Но если это начало имеет свое продолжение, оно почти всегда забывается. Было еще «надеемся, вы оправдаете доверие», «могут быть и трудности», а под конец — счастье скатиться вниз по лестнице и глотнуть свежего воздуха. Войдя в цех, я разыскал Жорку. Тот уже кончил работу и чистил станок.
— Уже?
— Ага.
Жорка подал масленку и попросил:
— Полей-ка на руки.
Он долго тер их, потом спросил:
— С завтрашнего дня будешь работать самостоятельно?
— Наверное,— я и сам не знаю, отчего мой ответ прозвучал так вяло.
— С тебя пол-литра.
Я согласился. Ближе всего было сходить в ресторан на вокзале. Жорка выпил две рюмки и помрачнел.
— Не думай, не будет ни пирогов, ни пышек. И мастер еще заставит тебя поплясать. Если что, айда ко мне, помогу. Можешь взять у меня один инструментальный шкафчик, он почти пустой.
— Спасибо, Жорка,— поблагодарил я. Инструментальный шкафчик — большое дело для начинающего.
Он старательно вытер рот бумажной салфеткой и закурил.
— Ты хорошо работал со мной. Продолжай в том же духе. Придется — разорвись пополам, а сделай.
Я вслушивался в его слова, стараясь проверить, слышу ли я их впервые. Должно быть, нет. Припомнились совсем другие слова: «Принимая какое-либо решение, ты тем самым отказываешься от другого или нескольких возможных решений, и не всегда окончательное бывает единственно верным. Это равносильно потере возможностей...»
Я сильно тряхнул головой. Чепуха! Неужели люди всю жизнь только и делают, что стараются для максимального количества вещей найти их настоящее место. Включая и себя, если человек сам успел превратиться в вещь. Я кивнул в знак согласия и чуть заплетающимся языком проговорил:
— Жорка... я рабочий?
И снова вслушался, желая убедиться, действительно ли это так.
Совершенно неожиданно я встретил на лыжной базе Диту, она была одна в большой холодной комнате. Присев на корточки у печки, она грела башмаки и задумчиво глядела в огонь. Лицо ее раскраснелось от огня, глаза были прищурены, а руки, в которых она держала громоздкие башмаки, вытянуты вперед, как у танцовщицы. К стене были прислонены пара лыж и палки, в углу на вешалке висело ее зеленоватое пальто, а пояс валялся на полу.
Я нагнулся и поднял пояс. Она обернулась, увидела меня и встала, все еще держа в руках башмаки.
— Здравствуй, Дита,— сказал я.— Что это за языческий обряд?
— Башмаки так промерзли, что ноги совсем закоченели,— улыбнулась она.
— А где Генрикас?
— Он не любит кататься на лыжах,— и улыбка исчезла с ее лица.— Сегодня отличная погода, правда?
— Я начинаю верить в телепатию. По дороге сюда я думал о тебе, и вот — встретились. Что это, судьба? А может, одна из неожиданных маленьких радостей?
— Ты не забыл еще?
— Нет.— И повесил ее пояс.
— Башмаки уже согрелись,— прибавила она.— Ты любишь кататься один?
— Да,— признался я.— Но это не значит, что мы тут же пожмем друг другу руки и пожелаем не сломать ногу.
— Ну конечно,— рассмеялась Дита.
Я подошел к окошечку и обратился к старичку с лицом мыслителя:
— Мне только лыжи, ботинок не надо.
Я радовался, что так неожиданно встретил Диту и что представился отличный случай побеседовать наедине. Когда мы вышли из базы, снег дымился и горел в лучах солнца. Его кристаллический блеск слепил глаза. Вдали виднелась белокрышая стена леса, а здесь, по взгорьям, рассыпались молодые елочки. Тяжеленные снежные гроздья пригибали их нежные ветви.
— Им, должно быть, тяжело,— показал я лыжной палкой на елки.
— Они знают, что это красиво, потому и не чувствуют никакой тяжести.
— Ты права,— пошутил я,— ведь они тоже девушки...
Она ничего не ответила, оттолкнулась палками и спустилась с горы. Я немного обождал и понесся вслед. Мы долго катались. Когда, осыпая с ветвей снег, мы взлетели на другой холм и остановились, я увидел, что лицо Диты помрачнело.
— Ты отлично съехала с горы!— заметил я, не понимая внезапной перемены ее настроения.
— А ведь и людей тяготит их поза,— неожиданно сказала она.
Я на минуту задумался. Наблюдая за тем, как она палкой ковыряет пушистый снег, я никак не мог понять, относит ли она и меня к этим людям или же только высказала общую мысль. Ветер безжалостно обтачивал мои уши, они, наверное, горели, и поэтому я не боялся, что Дита заметит, как я покраснел. Дурацкое свойство — если кто-нибудь ненароком заденет меня за живое, я сразу же краснею. И все же я решился обезоружить ее.
— Можно подумать, что каждый человек выбирает себе какую-то позу, которая кажется ему наиболее подходящей.
Дита перестала ковырять снег и решительно посмотрела на меня:
— Есть люди, которым поза просто не нужна. Это смелые, сильные люди. Но у большинства обычно даже две позы, одна — вроде повседневной одежды, с которой редко расстаются, другая — для торжественных
случаев. Что, смешно рассуждаю?—Она неуверенно рассмеялась.
— Позу можно разглядеть только в том случае, если знаешь подлинное «я» человека, так сказать, в его чистом виде, а то легко ошибиться и принять привычную позу за естество.
— Нет, нет!— воскликнула Дита.— Вот ты теперь горячо мне доказываешь, и я знаю, что это не поза. И совсем нетрудно разглядеть, где поза и где нет.
— О-о!— вздохнул я.— Дал бы мне бог такую способность. Но я, пожалуй, склонен оправдать позу, если это только маскировка страдания или страха. Не всегда надо плакать, когда хочется прослезиться.
— Значит, нет ничего настоящего?
— Почему же?— Я смутился, потому что не ожидал такого прямого вопроса.— Когда человек вышел из пещеры, он прикрывал свою наготу одеждой из листьев. А теперь... хм... хм... в нашу эпоху, мне кажется, и для чувств пригодилась бы какая-нибудь одежонка.
— Надо, чтобы люди всегда были естественными. Надо ведь?
— Надо... Однако бывают и минуты слабости, а я, скажем, вовсе не хочу показывать это другим, потому что сразу же найдутся субъекты, которые вызовутся направить тебя на путь истинный. Это что, поза или только страх?
— Страх?— удивилась она, но сразу же ее брови снова выпрямились. На лице не осталось больше прежнего выражения заинтересованности, по-видимому, ею овладела уже какая-то новая мысль.— Мне кажется, что Генрикас все время чего-то боится и только старается этого не показывать...
Она сказала это тихо, с плохо скрытым волнением, я же смотрел на ее горящие губы, ожидая, когда они снова раскроются для слов, заботливо согреют их теплым дыханием.
— Все мы боимся,— сказал я.— Все.
— Чего же?— В ее вопросе было и удивление, и досада, и испуг.
— Мы боимся ошибок. Боимся заблуждений. Не хотим втискивать свою жизнь в стандартные коробочки! Нас страшит повседневная серость, примитивное течение жизни. А примеров кругом достаточно!—-Я заметил, что повысил голос почти до крика.
Она смотрела на меня растерянная и удивленная.
— Ладно, хватит этих разговоров,— сказал я и улыбнулся, чтобы ободрить Диту.— Может быть, самая верная — это твоя теория маленьких радостей,— добавил я с горечью.
— А ты тоже боишься?
— Боюсь, что меня разбудит будильник.
— Только и всего?
— Разве этого мало?
Она не ответила.
— Взберемся-ка на самую высокую гору,— предложила она и показала рукой на склон со следами зайца на снегу.
— На самую верхушку? До конца?
— Ага...
Мы начали взбираться наверх, но вскоре я остановился.
— Дита!— крикнул я.— А когда мы стали говорить друг другу «ты»?
— Не помню,— рассмеялась она.— Я даже не заметила...
Возвращались уже вечером. Дома — как аквариумы.
— Покажи мне окно твоей комнаты, Дита,— попросил я.
— А вот и не покажу.
Я приблизился к ней на шаг.
— Очень тебя прошу...
— Ну вот,— нехотя подняла она руку в узорчатой вязаной варежке.— Куда ты смотришь? Не там.
И засмеялась.
— Вон!— крикнула она, откинув голову.— На третьем этаже.
Ее волосы на мгновение коснулись моего лица, а шарфик, соскользнув в сторону, обнажил ослепительно белую шею.
— Да,— глухо произнес я.— На третьем этаже...
И губами осторожно дотронулся до ее теплого виска.
Дита внезапно повернулась, прислонилась к стене и
пытливо заглянула мне в глаза. Потом, как бы с трудом проглотив что-то, долго молчала.
— Мне пора,— неожиданно услышал я.
— Уже?
— Спокойной ночи,— Дита грустно улыбнулась и исчезла в темном подъезде.
Жорка оказался прав: начинать было нелегко. Станок мне достался в самом конце цеха, старый, как заезженная кобыла. Ничего не поделаешь — таков жестокий закон для новичков. Собрать недостающие инструменты помогли Сильвис и Жорка. Но тут же выяснилось, что работать только в первую смену мне не удастся — не было свободных станков. Во вторую же я не мог работать — надо было посещать вечернюю школу. Однако мастер сделал рыцарский жест: позволил мне одному работать в ночную смену, хотя наш участок работал лишь в первые две. При этом он не упустил возможности заметить, что нарушает инструкцию. И ночная смена жесткой рукой схватила меня за шиворот.
Наш участок был из отстающих. Большие партии сложных деталей сменный мастер давал старым рабочим— «асам», как мы их с Сильвисом называли, и те «нажимали», как дьяволы, перевыполняя свои задания. Однако участок тем не менее сдавал продукцию с опозданиями: «асы» не успевали, а молодым мастер не доверял. Хотя он и потакал «асам», которые «вывозили» план, он все же не пользовался у них популярностью. Он терпеливо сносил колкости и издевки, а на производственных совещаниях, театрально жестикулируя, плакался по поводу низкой, по его словам, квалификации молодых рабочих. И опять все начиналось сначала — сказка про белого бычка.
Мастер, как и следовало ожидать, давал мне на обработку самые простые детали, и притом небольшими партиями. Когда я однажды не очень уверенно попытался запротестовать, он оборвал меня:
— Потерпите. Всему свое время.
А время шло. Начались мои первые неудачи.
Словно кто-то одним движением руки смахнул ночную сажу со стеклянной крыши над головой — так внезапно она посветлела. Это означало конец смены.
Длинные стержни из нержавеющей стали с трудом поддавались резке. Вот и опять — сухой треск, несколько ярких искр...
— Э, черт!..
Вставляю новый резец, увеличиваю число оборотов. Открываю краник от бачка с эмульсией. Теплая
жирная пена брызжет прямо в лицо. Резец медленно продвигается вперед. Слишком медленно.
Большая стрелка часов снова дрогнула и остановилась на шестерке. Надо спешить.
Я еще прибавляю число оборотов. И вдруг от оглушительного треска у меня на секунду помутилось сознание. Длинный стальной стержень согнулся от слишком быстрых оборотов и со страшной силой врезался в инструментальный шкафчик. Неловко выключив станок, я почувствовал неодолимое желание сесть. Облизал потрескавшиеся губы и поднял тяжелую крышку станка. Изнутри пахнуло парами перегретого масла. Две зубчатки перекидного блока порядочно обкрошились. Я захлопнул крышку и оперся о станок.
«Сейчас люди спят,— подумалось вдруг,— и не морочат себе голову выбором пути. Ходят теми же маленькими дорожками. И все зубчатки остаются целы...»
Рядом со мной вырос какой-то незнакомый востроносый парень.
— Что ты наделал, пижон?— спросил он таким тоном, точно сказал: «Добрый вечер». Он был в синей спецовке и синем берете. Из нагрудного кармана торчали пачка сигарет и штангенциркуль.
Я только махнул рукой. Он поднял крышку.
— Ничего страшного.
— Не твое дело,— отрезал я.— Не суй нос куда не следует!
Он взглянул на меня усталыми глазами, покачал головой и ткнул себя пару раз пальцем в висок.
«Люди сейчас спят,— снова подумал я,— и никакие зубчатки у них не крошатся...»
— Не надо спать у станка,— услышал я его флегматичный голос.
— Поди ты к чертям,— везло сказал я.— Не хватало мне твоих поучений!
Он и внимания не обратил на мои слова.
— С полчасика работы — и все,— заключил он.
— Как это все?
— Все,— повторил он.— Можешь отправляться домой. Осталось двадцать минут. Ты тут все равно ничего не сделаешь. Я сам исправлю. Напрасно ты только раскис...
— Нет, я останусь,— поспешно, запинаясь сказал я,— быстрее будет...
Она была дубликатом Брижит Бардо. С бессмысленными рыбьими глазами и тонким претенциозным носом.
— Вы, кажется, комсомолец?— певучим голосом спросила она.
Я опустил рычаг и остановил станок.
— Не кажется, а так и есть.
Она протянула маленькую ручку и улыбнулась:
— Будем знакомы, Илона, секретарь цеховой комсомольской организации.
Я боязливо посмотрел на ее чистую руку и протянул ей свою, обтерев предварительно о брюки.
-— Очень приятно, Мартинас.
— Вы, кажется, недавно работаете у нас, да? И посещаете вечернюю школу?
— Да.
— Каких-нибудь жалоб или пожеланий у вас нет?
— Хм... Вы же не врач и не заведующая столовой.
— Да,— она несколько смутилась,— но мы обязаны заботиться о молодых рабочих.
— Мне бы вот только в первую смену. Выпускные экзамены на носу.
Ее личико изобразило сожаление.
— Увы, это не в нашей компетенции... Обратитесь к своему мастеру.
— Вы очень заботливы.
— Это наш долг.
— И вы всегда не в силах помочь?
— Наивный вопрос. Вы забываете, что это производство, что есть план.
— Стало быть, вы приходите только для того, чтобы успокоить свою комсомольскую совесть?
— Может, мы и сможем вам помочь. В будущем...
— И вы сможете спокойно спать?
— Смеетесь?
— До свидания,— сказал я и включил станок.
Я пошел к Сильвису.
— Без работы?— спросил он.
— Нету кладовщицы.
Сильвис чертыхнулся.
— Она всегда так. Если появится через час, радуйся. Лучше пойди погуляй по двору.
Но я пошел в контору. Мастер сидел за столом и что-то писал.
— Я не могу работать,— сказал я и положил чертеж на стол.
Мастер ничего не ответил. Его перо фиолетовыми чернилами быстро выводило буквы. Чернильные пятна были и на столе, и на полу.
— Ну и не работайте,— пробормотал он, не поднимая головы.— Обождите.
— Но я же должен работать.
Мастер нахмурился:
— Не мешайте. Видите ведь — я занят.
Мгновение, и мои пальцы сжались в кулак. Чертовски хотелось хватить его по тупой физиономии, но я взял чертеж и вышел во двор. Взобрался на деревянный ящик контейнера и закурил.
Все эти дни окончательно перепутались в моей памяти. Сколько же прошло времени — неделя, месяц... Никак не могу сообразить.
Тает снег, в порывах ветра уже чуешь запах сырой древесной коры и земли. Скоро весна. И чертовски грустно. Меня спрашивают: «Как дела?» А как я могу отвечать людям «спасибо, неплохо», когда мне так не везет?
Прошел час.
Вернувшись назад, я увидел кладовщицу, плетущуюся вдоль стены цеха. Я обождал, пока она подойдет ближе, и ногтем постучал о циферблат своих часов.
— Может, пора уже открыть склад?— вежливо осведомился я.
— Молокосос!— бросила она.
— Как, по вашему мнению, должен я работать или нет?— спросил я, сдерживая закипающую злобу.
— Подумаешь, на минутку вышла, а он уже скандал поднимает!
— Если это у вас только минутка, то лучше вообще не выходить на работу.
Она отперла склад, я подал ей чертеж с заданием.
— Нахал!— плаксиво сказала она.— Молоко на губах не обсохло.
— Шумите?— раздраженным фальцетом спросил мастер, вперил в меня свои бесцветные глаза.— Не успели порог переступить, а уже командуете!..
— Заткнись!— крикнул Жорка.— Не валяй дурака! Все знают, Яня вечно гастролирует в рабочее время... А ты не скули...— повернулся он к Яне.— Нечего тут...
Конец месяца — и токари снова сидят на венских стульях вдоль конторских стен. В углу сижу и я, слушаю корявую канцелярскую речь начальника цеха. Наш мастер тоже скромно подсел к начальнику и с видом мученика качает головой в такт.
— Мартинас Граужис... Граужис. Тут он?
Только услышав свое имя, я поднял голову. Что,
не выполнил план? Ясно, понятно... Однако как же я мог выполнить, если...
Начальник цеха облизнул губы и, почесывая металлической линейкой в затылке, сказал:
— Надо серьезнее относиться к работе, молодой человек.
Это было сказано таким вялым, тягучим голосом, точно ничего другого от меня и нельзя было ожидать. Никто не сердился, не удивлялся. Я молчал, покраснев от стыда, утратив способность раскрыть рот и выдавить из себя хоть единое слово в свое оправдание. А еще думал, спросят — почему? Я смогу все объяснить... Обождите, да разве же так можно?
Но разговор уже шел о других.
«Принимается подписка...»—прочел я в витрине. Еще раз окинул взглядом обложки книг и украдкой заглянул внутрь книжного магазина. Мать с профессиональной улыбкой сказала что-то пожилому мужчине, потом сняла с полки объемистый том, завернула его в бумагу, перевязала и подала сгорбленному подписчику.
1 2 3 4 5 6 7 8