— Благоразумное развлечение — уже не развлечение,— кокетливо возразила Надина.
Мирон Юга принимал гостей с подкупающим радушием. Пз соседей он не пригласил Платамону, хотя Григоре считал, что это следовало бы сделать, так как тот арендует поместья Надины и Гогу Ионеску. Старик не пригласил и Козму Буруянэ, которому не мог простить лживую историю с кражей зерна, несмотря на то что арендатор, пытаясь его задобрить, выдал по мешку кукурузы крестьянам, избитым ни за что ни про что во время следствия.
К семи вечера последними пожаловали пряма из Питешти префект Андрей Боереску и генерал Дадарлат, оба с женами. Отсюда они намеревались поехать на праздники в свои поместья, один в Рочу, а второй в Хумоле. Префект был маленький, розовощекий старичок, приблизительно одного возраста с Мироном Югой, жизнерадостный и бодрый. Когда-то он изучал медицину, и на стене его дома в Питешти до сих пор висела табличка с указанием специальности владельца, но врачебной практикой он никогда не занимался, так как испытывал физическое отвращение ко всякой боли и страданию. Его жена во всем на него походила, как родная сестра,— и внешностью и характером. А генерал Дадарлат, хотя сердце у него было мягкое, как сливочное масло, выглядел страшным разбойником, в особенности из-за огромных черных, нафабренных усов, лихо закрученных вверх и плохо гармонировавших с седой редеющей шевелюрой. Генеральша — крупная и высокая женщина под стать мужу, была значительно моложе его и еще довольно кокетлива.
В большом холле стало тесновато. Префект, помня свое высокое положение, сперва сохранял важный вид, но быстро от него отказался, чтобы поесть в свое удовольствие. Узнав, что Титу столичный журналист, сотрудник правительственной газеты, он отвел его в угол, подробно расспросил о политическом положении и заодно постарался убедить в том, что у них в уезде дела пдут превосходно, а сам он, префект, не только популярен, но и окружен любовью народа.
В центре всеобщего внимания все еще находилось утреннее происшествие Надины, тем более что о подобных приключениях все присутствующие могли рассуждать со знанием дела. Даже Ионицэ Ротомпан, человек нелюдимый и угрюмый, одиноко проживавший в своем поместье Гоя с тех пор, как выдал дочь замуж, задал Надине несколько вопросов и покровительственно покачал головой. Полковник в отставке Штефэнеску, арендатор поместья Влэдуца, привез с собой трех хорошеньких дочерей, в надежде на то, что Надина, с ее связями в высшем свете, прибыла из Бухареста в сопровождении нескольких серьезных молодых людей. Надина любезно встретила девушек, обласкала их и велела Раулю за ними ухаживать. Ее приказ он выполнял добросовестно и лишь изредка осмеливался тайком бросать на Надину исполненный отчаяния взгляд. Капитан Лаке Грэдинару, считавший себя неотразимым, так как, вооруженный лишь своей шпажонкои, он сумел завоевать поместье Кантакузу, занимавшее более трех тысяч по-гонов земли, в придачу к довольно некрасивой и глуповатой жене, рьяно звякал шпорами, увиваясь вокруг Надины, и подчеркивал свои старания выразительными вздохами и возведением очей горе. Чтобы отделаться от него, Надине пришлось на некоторое время отойти в сторонку с Титу.
— Ну и кретин же этот капитан! — фыркнула она недовольно.
Титу считал себя в какой-то степени приятелем и сообщником молодой женщины. Сейчас, когда он остался с нею наедине, она показалась ему еще прекраснее с ее глубоким декольте, обнаженными руками и странным сиянием загадочного лица. С трудом сдерживая восторг, он тихо шепнул:
— А мне сегодняшнее происшествие принесло только радость: вы так пылко обвили руками мою шею, будто...
— Что вы, а я даже и не заметила,—улыбнулась Надина.— Вы, конечно, понимаете, что это случилось неумышленно...
— К сожалению! — вздохнул Титу.
Когда гости уселись за стол, под окнами со двора раздалось пение колядки. Все слушали с удовольствием. Последовали еще две коляды. Хор девушек и парней был образован учителем Дра-гошем, решившим устроить сюрприз старому барину, и тому это действительно доставило удовольствие. Он приказал хорошенько всех накормить, а Драгоша поздравил и пригласил к столу.
Обильно приправленный винами ужин затянулся за полночь. Гостей развлекал цыганский оркестр знаменитого Фэникэ из Питешти, и, конечно, не обошлось без неизбежного тоста префекта, которого поддержал старый полковник в отставке Штефэнеску, посчитавший своим долгом добавить несколько галантных комплиментов Надине и остальным дамам... Затем Надина пожелала танцевать, и многие ее поддержали, но стол не стали трогать. Стеклянные двери, ведущие в холл, раздвинули до стен, музыканты перешли на середину зала, таким образом, оказались удовлетворены все,— и те, кто остался за столом, и танцоры, получившие возможность плясать в свое удовольствие в холле.
Надине удалось уговорить даже Мирона Югу пройтись с ней в старинном вальсе. Но главную роль в танцах играл Рауль Брумару, который в угоду Надине танцевал по очереди со всеми дамами. Отказалась одна лишь жена префекта, которая вежливо извинилась и пояснила, что она уже не в том возрасте, когда прилично танцевать. Гогу Ионеску, несмотря на то что ему было почти пятьдесят лет, составлял Раулю серьезную конкуренцию. Правда, он чаще всего танцевал с Еудженией, п только ради нее. Титу тоже старался не отставать, главным образом ради удовольствия танцевать с Надиной, которой он не преминул шепнуть, прижимая ее к себе во время вальса-бостона: — Судьба хочет вознаградить меня за утреннее происшествие...
— Не идите по стопам капитана...— равнодушно проронила Надина.
Титу сник, словно попал под холодный душ. Ему стало стыдно за свою бестактность, и он отошел к столу, скромно усевшись рядом с учителем Драгошем. Оттуда он некоторое время следил за Надиной, которая танцевала теперь с Брумару.
— Ты хотя бы заметила, какие я приношу жертвы? — спросил Рауль, когда они очутились в уединенном уголке.
Вместо ответа Надина, не поднимая глаз, прильнула к нему всем телом.
— Я в отчаянии... Не могу больше!.. Почему ты меня так мучишь? — продолжал Рауль, прижимая ее к себе и скользя рукой по ее спине.
— Имей терпение!—прошептала Надина.—И не обнимай меня так, а то заметят...
— Ты мне твердо обещала, Нада, не так ли? — настаивал он.— Я буду тебя ждать, Нада, ты слышишь?.. Ты придешь? Придешь? Умоляю тебя, Нада, умоляю...
— Да, да... тише... замолчи!..— шепнула Надина, нервно стискивая левой рукой его плечо, так как в эту секунду около них раздался громкий голос капитана и боевое звяканье шпор:
— Сударыня, пожалейте и нас, тех, кто...
Надина оставила Брумару и скользнула в объятия капитана, щебеча:
— Капитан прав... Ты, Рауль, подожди. Награда — в конце!.. Очарованный капитан увлек Надину в победоносном, бурном
вихре.
Титу увидел, что Брумару стоит один посередине холла, не сводя глаз с удаляющейся пары. Он удовлетворенно улыбнулся, подумав, что Рауль получил такой же щелчок, как он, и с восхищением пробормотал:
— Великолепная женщина.
Гости, сидевшие рядом с ним за столом, оживленно беседовали. Префект Боереску, заговорив о политике правительства, стал всячески ее расхваливать, вызвав этим резкие возражения полковника Штефэнеску, который заявил во всеуслышание, что «страну ждет неминуемая катастрофа, если и дальше будут терпеть эту анархию!». Сам он не занимается политикой, и ему совершенно безразлично, какая партия у власти, но он требует, чтобы правительство было энергичным, твердо знало бы, чего хочет, и поддерживало порядок и дисциплину, иначе все погибнет.
— Оставьте, полковник, вам всюду чудится анархия, потому что вы в оппозиции,— свысока возразил префект.— И разве два года назад вы не голосовали за них?.. А что это означает?..
— Я, господин префект, голосую так, как мне подсказывает совесть честного гражданина!—горячо воскликнул полковник.— Я не вступаю ни в одну партию, ни в их, ни в вашу, именно для того, чтобы сохранить за собой свободу разумного выбора!
— Да не нервничайте, полковник, понапрасну! — примирительно продолжал Боереску.— Я не виню вас за то, что вы голосовали, как сочли нужным, но не могу допустить, чтобы нас несправедливо поносили. Вот так! — твердо закончил он и, не дав полковнику опомниться, словно повинуясь счастливому вдохновению, неожиданно обратился к молчавшему до тех пор учителю Драгошу: — Вот вы, сударь... как вас зовут, я запамятовал вашу фамилию... вы, вы, господин преподаватель!
— Драгош! — уточнил учитель.
— Да, да, Драгош... Вот скажите вы, вы ведь живете среди крестьян, да и сами из крестьянской семьи, но только говорите прямо, без малейшего опасения: здесь у вас царит мир и порядок или положение таково, каким его описывает полковник? Прошу вас, скажите!
Учитель чуть поколебался, но тут же ответил, смотря прямо в глаза префекту:
— У нас тут мир и порядок, но очень уж большая бедность.
— Да, конечно... бедность,— чуть нахмурился префект,— но бедность не в компетенции правительства. Она зависит от обстоятельств и от самих людей. А правительство обязано лишь сохранять справедливое равновесие!
— Несомненно так,— продолжал взволнованно и будто оправдываясь Драгош,— но, видите ли, дело в том, что сейчас еще только рождество, а у подавляющего большинства крестьян уже не осталось кукурузы. Просто ужасно! Подумайте, на что проживут эти несчастные до будущей осени! Они ведь попросту вынуждены будут просить милостыню. Ведь вот даже сегодня,—вспомнить страшно, что здесь у господина Юги было... Десятки баб и мужиков пришли вымаливать кукурузу, одну только кукурузу, и ради нее готовы были пойти в любую кабалу. А ведь повсюду так, если не хуже...
Полковник Штефэнеску, почувствовав поддержку, перебил Драгоша и снова обратился к префекту:
— Стало быть, дело обстоит именно так, как я утверждал, дорогой префект! Именно так! Людям не на что жить, и они ропщет, возмущаются, угрожают. Разве это не настоящая анархия, господа?.. И еще не забывайте, что нынешний год был совсем ыеплохим, все у нас уродилось. А вы только подумайте, что случится, если, не* дай бог, нас постигнет засуха или другое несчастье. Уверен, что мужики без долгих разговоров набросятся на амбары помещиков или начнется что-нибудь еще похуже!
Боереску был в замешательстве, особенно его пугал Титу Хер-деля, который мог раззвопить в Бухаресте обо всем, что услышал в уезде, и представить его, Боереску, как никудышного префекта. Он мучительно выискивал веские возражения, но ему, как назло, ничего не приходило на ум, и это раздражало его еще больше. В разговор вмешался Мирон Юга.
— Все это плоды разнузданной демагогии, которую разводят в городах,— заметил он веско.— Там корень зла, оттуда подогревают дух недовольства среди крестьян и распространяют призывы к беспорядкам и смуте. Уж если люди, которых считают серьезными, заявляют, что крестьяне не могут жить, так как у них нет земли, как же вы хотите, чтобы крестьяне не требовали этой самой земли и добросовестно работали по найму? Вот в чем беда!
— Вы, сударь, высказали именно то, что у меня на сердце! — воскликнул полковник.— Мужика силком из корчмы не вытащишь, он все с себя пропивает, а потом жалуется, что ему не на что жить!..
— Это правда, у нас много пьяниц, но...— попытался было возразить Драгош.
Полковник не дал ему договорить и продолжал:
— Все они, сударь, упрямые и жадные! Вот потому-то и необходима железная рука, чтобы держать их в узде, а не то...
Теперь его уже насмешливо перебил префект, словно найдя наконец долгожданный ответ:
— Значит, полковник, вы хотите, чтобы правительство приводило мужиков в чувство, нянчилось с ними! Так бы и сказали! Чего ходить вокруг да около!.. Видите, господин Херделя, какие у нашего полковника претензии к правительству? Обязательно напишите об этом в «Драпелул», чтобы и высшее начальство уразумело, чего требуют от нас, его представителей на местах!
Титу Херделя понимающе улыбнулся, а префект ему подмигнул.
Госпожа Пинтя собралась уходить, и к ней тут же присоединилась жена префекта. Григоре и Мирон Юга тщетно пытались их удержать. Друг за другом поднялись и остальные гости, напуганные тем, что засиделись почти до четырех утра. Но госпожа Пинтя никак не могла решить, что ей делать с ее тремя детьми. Она уложила их сразу же после ужина, и теперь они крепко спгг-ли. Будить жаль и, кроме того, просто боязно везти их, разгоряченных, на санях по такому морозу,— как бы не заболели. Все гости наперебой давали ей советы, пока Григоре не предложил, чтобы супруги Пинтя остались ночевать, а обратно в Леспезь, где они собирались погостить еще несколько дней, поехали бы завтра. В их распоряжении хорошая комната, рядом с той, где спят сейчас дети, возле спальни Надины, так что они будут чувствовать себя как дома...
Гости постепенно разъехались, Мирон Юга ушел в свою старую усадьбу, остальные поднялись на второй этаж. Они еще несколько минут поболтали в холле, затем разошлись. Супруги Пинтя, перед тем как лечь, тихонько заглянули в комнату, где спали дети. Отправились к себе Титу Херделя и Брумару, чьи комнаты были рядом, над главным входом, по другую сторону веранды, застекленной синими стеклами. Сквозь окна лил лунный свет, и Титу, остановившись на миг посреди холла, повернулся к Надине и Григоре и томно, как положено поэту, промолвил:
— Божественная ночь!
Надина открыла дверь своей спальни. В бледном свете лампады виднелась широкая белая теплая постель, над которой висел ее портрет. Григоре тихо спросил:
— Ты довольна, любимая?
— Я чудесно провела время, чудесно...— пробормотала Надина, запнулась и, будто с трудом преодолевая изнеможение, добавила: — Но теперь я до того устала, что...
Григоре не сводил с нее глаз. Решив, что она совсем выбилась из сил, он пожалел ее и мягко шепнул:
— Ты слишком много танцевала... По это не страшно. Главное, что ты довольна... Я тебя сейчас оставлю, ненаглядная! Спокойной ночи!
Он сжал Надину в объятиях и поцеловал ее пылающие губы. Мягко выскользнув из его рук, Надина улыбнулась:
— Как ты мил, Григ, что не настаиваешь. Спокойной ночи, дорогой!
Григоре задержался на секунду перед закрытой дверью. Снизу раздавались приглушенные голоса и шаги — слуги на скорую руку наводили порядок перед тем, как уйти спать. Он погасил свисавшую с потолка лампу. Тьму рассеивали теперь лишь голубые лунные лучи. Он хорошо знал дорогу через маленький, узкий коридор к своей спальне, окно которой выходило на старый дом.
Григоре разделся и бросился в постель. Сон не приходил. Сердце было полно какой-то неуемной радостью. Он давно уже так страстно не желал Надину. И все-таки ушел к себе один. Конечно, если бы он настаивал... Но так лучше! Иначе какая разница меж^ ду его любовью и любовью неотесанного мужлана, который стремится любой ценой удовлетворить свою похоть.
Мысли Григоре мчались, переплетаясь и догоняя друг друга; в голове возникали и тут же рушились какие-то планы, просыпались надежды... Уже прошло больше часа, как он лежал, а сон все не шел... Наверное, в комнате слишком жарко. Григоре встал, накинул халат и закурил. Надо проветриться. Темень стала теперь еще гуще. Лунные лучи беспомощно трепетали в холле. Продвигаясь па ощупь, он добрался до веранды, где стояли несколько столиков и кресел. Нащупав кресло, Григоре опустился в него так же тихо, как и пришел, будто опасаясь нарушить чей-то сон. Он сидел спиной к стене, которая отделяла его от любимой. Спереди, чуть искоса, сквозь синие стекла на него таращился, испуганный и любопытный диск луны. Царившая тут прохлада и тишина, более полная, чем в спальне, успокоили его, уняли сердцебиение. Григоре откинул голову на спинку кресла, закрыл глаза и, улыбаясь, подумал: «Забавно будет, если я здесь усну!» Изредка он затягивался сигаретой, и тогда ее красный огонек вспыхивал ярче.
Вдруг ему показалось, что где-то еле слышно открылась и так же бесшумно закрылась дверь. Мгновение он напряженно вслушивался и тут же, не в силах сдержать нетерпение, резко вскочил на ноги. Кресло с глухим стуком ударилось о стену. Григоре взглянул сперва налево в сторону спальни Надины, потом направо. В темноте у стены между дверями комнат Херделп и Брумару как будто мерцала чья-то серая тень. Григоре в недоумении подошел ближе. Какая-то женщина, раскинув руки, приникла к стене. Он схватил, ее за голое плечо и сразу же узнал:
— Ах, это ты... А я думал, служанка...
Плечо было мягкое, холодное, чуть влажное. Он отдернул руку, словно дотронулся до змеи. Охваченный отвращением, проскрежетал:
— Шлюха!
И, резко повернувшись, быстро зашагал сквозь густой мрак в конец коридора, как будто волна холода угрожала сковать льдом его сердце...
На другой день Рауль Брумару встал чуть ли не первым и, разодетый с иголочки, счастливый, сразу же спустился вниз, весело напевая модную арию, производившую фурор в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57