоих жандармов, они въехали на тележке во двор барской усадьбы. Самого унтера лишь с большим трудом удалось уговорить заехать к Мирону Юге, так как он считал, что его долг — неотлучно находиться в жандармском участке и быть готовым к неожиданному нападению крестьян.
Мироп Юга уже встал и поджидал их. Он видел пламя пожара, бушевавшего в Руджиноасе, и кое-что узнал от слуг. В первую минуту он даже вызвал Икима и приказал ему запрягать, чтобы самому ехать на место происшествия. Но тут же передумал. Раз туда уже поехал приказчик, он сделает там все, что возможно. Его же, Мирона Юги, присутствие, в лучшем случае лишь стеснит мужиков, а быть может, даже вызовет более опасные последствия... Еще со вчерашнего дня, после сходки, где говорил префект, Мирон предчувствовал, что неминуемо что-то должно произойти. Вмешательство префекта было каплей, переполнившей чашу. Энергичное поведение или решительный акт, сопровождаемый соответствующими мерами, быть может, сумели бы сдержать еще дремлющие анархические поползновения толпы. Первобытных людей может приструнить и заставить подчиниться порядку лишь страх! А префект пожаловал сюда, вооруженный духом кротости, и принялся увещевать и торговаться, а это верные признаки слабости. Тем самым он только подбодрил тех, кто еще колебался. Боереску попытался осуществить то, что намеревался предпринять Григоре. Пожар в Руджиноасо Мирон Юга истолковал как грозное подтверждение своих предположений.
Сейчас он выслушал донесение всех троих предельно спокойно, будто не его имущество было превращено в пепел. Ему доложили, что пожар занялся в скирдах сена, заготовленного для скотины. Когда стражники спохватились, все скирды уже горели, и пламя охватило амбары, конюшни и хлевы. Слуги кинулись спасать скот, но большая часть животных погибла, потому что было почти невозможно добраться до пылающих строений. Если б там даже была вода и если б пришли на помощь все крестьяне, и то с трудом удалось бы унять огонь. Но крестьяне не торопились. Лишь те, что живут по соседству, кое-как шевелились, отстаивая свои дома. Остальные спали как убитые, а потом еле двигались, точно сонные мухи, и думали только об одном — как бы что-нибудь стянуть. Боянджиу предположил, что поджог — дело рук мужиков из Амары. Так ему сказали те крестьяне, которых он расспрашивал, да и его собрат — начальник жандармского участка в Извору, который к утру тоже явился в Руджиноасу.
— Надеешься найти виновных? — спросил, сразу приободрившись, Юга.
— Думаю, нашел бы, если...
Боянджиу несколько секунд колебался и лишь затем искренне признался, что не отваживается применять сейчас свои обычные методы. Слишком уж мужики озлобились и на рожон лезут, удержу не знают; вчера все видели, как они себя вели на глазах у господина префекта. Просто словами да угрозами их теперь в узде не удержишь. А прибегнуть к силе Боянджиу пока тоже не смеет, у него мало людей, и он опасается, как бы не восстало все село. Тогда ему же не миновать сурового наказания. Поэтому он стремится сохранить порядок хотя бы в Амаре, проявляя терпимость и действуя лишь методом убеждения, как, впрочем, вчера рекомендовал командир его роты. Иначе этой ночью он бы ни в коем случае не потерпел, чтобы мимо него беспрепятственно прошла группа мужиков, среди которых, он уверен, находились и поджигатели Руджиноасы.
Мирон Юга согласился, что при создавшемся положении унтеру действительно не остается ничего другого, кроме как спасать собственную шкуру. Впрочем, и для него тоже нет сейчас иного выхода. Нынче речь может идти лишь об одном: продержаться, пока сильные мира сего не поймут наконец, что восстание, которое они сами же вызвали, не шутовской маскарад, как их манифестации в Бухаресте, и не примут мер для его подавления. Хотя Юге все это было ясно, под конец он все-таки еще раз посоветовал старосте и унтеру выполнять свой долг:
— В селе есть и порядочные люди, возможно, их даже больше, чем негодяев, Убедите их, что нельзя сидеть сложа руки и позволять злоумышленникам верховодить, так как катастрофа угрожает им тоже. А поп Никодим чем сейчас занят?.. Пусть никто не забывает, что наступит час расплаты, и тогда каждому придется держать ответ!
В Леспези, на улице перед барской усадьбой, несколько крестьян толковали о пожаре. Он был для них знамением. Хорошим или плохим? Матей Дулману, побывавший накануне вечером в Амаре, всматривался в даль, точно ожидая кого-то.
— Только огонь очищает все грехи! — пробормотал он, словно про себя.
Остальные закивали, кто-то заметил, что слова эти не простые, а со значением. Матей как раз увидел, что из Амары приближается группа крестьян, и, облегченно вздохнув, добавил:
— Придет время, когда скрытое станет явным!
Группа, вышедшая из Амары, по дороге заметно увеличилась. Сначала ее догнал Павел Тунсу, потом пристали другие, из любопытства.
Крестьяне перекинулись несколькими словами с Матеем Дулману, потом все разбились на две партии. Та, что побольше, зашагала вперед во главе с Николае Драгошем.
— Идите, идите, нас здесь хватает! — сказал им Петре.— А коли еще народ понадобится, дядюшка Матей знает наш уговор.
— Я, Петрикэ, с тобой останусь! — с воодушевлением воскликнул Илио Кырлан.
— Так у этих-то других дел нету,— уточнил Матей Дулману, указывая на крестьян, которые поджидали вместе с ним.
— Верно! — одобрил Петре. Только негоже нам попусту тратить время на болтовню, как бы нас другие не обогнали.
2
Надина, насколько оказалось возможным, перестроила спальню в усадьбе по своему вкусу. Гогу и Еуджения довольствовались в своем деревенском поместье весьма относительным комфортом и заботились не столько о красоте, сколько об удобствах. Надина же не желала отказываться от своих привычных эстетических требований даже во время поездок, в гостиничных номерах, где ей предстояло провести одну или две ночи. Массивная, монументальная двуспальная кровать, которой Гогу очень гордился, утверждая, что отдыхает на ней, как у материнской груди, производила на Надину удручающее впечатление своей чудовищной непропорциональностью и безвкусием. Ей казалось, что в мягких недрах этой постели она неминуемо задохнется. В том углу комнаты, что граничил с вестибюлем, рядом с большим окном, забранным железной решеткой и выходившим на цветник, для Надины поставили широкий диван, на котором она прекрасно выспалась в первую ночь после утомительной поездки. Но во вторую ночь она никак не могла уснуть, хотя и мечтала об этом, надеясь забыться и избавиться от гнетущего, неотвязного страха, овладевшего всем ее существом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
1
В четверг утром восходу солнца в Амаре предшествовали зори, более красные, чем когда-либо.
Горизонт, окрашенный земным пламенем, ярился багрянцем, пока не выкатился солнечный шар,— голова, омытая свежей кровью. Лишь тогда свет пожара стал бледнеть, задушенный светом дня, как бы погружаясь в огненную стену, окаймляющую небосвод. И чем светлее становилось, тем явственнее громоздились смерчи черного дыма, то возносясь кверху, то подламываясь, будто обожженные руки, воздетые к богу.
Крестьяне поднялись, как всегда, с восходом солнца. Они слонялись по дворам, смотрели на безоблачное небо и на клубящиеся завесы дыма, втягивали воздух, чтобы уловить запах гари, но делали это без малейшего удивления или радости, принимая все как должное. Кое-кто выходил на середину улицы, чтобы лучше разглядеть горизонт или перекинуться с кем-нибудь словом-другим.
— Вот это пожар, не шутка! — крикнул со своего двора Ва-силе Зидару, обращаясь к Леонте Орбишору, который жил двумя домами дальше и вышел на улицу, как только услышал, что сосед кашляет и отплевывается.— И вот так-то полыхает с самой полуночи... Сколько там добра гибнет, вся бы деревня по-барски жила целый год, коли не больше.
— Да пусть пойдет прахом по ветру, все одно без пользы лежало, а мы от голода подыхали, и никому до этого дела не было! — тонким, почти писклявым голосом ответил Орбишор, удовлетворенно потирая грудь, словно прогоняя щемящую боль.
Через дорогу бабка Иоана с миской зерна в руках кормила кур, ругая самых жадных, защищая тех, кто потрусливее, наводя своим вечно хмурым голосом порядок и справедливость.
— Видела, как полыхало, матушка Иоана? — крикнул ей Ва-силе.— Сдается мне, быть у нас свадьбе... Ты как скажешь, матушка?
Бабка оглянулась только на мгновение, смерила мужика взглядом и снова занялась своими птицами, угрюмо бормоча:
— А сейчас вот на свадьбу народ валом валит, будь оно все неладно!
Подошли и другие соседи, что-то спрашивая, переговариваясь. Но после первых же слов умолкали и смотрели друг на друга, точно ожидая какого-то знака иди, быть может, спасительного приказа. По мере того как народ прибывал, лица суровели, а гул голосов нарастал и сгущался, словно сдерживаемое нетерпение душило людей. Наконец Леонте Орбишор в сердцах крикнул:
— Что ж это мы попусту глаза таращим, братцы?.. Или других делов у нас нету?.. Пошли по деревне, поглядим, что делается, а то останемся ни с чем...
— Верно! — поддержали его остальные так дружно, словно он высказал их заветпую мысль.
По дороге им встретились другие крестьяпе и тоже увязались за ними. На площади перед корчмой, как на ярмарке, уже топталась толпа. Среди лихорадочно возбужденных мужиков сновали женщины и дети. Но говорили все тихо и скупо, каждое слово казалось тяжелым, как свинец. Лишь изредка — молнией из тяжелой тучи — вырывалось резкое слово, и толпа жадно ловила его на лету.
— А кто там, внутри? — спросил Василе Зидару, услышав в корчме шум.
— Да там много народу,— ответил Игнат Черчел, шнырявший в толпе от одного к другому.— Марин там, и меньшой сын Дра-гоша, и Петрикэ, Смарандин сын, немало их там, веселятся, видать, есть из-за чего...
— А из-за чего же? — продолжал расспрашивать Василе.
— Они-то знают! — таинственно пробормотал Игнат.— Да пусть их, правильно делают.
— Разве я тебе не говорил, Василе, что видел их ночью, когда они обратно шли и свистели? — с гордостью ввернул Леонте Орбишор.— Я вышел во двор поглядеть, как горит, и подумал еще про себя: кто ж это красного петуха пустил? Уж слишком большой пожар, да и занялось со всех сторон сразу, видно, много людей, руку приложили...
— Могли бы и нас упредить, а то потом еще скажут, что мы струсили, и оставят нас без нашей доли! — вмешался в разговор какой-то немощный, дряхлый старик.
— Кабы всех спрашивали, до скончания века с места бы не стронулись! — тем же таинственным тоном продолжал Игнат, будто был во многое посвящен.
— И то правда! — тихо поддержали его другие, покачивая головой.
В другой кучке, стоявшей чуть в стороне, раздался громкий хохот, и все колыхнулись туда. Послышался радостный и как будто завистливый голос:
— Значит, топор прихватил, Тодерицэ?.. Неужто как раз нынче собрался в лес за сушняком?
Вопрос показался до того нелепым, что по толпе прокатилась новая волна смеха. Тоадер Стрымбу с топором, висящим на левой руке, в наброшенной на плечи сермяге, ответил, тоже смеясь и скаля длинные, острые и блестящие, как у голодного волка, клыки:
— А как же, Иосиф, первым делом, как положено, за сушняк надо браться.
В дверях корчмы появился Николае Драгош с помятым, усталым лицом, словно он всю ночь не смыкал глаз. Однако, увидев Тоадера Стрымбу, он оживился и крикнул через плечо в корчму:
— Айда, Петрика, хватит прохлаждаться, Тодерицэ уже пришел!
Он спустился на улицу, а из корчмы вышел Петре в сопровождении большой группы крестьян, главным образом молодых парней. За ними выскочил корчмарь и потянул Николае за руку.
— Как же так, ребята, пили, сколько душа пожелала, а теперь уходите, не расплатившись? Разве порядочпые люди так поступают, Николае?.. Выходит, значит, что...
Петре с издевкой перебил его:
— Ты, дядюшка Кристаке, возвращайся подобру-поздорову за свой прилавок и оставь нас в покое, мы тебе заплатим, когда придет час!.. Давай, давай, катись отсюда.
Бусуйок в недоумении повернулся к Петре и попытался было возразить ему, но парень продолжал, метнув на него злобный взгляд:
— Не бойся, дядюшка Кристаке, мы и тебя не забудем!.. И с тобой рассчитаемся с лихвой, пусть только придет твой черед! Мы уж теперь не будем мешкать, со всеми сведем счеты, будь спокоен!
Вокруг усмехались, ворчали. Корчмарь побледнел и пролепетал осипшим голосом:
— Что ж вы против меня-то имеете, Петрика, ведь я... Петре ничего ему не ответил и, оттолкнув в сторону, обратился к Тоадеру Стрымбу:
— Хорошо, что ты наконец заявился, а то мы уж совсем собрались, не стали бы больше ждать. Сам видишь, солнце высоко, скоро полдень, а мы все ни с места.
— Ничего, времени у нас вдосталь, Петрика, никто не подгоняет,-— хмыкнул Тоадер.— Пока пристроил детишек, ведь одни они остались...
Николае Драгош цыкнул на них и положил конец разговорам. Из корчмы вышли и собрались куда-то идти человек двадцать. В ту же минуту подбежал, запыхавшись, и Кирилэ Пэун с узловатой дубинкой в руке.
— Погодите, ребята, не уходите без меня! — закричал он, еле переводя дух.— Позор будет, коли я с вами не пойду, сами знаете, что со мной стряслось...
— Что же нам, торчать здесь, пока ты копаешься?..— перебил его Николае. Заметив, что число крестьян, приготовившихся идти за ним, возросло вдвое, он добавил уже другим голосом: — Незачем всем-то идти, люди добрые, вы нам не понадобитесь. Там небось тоже найдется народ, который подсобит, коли нужда будет!
Старик, который и раньше вмешивался в разговор, снова заныл:
— Вижу я, вы, парни, куда-то идете, что-то делать собираетесь, а про нас совсем не думаете!.. Так ведь это...
— Да помолчи ты, дед, не тревожься, мы сперва кое с кем рассчитаемся, а уж потом все заодно сделаем, как лучше! — заявил Петре чуть заносчиво, как молодой петушок, собирающийся прокукарекать.
Парни зашагали к Леспези. У Тоадера Стрымбу был топор, у Кирилэ Пэуна — дубинка, все остальные шли с пустыми руками. Горделивее всех вышагивал Илие Кырлан; он то и дело оглядывался и весело улыбался толпе, молчаливо топтавшейся на месте.
— Куда ж это они потянулись? — удивился Василе Зидару, когда парни отошли от толпы.— Неужто все еще на Бабароагу метят?
Корчмарь Бусуйок, который так и остался стоять среди крестьян, испуганно бормоча себе что-то под нос, сразу воспрянул духом, будто опасность наконец миновала.
— Чего ты спрашиваешь, Василе, куда они потянулись?.. Разве не видишь, что за революцию взялись?.. Лучше спросите, почему эти парни на меня зуб имеют? Ведь я-то, люди добрые, зла никому не делал...
Иляна, дочка Думитру Чулича, постелила себе у дверей Надины, в комнатке между спальней и столовой. Барыня приказала ей тщательно запереть все двери да и сама проверила, все ли закрыто как следует. Она сказала Иляне, что боится разбойников, но девушка только рассмеялась.
Утром Иляна проснулась и тихонько вышла в столовую, чтобы не нарушить покой барыни. Она раскрыла дверь на террасу и распахнула окна в гостиной и столовой; хотела взяться за уборку еще до того, как встанет барыня. Потом собрала свою постель и понесла ее домой, решив пройти коридором и кухней. Но в кухне, где уже гулко трещал огонь, ее поджидали родители, оба расстроенные и перепуганные.
— Живей, дочка, нечего разлеживаться, как господа, сейчас не время спать! — сразу же накинулся на нее отец.— Беда на нашу голову свалилась, только этого нам не хватало! Совсем недавно, едва взошло солнце, Думитру, как было условлено, пошел будить шофера барыни. Он подождал, пока тот появился на пороге своей комнатки, а затем, как всегда по утрам, прошелся по амбарам, чтобы проверить, все ли в порядке. Когда он возвратился, то увидел, что Рудольф валяется на земле у ворот в луже крови, с разбитой головой. Видно, он вышел на улицу, чтобы лучше разглядеть пожар в Руджиноасе, и на него напали из засады. Кто это мог сделать — неизвестно, но вчера вечером приказчик краем уха слышал, что барынину шоферу так просто отсюда не убрать ноги — его все равно изобьют до полусмерти, потому что он будто бы позавчера жестоко поколотил каких-то ребятишек в Амаре. Увидев такое, Думитру взвалил Рудольфа на спину и отнес в комнатку, где тот и сейчас лежит пластом, хотя его отмыли от крови и па ложи ли на голову повязку... Пусть Иляна расскажет барыне, сразу как та проснется, обо всем, что случилось, и пусть та решает, как ей быть, потому что шофер вести машину не может. Только задерживаться здесь барыне теперь не след. Пожар, что в Руджиноасе полыхает, непременно дойдет и сюда, а народ обозлен. Вот потому-то он, Думитру, уже заложил бричку, сейчас напоит лошадь и поедет в Глигану, к своему хозяину, чтобы обо всем доложить...
Староста Правилэ, унтер Боянджиу и приказчик Бумбу возвратились усталые, почерневшие от дыма и копоти. Высадив на улице обоих жандармов, они въехали на тележке во двор барской усадьбы. Самого унтера лишь с большим трудом удалось уговорить заехать к Мирону Юге, так как он считал, что его долг — неотлучно находиться в жандармском участке и быть готовым к неожиданному нападению крестьян.
Мироп Юга уже встал и поджидал их. Он видел пламя пожара, бушевавшего в Руджиноасе, и кое-что узнал от слуг. В первую минуту он даже вызвал Икима и приказал ему запрягать, чтобы самому ехать на место происшествия. Но тут же передумал. Раз туда уже поехал приказчик, он сделает там все, что возможно. Его же, Мирона Юги, присутствие, в лучшем случае лишь стеснит мужиков, а быть может, даже вызовет более опасные последствия... Еще со вчерашнего дня, после сходки, где говорил префект, Мирон предчувствовал, что неминуемо что-то должно произойти. Вмешательство префекта было каплей, переполнившей чашу. Энергичное поведение или решительный акт, сопровождаемый соответствующими мерами, быть может, сумели бы сдержать еще дремлющие анархические поползновения толпы. Первобытных людей может приструнить и заставить подчиниться порядку лишь страх! А префект пожаловал сюда, вооруженный духом кротости, и принялся увещевать и торговаться, а это верные признаки слабости. Тем самым он только подбодрил тех, кто еще колебался. Боереску попытался осуществить то, что намеревался предпринять Григоре. Пожар в Руджиноасо Мирон Юга истолковал как грозное подтверждение своих предположений.
Сейчас он выслушал донесение всех троих предельно спокойно, будто не его имущество было превращено в пепел. Ему доложили, что пожар занялся в скирдах сена, заготовленного для скотины. Когда стражники спохватились, все скирды уже горели, и пламя охватило амбары, конюшни и хлевы. Слуги кинулись спасать скот, но большая часть животных погибла, потому что было почти невозможно добраться до пылающих строений. Если б там даже была вода и если б пришли на помощь все крестьяне, и то с трудом удалось бы унять огонь. Но крестьяне не торопились. Лишь те, что живут по соседству, кое-как шевелились, отстаивая свои дома. Остальные спали как убитые, а потом еле двигались, точно сонные мухи, и думали только об одном — как бы что-нибудь стянуть. Боянджиу предположил, что поджог — дело рук мужиков из Амары. Так ему сказали те крестьяне, которых он расспрашивал, да и его собрат — начальник жандармского участка в Извору, который к утру тоже явился в Руджиноасу.
— Надеешься найти виновных? — спросил, сразу приободрившись, Юга.
— Думаю, нашел бы, если...
Боянджиу несколько секунд колебался и лишь затем искренне признался, что не отваживается применять сейчас свои обычные методы. Слишком уж мужики озлобились и на рожон лезут, удержу не знают; вчера все видели, как они себя вели на глазах у господина префекта. Просто словами да угрозами их теперь в узде не удержишь. А прибегнуть к силе Боянджиу пока тоже не смеет, у него мало людей, и он опасается, как бы не восстало все село. Тогда ему же не миновать сурового наказания. Поэтому он стремится сохранить порядок хотя бы в Амаре, проявляя терпимость и действуя лишь методом убеждения, как, впрочем, вчера рекомендовал командир его роты. Иначе этой ночью он бы ни в коем случае не потерпел, чтобы мимо него беспрепятственно прошла группа мужиков, среди которых, он уверен, находились и поджигатели Руджиноасы.
Мирон Юга согласился, что при создавшемся положении унтеру действительно не остается ничего другого, кроме как спасать собственную шкуру. Впрочем, и для него тоже нет сейчас иного выхода. Нынче речь может идти лишь об одном: продержаться, пока сильные мира сего не поймут наконец, что восстание, которое они сами же вызвали, не шутовской маскарад, как их манифестации в Бухаресте, и не примут мер для его подавления. Хотя Юге все это было ясно, под конец он все-таки еще раз посоветовал старосте и унтеру выполнять свой долг:
— В селе есть и порядочные люди, возможно, их даже больше, чем негодяев, Убедите их, что нельзя сидеть сложа руки и позволять злоумышленникам верховодить, так как катастрофа угрожает им тоже. А поп Никодим чем сейчас занят?.. Пусть никто не забывает, что наступит час расплаты, и тогда каждому придется держать ответ!
В Леспези, на улице перед барской усадьбой, несколько крестьян толковали о пожаре. Он был для них знамением. Хорошим или плохим? Матей Дулману, побывавший накануне вечером в Амаре, всматривался в даль, точно ожидая кого-то.
— Только огонь очищает все грехи! — пробормотал он, словно про себя.
Остальные закивали, кто-то заметил, что слова эти не простые, а со значением. Матей как раз увидел, что из Амары приближается группа крестьян, и, облегченно вздохнув, добавил:
— Придет время, когда скрытое станет явным!
Группа, вышедшая из Амары, по дороге заметно увеличилась. Сначала ее догнал Павел Тунсу, потом пристали другие, из любопытства.
Крестьяне перекинулись несколькими словами с Матеем Дулману, потом все разбились на две партии. Та, что побольше, зашагала вперед во главе с Николае Драгошем.
— Идите, идите, нас здесь хватает! — сказал им Петре.— А коли еще народ понадобится, дядюшка Матей знает наш уговор.
— Я, Петрикэ, с тобой останусь! — с воодушевлением воскликнул Илио Кырлан.
— Так у этих-то других дел нету,— уточнил Матей Дулману, указывая на крестьян, которые поджидали вместе с ним.
— Верно! — одобрил Петре. Только негоже нам попусту тратить время на болтовню, как бы нас другие не обогнали.
2
Надина, насколько оказалось возможным, перестроила спальню в усадьбе по своему вкусу. Гогу и Еуджения довольствовались в своем деревенском поместье весьма относительным комфортом и заботились не столько о красоте, сколько об удобствах. Надина же не желала отказываться от своих привычных эстетических требований даже во время поездок, в гостиничных номерах, где ей предстояло провести одну или две ночи. Массивная, монументальная двуспальная кровать, которой Гогу очень гордился, утверждая, что отдыхает на ней, как у материнской груди, производила на Надину удручающее впечатление своей чудовищной непропорциональностью и безвкусием. Ей казалось, что в мягких недрах этой постели она неминуемо задохнется. В том углу комнаты, что граничил с вестибюлем, рядом с большим окном, забранным железной решеткой и выходившим на цветник, для Надины поставили широкий диван, на котором она прекрасно выспалась в первую ночь после утомительной поездки. Но во вторую ночь она никак не могла уснуть, хотя и мечтала об этом, надеясь забыться и избавиться от гнетущего, неотвязного страха, овладевшего всем ее существом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57