А я не захотел расспрашивать. Мне достаточно было видеть ее. Она, естественно, твердила, что это никогда не повторится, что мне не придется ее ждать, что фисгармония ей очень нравится, занятия наши тоже, поэтому она занимается каждый день, может, это и не очень заметно, но она и впрямь занимается, а теперь станет еще больше.
— Золотой мой, ты на меня не сердишься?
— Чего мне сердиться. Вроде не из-за чего.
— Боже, ведь я тебе начала тыкать! Да я и раньше сбивалась. Почему мы, собственно, на вы?
Прежде чем я успел пожать плечами или еще как- то отреагировать, она встала и подала мне руку.
— Меня зовут Адрика.
Я тоже поднялся, пожал ей руку и назвал себя. Может, надо было ее поцеловать? Вокруг никого не было, и мне показалось, что именно этого она и ждала и даже чуть-чуть приблизила лицо. Но мы так и не поцеловались. Уселись обратно, и, если б Адрика не заговорила, неизвестно, когда бы я пришел в себя.
— Солнышко мое, я так к этим занятиям привыкла. И к тебе тоже. И без наших разговоров мне было бы скучно. Ведь я так люблю с тобой разговаривать. И слушать тебя люблю. И играть. Не волнуйся, я и дальше буду заниматься. А руки у меня уже получше стали,— она вытянула их передо мной,— правда, получше? Солнышко, ведь это и твоя заслуга тоже.
Я растерянно, немного даже глуповато улыбался, не зная, что мне с ее руками делать и куда деть глаза:
— Ну ладно, я знаю, давай теперь заниматься.
А потом я снова повстречал ее с тем парнем. Они опять прогуливались вместе, а я шел навстречу и сворачивать было некуда. Адрика нас познакомила. Звали его Феро, и был он на три года старше меня, но об этом я узнал позже. В тот раз мы просто пожали друг другу руки и представились. Адрика только добавила, что я ее приятель. И то же самое сказала мне о Феро.
Через два дня была пятница, и, когда я пришел к ним, она не преминула объяснить еще раз:
— Этот Феро, с которым я тебя позавчера познакомила, он в самом деле мой приятель. Мы уже давно знакомы. У него тут тетя. Сам он живет в Братиславе, но иногда приезжает к тете в гости. Он такой остроумный! Мы выходили немного прогуляться. Вообще-то мне не очень даже и хотелось.
Но всего через неделю я встретил Феро у них. Он и вправду оказался очень веселым и приятным малым. Ничего удивительного, если Адрика встречается с ним не только как с приятелем. Чего там говорить, он явно красивее меня. Пожалуй, несколько самоуверен, но вовсе не ехидный. Со мной он держался дружески. Я начал было ему «выкать», все-таки он был старше, но не сказали мы двух-трех слов, как он заявил, что это ни к чему, мы ведь друзья и будем на «ты».
Разговаривали мы втроем. Феро то и дело отпускал шуточки. Адрике было весело. Я тоже притворялся веселым, иногда даже смеялся, хотя было мне совсем не до смеха. А смеялся я только потому, чтобы рядом с ним не выглядеть идиотом.
Урока, естественно, никакого не получилось. К фисгармонии мы даже не подошли, хотя Феро и просил:
— Сыграйте что-нибудь! Правда, позанимайтесь, я мешать не буду. Только послушаю. Или, если хотите, могу на время уйти. Поднимусь наверх, к Марике и Владко.
Адрика возразила — мол, он совершенно нам не мешает. Я, само собой, поддакнул, но играть ни я, ни она не стали. Я подбадривал Адрику, она — меня. Потом мы про фисгармонию вообще забыли, опять просто разговаривали, и тут мне стало казаться, что прошло уже довольно много
времени — не пора ли потихоньку подняться и уйти? Или, может, подождать Феро? Откуда я знаю, что в таких случаях полагается делать и когда Феро надумает уходить? Вместе пойдем или мне лучше уйти раньше? Я ведь на урок пришел и не предполагал застать здесь Феро. Может, Адрика и сама его не ждала, но уж если он заявился, могла бы мне дать понять. Сказать, что из урока ничего не получится. Или, наоборот, намекнуть Феро. Зачем я тут? А может, он? Один из нас лишний. Только вот кто? Может быть, мы оба? Адрика называет нас обоих своими приятелями. Феро, конечно, старше, зато я чаще хожу к ним, у нас ведь каждую пятницу занятия. Только вот кстати ли мои визиты? Не кажусь ли я смешным?
— Ну ради бога, сыграйте же в конце концов! — Феро вспомнил про фисгармонию.— Кто-нибудь из вас! Хоть что-нибудь вы сыграть можете?
Я показал на Адрику.
— Конечно, она же занималась.
— Заниматься-то занималась, только все равно ничего не знаю. Я еще не умею играть.
— А думаешь, я умею? — усмехнулся я.
— До чего вы оба смешные!— Феро явно потешался над нами.— Зачем же вы тогда занимаетесь? Для меня бы что угодно сошло. Я в музыке совсем не силен, даже петь не умею.— Его разбирал смех.— Честное слово, совершенно не умею петь, никакого слуха нету. Отец мне купил пианино, а я с ним как глухой, ей-богу, глухой как пень.
— Ладно тебе на себя наговаривать!
— Ну, вообще-то спеть могу, но обязательно с кем-то на пару. В одиночку не выходит. Музыку люблю, а петь не умею. Мы это пианино потом продали. Ну, сыграйте же!
, Поневоле пришлось сесть к фисгармонии и сыграть коротенькую прелюдию, совсем маленькую, чтобы никого чересчур не утомлять.
Тут оба принялись меня уговаривать:
— Еще что-нибудь!
Я и выдал еще. Нечто легонькое, мелодичное. А следом какую-то затасканную мелодию. Потом, чтобы в один заход показать все свои способности, сыграл из Баха. Вот это был Бах! Бедолага! Я этого Баха решил вроде как бы усовершенствовать, обогатить собственными идеями с
колбасным душком. А потом пристегнул парочку ласковых, угодливых аккордов, будто хотел все на свете собрать в одной куче — и сентиментальщину, и пошлятину, и Баха, и колбасу, и стаканчик, всадил три-четыре аккорда из Скрябина, потом чего-то из Альбина Берга или, может, из Стравинского и подал все это в станиолевой обертке.
И, представьте, подействовало. А я так даже вспотел. Так мне, друзья мои, хотелось покрасоваться, и так скверно я играл, что сразу собственным потом в нос ударило. Я вообще-то не обольщаюсь, знаю, что играть не умею. И по мне это было заметно, так что я быстренько засобирался домой.
— Пора идти. Мне дома надо немного покорпеть.
Поднялся и Феро. Вышли мы вместе. Я пошел домой,
в свою каморку, с Феро нам довольно долго было по пути, а потом он свернул:
— Я иду ночевать к тетке. Она живет там, на краю села. У дороги на Залесье.
Стипендию нам выплатили только к началу ноября. Сразу за три месяца. И я как распоследний дурак, которому все нужно, но ни на что не хватает, купил себе велосипед, хотя он-то мне нужен был меньше всего, я и ездить на нем толком не умел. А еще в магазине музыкальных инструментов я приобрел полотняный футляр для валторны, положил ее в футляр и повесил на руль. Погода была не очень теплая, но я весело заработал педалями по пути из Братиславы в Иванку.
И вот вам, пожалуйста! Этот самый футляр гроша ломаного не стоил! Только глупый деревенский валторнист мог положиться на его качество. Иначе бы, наверное, такие футляры вообще не делали. Ручка на нем оторвалась, я хотел подхватить валторну, но она все равно попала под колесо, а я свалился в канаву, сам весь ободрался, изорвал футляр и помял валторну. Да еще переднее колесо свернул восьмеркой. Сижу и не знаю, что раньше оплакивать. Минут десять просидел в канаве. И смех и грех, скажи кому — не поверят в такое несчастье!
Велосипед я починил сам. А с валторной на другой Же день пошел к Загнеру. Не знаю, жив ли он еще, был раньше такой специалист по ремонту музыкальных инструментов, мастерская его находилась на площади Гвездослава. Загнер спросил меня:
— Черт возьми, парень, по Татрам ты, что ли, с валторной лазил?
— Пан Загнер, пожалуйста, почините!
Загнер был весельчак и любил разыгрывать студентов:
— Ну, что же, оставляй. Зайдешь месяца через три. А если понадобится раньше, заскочи недели через две.
Конечно же, он знал, что я и двух недель не могу ждать. Просто хотелось ему меня попугать и насладиться моими муками. Потом он, конечно, сжалился и спросил только:
— Когда у тебя урок?
— Послезавтра.
— Завтра утром будет готово.
Но на другой день решил снова немного поразвлекаться.
— Полюбуйтесь, совсем как новая! — И протянул мне инструмент, который в самом деле сверкал будто новенький, потому что ученик-настройщик, причем уже у меня на глазах, надраил его. Да еще быстро так. Белым каким- то порошком. До сих пор не знаю, как он называется. Ах, до чего мне тогда эта рухлядь понравилась! А пан Загнер только подсмеивался над моей растерянностью, он ведь насквозь меня видел и даже мое восхищение своим учеником уловил, так вот, пан Загнер произнес:
— С тебя триста пятьдесят крон.
От испуга я покрылся испариной.
Тут Загнер снова надо мной сжалился:
— Ну, чего молчишь? Давай деньги и проваливай!
— Пан Загнер, не сердитесь, но у меня нету столько.
— Черт возьми, а сколько есть?
— Только сто двадцать.
— Так гони сто двадцать и катись к черту!
Мои дела в училище в полном порядке. Никаких проблем. Если кто время от времени и поворчит, так я не принимаю близко к сердцу. Преподаватель по специальности иной раз даже с урока выгонит, а на следующий день — будто ничего и не случилось, только еще внимательнее со мной беседует, потому что обязанность у него такая — быть терпеливым. Одна только преподавательница по фортепьяно, кажется, никак ко мне не привыкнет. Ей-богу, не знаю, как ей только угодить?
Однажды пришел к ней на урок, и только вхожу
в класс, вернее, перехожу из одной аудитории в другую, а руки у меня заняты, потому что несу валторну, сумку, пальто и шапку да еще держу в руках связку фортепьянных нот, чтобы побыстрее начать, бросить все в угол и сразу же с нотами сесть за фортепьяно, вот поэтому-то так и получилось, что, входя, я стукнул дверью, руки-то, говорю, были у меня заняты, и дверь я мог придержать только локтем, ну она и хлопнула.
А учительница тут же взорвалась:
— Что это значит? Вы где находитесь? Что вы себе позволяете? Разве можно так входить?
Я сперва опешил. Не понимал, чего она от меня хочет. Мне вовсе не показалось, что двери так уж сильно хлопнули, даже в голову не пришло, что она могла из-за дверей рассердиться. Тупо глядел на нее и, поскольку ничего не понимал, то как-то бессознательно заулыбался:
— Пани учительница... сегодня ведь понедельник, у меня урок... я... пани учительница... ведь сегодня понедельник!
— Этого еще не хватало, прямо издевательство какое- то! Ну это уж слишком! Наглец! Еще смеется тут, кошмар какой!
Тут уж я совершенно растерялся. И чем больше она кричала, тем меньше я соображал.
— Пани учительница, ведь сегодня... в самом деле... понедельник!..
А она орет все сильнее, я ничего не соображаю, глотаю слюну, а в руках все это хозяйство, я устал, задыхаюсь, ноги не держат, сказать про это боюсь. Хочется присесть. Голова кружится. Я, кажется, шатаюсь, господи, что это со мной? Чувствую, что улыбаюсь, пытаюсь улыбаться, чтобы как-то исправить положение, скрыться за улыбкой, и тут пол наклоняется ко мне, все вокруг вместе со мной качается, и голос учительницы слабеет, вот он уже где-то совсем далеко, и наконец я брякаюсь на пол, но сам этого не чувствую.
В общем, я упал в обморок. Сколько был без сознания — не знаю. А когда очнулся, увидел над собой испуганное лицо учительницы:
— Мальчик мой золотой, что с тобой? Что с тобой такое? Ты ведь болен.
Она помогла мне встать и подвела к стулу:
— Господи, как ты меня напугал! Сядь, отдохни! На стуле тебе будет удобнее... я же знаю, ты такой старательный! Не надо было так усердствовать! Лучше отдохни! Дома отдохни! Сегодня уже все равно не до игры. Дойдешь домой, не упадешь, я могу не бояться?
— Нет, мне уже лучше. Я только посижу еще в парке на лавочке.
— Ты, главное, отдохни! А меня, мальчик мой золотой, прошу тебя, никогда меня не бойся! Я знаю, иногда я бываю несправедливой. Знаешь, дорогой, я сама обратила внимание, это почему-то только с тобой. Да, похоже, так оно и есть. Но вовсе не потому, что я тебя не люблю. Я просто строже к тебе отношусь. А сама знаю, какой ты, не сердись на меня, я теперь не буду такой строгой...
Целую неделю я не ходил в училище. Прогуливал, изображал из себя больного. В училище, однако, отнеслись к моей болезни с пониманием, не требовали никакой справки от врача, вообще ни бумажек, ни объяснений. Человек в обморок упал, чего вам еще? Все решили, что я перезанимался. Вот так. Может, и в самом деле?.. Но учитель по специальности, тот меня лучше знал и сразу уловил, что к чему:
— Ты, парень, вот что — комедию передо мной не ломай. Говори прямо, что с тобой было?
— Мне стало плохо.
— Отчего это?
— Откуда я знаю? Наверное, грипп был.
— Грипп? Как же, конечно!— Он недоверчиво качал головой и улыбался.— Знаешь, парень, я ведь тебя слишком хорошо изучил. Как где грипп, так ты его первый подхватываешь, юрк в постель и лежишь. И как на грех в понедельник, ведь верно?
— Ну, в понедельник.
— А что ты в воскресенье делал?
— Дома был. Занимался.
— Ясное дело! Так ты занимался? И с кем же? Ну, отвечай! С какими-такими ребятами?
— Да занимался я. Один занимался. С кем еще я должен был заниматься?
— И в субботу тоже?
— И в субботу.
— Целый день, два дня подряд, да? Черт возьми, ну ты и молодчина.
— Я, правда, занимался.
— И ночью, конечно, тоже. Слушай, парень, ведь я тебя знаю как облупленного. Ну, давай рассказывай, как дело было? Сколько заработал? Сколько примерно такой грипп стоит?
Сознаться или нет? Все равно он мне не поверит, зачем тогда понапрасну обострять отношения.
— Я был на свадьбе.
— Так, значит, на свадьбе. И когда же? Свадьбы ведь по субботам справляют.
— Я и был в субботу.
— Ты что же, женился?
— Нет, я играл.
— И наверняка на валторне. Изображал, стало быть, охотника.
— Я на гармошке играл, а не на рожке.
— Ну, не знаю, не знаю. Это я ведь тоже запретил. То на трубе халтуришь, то на рожке. Как тресну тебя когда-нибудь этой самой трубой по башке! А в воскресенье? Снова на гармошке?
— Ага, на гармошке. Но там я только на подхвате был.
— Ну, само собой. Ты всегда на подхвате. И на похоронах и на праздниках, и непременно с гармошкой. И в духовом оркестре тоже на гармошке играешь. Так почему ты тогда не пошел на гармошке учиться?
— А мне валторна нравится. Только иногда денег не хватает. На стипендию-то не проживешь. Из дома мне не помогают. Даже инструмента приличного у меня нет.
— Я знаю. Все равно с этой трубой ты дурью маешься. Ну кому это надо? И на гармошке плохо играешь и на трубе тоже, а значит, и на валторне, потому что ты себе этой трубой атаку портишь. Вдобавок у тебя еще и инструмент никудышный, так что все одно к одному, дерьмо все это, а не игра. Думаешь, у меня в свое время инструмент был лучше? Силы небесные, видел бы ты эту рухлядь! И ведь я играл на ней, а куда было деваться. Черт побери, знавал я одного валторниста, он был другом Кауцкого и моим тоже, ведь все мы, валторнисты, друзья, так уж повелось от сотворения мира, молодые и старые, я был молодой, ты будешь старый, какая разница — лучше покажи, на что способен. Ну а тот парень приехал откуда- то из деревни, дома у него ни работы, ни жратвы не было, как с неба свалился на курорт, такой вот сморчок, одет как нищий, одни портки да замызганная рубашка, но какая у него была атака, господи боже, какая атака!
Валторна разбитая, вся в дырах, черт знает, где он эту жестянку раздобыл, перед игрой ему приходилось дыры в ней смолой залеплять. Ну, пришел, мол, так и так, хотел бы играть в курзале. Все над ним сперва издевались, но что этот парнишка на своей рухляди вытворял — было просто чудо, форменное чудо! Напялили на него фрак, и он в мгновение ока стал знаменитым, потому что звук у него был потрясающий — красивый, ну прямо шелковый, он мог из своего паршивого инструмента то сыпать шарики, то стрелять дробью, то булавками колоть, выдавал трели как пикколо, заливался как жаворонок, если бы звук мог затвердеть и стать осязаемым, так он бы любому насыпал в горсть или в платочек груду жемчужин или прямо тут же задаром раздавал их как бусины. Случилась с ним как-то раз курьезная история. Однажды оркестр уже начал, а его, прошу прощенья, но ей-богу, так оно и было — прохватило с желудком, и как раз в самый неподходящий момент, тут тебе что концерт, что не концерт, все едино. И помчался он со сцены прямиком в сортир. Дирижер побледнел, потому что у валторны было в этом сочинении прекрасное, действительно великолепное соло на несколько тактов, и через минуту оно должно было прозвучать, вот сейчас запоет ветерок, смычковые уже нежненько так шелестели, боже мой, что же этот ветерок принесет? Ну а он, соловей этот, о своем соло помнил и оставил дверь открытой, а когда этот ветерок еще немного усилился, тут и прозвучало соло из сортира, и вышло так еще красивее, слушатели были совершенно очарованы, думали, что так и задумано, что это такой специальный эффект, будто кантилена должна доноситься издалека, из глубин какого-то тихого, зачарованного леса, где рассыпались трели влюбленного принца либо волшебный стрелок запел, затрубил, мечтательно так затрубил в рог из слоновой кости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10