А уж до чего разговорчива была! Правда, больше сама с собой или с козой своей болтала. Со мной-то много не поговоришь — дело в том, что она была мадьярка, слов словацких знала очень немного, да и я венгерских не больше, так что разговаривали мы с ней редко. Была она к тому же глуха, как день, какие уж тут разговоры. Ну, а коли невмоготу ей было молчать, она сама с собой могла словом перемолвиться или с козочкой своей.
Но вообще-то она меня любила. Наверное, потому что я ее не очень беспокоил. Трубил себе и трубил, сколько душа просит, избушка бабкина от трубных звуков могла и развалиться — а этому божьему созданью хоть бы хны — ничего не слышала. Иногда, правда, заглянет ко мне, послушать, как играю, но это больше из уважения ко мне и к моему, вернее, казенному инструменту. Минутку-другую послушает, иногда головой покивает, а если в настроении, то и ногой притопнет, чаще всего, правда, глядя на мои пальцы. Но ей все равно нравилось. Не важно, что там я играл, хоть бы и гаммы. Ведь она ровным счетом ничего не слышала. Ей-богу, совсем глухая, как колода, ничегошеньки бедняжка не слышала!
Дома я или нет, знала она только, если видела, как я пришел или ухожу. Впрочем, караулить меня ей охоты не было, своих забот хватало. Так что встречались мы редко. Если не в поле, то по дому или в огороде дел у нее было полно. И без того еле управлялась, где уж там тары-бары разводить. Вечером поговорит в хлеву со своей козочкой, потом похлопочет малость в избенке или сразу спать укладывается. А я, пока еще не обзавелся на деревне знакомыми, все трубил себе в другой, первой комнате, она была получше, хотя бы тем, что не завалена всяким хламом. Устав трубить, я принимался играть на фортепьяно. Настоящего-то у меня, ясное дело, не водилось, где мне было его взять? И в костел на органе доиграть пан священник не пускал, говорил, что нужно, мол, экономить, электричество. Зато в моей комнате стоял довольно приличный стол, вот я и играл на нем. И представьте себе, неплохо получалось, стол и впрямь звучал, и вся моя комната ничего себе так
гремела и звенела. Пальцы мои обретали чуткость, появлялась правильная и красивая аппликатура. А что тут такого? Могла же моя хозяйка изо дня в день вести беседы с собственной козой, почему бы и мне не играть на столе? Будущему музыканту надо упражняться ежедневно. На этом столе я переиграл все задания — гаммы, этюды, упражнения, пытался сыграть некоторые сонаты Моцарта и Бетховена и даже попотел над Бахом. Это мне для костела могло пригодиться. Черт возьми, как у меня этот стол звучал! Честное слово! А вот когда в училище садился я за настоящее фортепьяно или за орган в костеле, так здорово уже не выходило. Видно, потому, что настоящие фортепьяно и не привыкли ко мне.
Да чего оправдываться? Врать не хочу, все так на самом деле и было.
А потом я познакомился с Адрикой. Она тоже была мадьярка. Правда, никакого сходства с Эмине , балериной, о которой писал Рудольф Слобода, мой однокурсник и приятель, у нее не было. Адрика, надо сказать, утверждала, что она не совсем мадьярка, хотя родом из венгерской семьи. Родители ее были венгры, но она ходила в словацкую школу, поскольку венгерской в Иванке не было. Дома с сестрами да и с родителями разговаривала она то по-мадьярски, то по-словацки, как придется.
Познакомились мы в автобусе. Собственно, не то чтобы познакомились, все было не так. В автобусе я ее первый раз увидел, а потом все чаще встречал, мы постоянно вместе ездили, но еще ни разу не разговаривали, а познакомить нас было некому. Сам же я начать разговор не решался. Даже взглянуть на нее посмелее и то не отваживался, хотя мы были одногодки. Сколько раз было возле нее свободное место, но я не садился — опасался показаться назойливым. Иной раз самому было смешно. Таким я тогда себя чувствовал одиноким и несчастным, а людей все-таки сторонился. Вернее, девушек. Они мне нравились, но вместе с тем внушали и страх, от их соседства я чувствовал себя не в своей тарелке, а потому просто избегал. Есть, правда, этому простое объяснение. Видимо, я покинул родительский дом слишком рано — с пятого класса родители меня отдали в монастырскую школу. Вы скажете, какая набожность! Нет, причина другая: как им было прокормить столько ртов? И я, хотя эту монастырскую школу скоро бросил, а потом какое-то время просто мыкался неприкаянный, но домой не вернулся — понял, что там мне делать уже нечего. Ну, а затем поступил в музыкальное училище и попал в Иванку. Только, знаете, трудно ведь найти приятелей, когда толчешься все время среди чужих, все время разных людей, и особенно трудно такому человеку, который хоть и ищет друзей, но все-таки предпочитает уединение. Даже и потом я никогда не был с друзьями настолько близок, чтобы они заменили мне братьев или сестер или тем более родителей. Домой я не ездил даже на праздники. Вообще никогда не ездил. Временами мне казалось, что я там никому не нужен. И не потому, что у меня были плохие родители или братья-сестры. Просто нас было слишком много, у каждого свои заботы, вот они и не замечали, что в семье кого-то не хватает. Это сейчас я все так хорошо могу объяснить, тогда мне тоже все было ясно, и все же бывали минуты, когда я своих родителей мысленно упрекал за то, что они выпустили меня из гнезда неоперившимся. Они, ясное дело, вспоминали обо мне, только вот времени не было приехать и посмотреть, как и где я живу и чем занимаюсь, в самом ли деле учусь или как. А может, думали — не пропадет! Было бы худо, нашел бы дорогу домой. Или просто недосуг было слишком часто обо мне думать. Что я у них, единственный? И разве у остальных, у старших братьев и сестер, жизнь легче?
А мои однокашники? Многим ли из них жилось лучше? После войны жизнь была трудная. Можно сказать, что мне еще повезло, не всякий ведь мог на похоронах подрабатывать. Жил я скромно, но с голоду не помер, перебивался помаленьку, иначе ведь и курс бы не закончил. А раз так, в чем же дело? Еще и гонорар, в виде колбасы время от времени перепадал, так что главное было, наверное, в том, что человеку в таком возрасте положено страдать. Кто в эти годы от чего-нибудь не страдал? А я к тому же был глупым, да еще и набожным в придачу, пытался, правда, казаться умнее, только ничего из этого не выходило. А до чего забавно я обо всем рассуждал! Главным образом о девушках. Слишком долго я считал, что даже думать о них — и то грешно. И от этого жестоко страдал.
Изо дня в день я караулил на автобусной остановке, утром в Иванке, вечером в Братиславе, часы пролетали, а я все ждал и ждал и чаще всего впустую. Не раз и на занятия опаздывал, проторчав все утро в Иванке, а потом, может, правда, и не в тот же день, возвращался домой с последним ночным автобусом, потому что снова ждал допоздна в Братиславе на конечной остановке. Однако подкараулить Адрику обычно не удавалось. Но иногда мне везло. Как-то я столкнулся с ней в автобусе, хотя в тот день и не искал встречи. Были свободные места, и даже рядом с ней было свободно, но подсесть к ней я все-таки не решился, а на другом месте сидеть, естественно, не хотелось. Лучше уж постоять, решил я, и, само собой, рядом с ней. И тут вдруг Адрика спросила:
— Почему вы не садитесь?
Засмущавшись, я улыбнулся:
— Что-то не хочется.
Видите, и я бывал счастлив. Или, по крайней мере, доволен собой. Даже мысленно хвастался: вот я какой, мог ведь подсесть к Адрике и не подсел. Хотя бы не показался назойливым, будто только и выжидаю удобный случай, чтобы навязаться и пристать к девушке, как это делают некоторые мои однокашники, особенно столичные жители, те вообще мнят себя умудренными жизнью. А я устроен по-другому. Представилась возможность, а я не воспользовался. Кое-кто сочтет, что это глупо. Ну и на здоровье, и сидите со своей мудростью. Ведь иной раз пропускаешь шанс только потому, что знаешь — он наверняка повторится, и уж тогда можно его и получше использовать.
Бывало у меня и веселое настроение. Непонятно только, имеет ли это отношение к счастью. Случалось и хохотать. Даже в одиночестве. Ведь один я бывал постоянно. Странное впечатление я, должно быть, производил на досужего наблюдателя. Время от времени осеняла меня какая-нибудь мысль, а поделиться было не с кем, вот я и начинал всякую ерунду в голове размусоливать, главное, понимаю, что все это чушь, но как-то само собой выходило: сначала усмехнешься, потом засмеешься, а гак как ни высмеять, ни одернуть меня было некому, то вдруг как расхохочешься, а там уж и остановиться не можешь. Впрочем, не знаю, от веселья ли это?
В училище особых проблем у меня не было. Конечно,
должного внимания учебе я не уделял, считал, что и так все знаю. По-настоящему увлекали меня лишь несколько предметов. Хотелось, например, выучиться иностранным языкам, потому что до этого я умел только молиться по-русски, по-латыни и по-немецки, но как раз, когда я поступил в училище, некоторые гуманитарные предметы отменили, и среди них латынь, немецкий и еще кое- какие. Оно и понятно, в училище хватало и музыкальных предметов. Конечно же, самым важным была специальность. Для вокалиста — вокал, для дирижера — дирижирование, ну и, чтобы долго не разглагольствовать, для меня — валторна. Специальность отнимала больше всего времени. Не говоря уже про другие предметы, общее фортепьяно казалось нам уже менее важным, правда, в моем случае все было не совсем так — ведь не будь общего фортепьяно, я не смог бы подрабатывать на органе. И ходить с чужой гармошкой по свадьбам. Всему этому надо было где-то научиться. Иногда я даже переживал, что не овладел раньше каким-нибудь клавишным инструментом, на котором можно не только мелодию подобрать, но и аккорд взять, хотелось наверстать упущенное, но ничего толком не получалось. И негде было и не на чем, ну и всякие другие сложности.
Преподавательница по фортепьяно с самого начала относилась ко мне строже, чем к остальным. И тут не лень моя была вйновата, нет, я был ей неприятен совсем по другой причине. Долго я не мог сообразить, по какой. Женщина она была добрая, ко всем студентам относилась с пониманием, у нас в училище вообще преподаватели были хорошие и студентов своих любили, а она даже среди них отличалась сердечностью, но вот меня как невзлюбила, так и пошло. Потом-то я уже выяснил причину. Она сама сказала. Дело в том, что у меня на руках были бородавки, она их уже на первом курсе разглядела, привычка у нее была такая — хлопать студента по руке на уроке, чтобы то и дело не покрикивать, указывая на ошибки. И вот сидит рядом с ней некто, кому по рукам не хлопнешь, а у нее своя методика, свои привычки — не менять же их из-за одного-единственного студента. Ну а поправлять, шлепая по таким рукам? Даже дотронуться до этих бородавок ей было попросту противно, от этого невольно становилось противным и само фортепьяно, за которым она должна была изо дня в день заниматься с другими студентами и которого дважды в неделю касались и мои противные и неловкие пальцы. Вдруг от моих бородавок останется что-нибудь на клавишах? Ведь, может, достаточно и пота, просто пота с этих отвратительных пальцев, чтобы у другого выскочили бородавки, да и самой страшно — захочется вдруг сыграть, а как после такого вот студента? Это же невозможно. «Тебе следует показать свои руки врачу!» Я сходил. Показал. И получил всего-навсего ляпис. Каждый день прижигал себе пальцы, но от этого они казались ей еще более отвратительными.
— Ну вот что, хватит! Это просто кошмар какой-то, не смей больше появляться со своими лапами, на твои гадкие пальцы, эти мерзкие конечности смотреть тошно!
До чего же мне стало тоскливо, а что было делать? Только и оставалось, что ненавидеть свои руки. Сходил к другому доктору, но и там кроме ляписа мне ничего не предложили.
— Я вас очень прошу, пан доктор, выпишите мне еще что-нибудь, ляпис я уже пробовал, не помогает, а если у меня эти бородавки не пройдут, придется распрощаться с училищем.
Доктор ответил:
— Ляпис он и есть ляпис. Есть, правда, и другая такая же чушь, но и ей цена невелика, если не сказать — совсем дерьмо. Так и передай пани учительнице. Можно было бы их вырезать, только бородавки — штука коварная, вырежешь одну, тут же на другом месте следующая вылезет. Не стану же я из-за такой ерунды тебе все руки кромсать. Еще чего! Ходи лучше с целыми руками и радуйся. А пани учительнице растолкуй, мол, таким вот молодым людям, а особенно пианистам, бородавки очень даже идут. Объясни, что тебе так доктор сказал. Вот возьми еще ляпис. Ты его отдай пани учительнице и скажи, что если она от тебя невзначай подцепит бородавку, пусть этот ляпис выбросит, а свою бородавку просто отгрызет.
Что мне оставалось делать, только мучиться еще сильнее, вот я и маялся, пропускал занятия, чтобы не встречаться с пани учительницей, злился и на нее и на доктора с его ляписом, но больше всего, конечно, на бородавки. Правда, заниматься я пытался при любой возможности, где угодно. Если в училище бывал свободный класс, забирался туда. Если пустого класса не было, несся домой и там терзал стол: играй, черт тебя возьми, играй, что, боишься бородавками заразиться! Играй, не то в щепки тебя разнесу! И он играл, что ему оставалось! Стол многое мог бы обо мне рассказать! Только вот с моей учительницей он ни разу не повстречался. Она бы меня, наверное, вообще из училища с превеликой радостью выкинула. Так мне казалось. Но как-то однажды вспомнил я ни с того ни с сего про ляпис: куда это он запропастился, не иначе потерял! Пошарил по карманам, нет как нет. Надо, думаю, купить в аптеке другой. Глянул на руки и глазам не верю: ну и дела, где же бородавки? Что это за чудо? Куда это они подевались? Когда исчезли? Как? Всего одна и осталась мне на память, да и та уже, кажется, не жилец. В чем же тогда дело? И что теперь этой училке от меня надо? Вообще-то она в последнее время как будто подобрела, правда, при желании могла бы и поприветливей быть. Видно, никак не может ко мне привыкнуть и, похоже, теперь уже не привыкнет вовсе.
Однажды на улице остановила меня пожилая женщина. Может, я и раньше ее встречал, даже наверняка, но запомнить не запомнил. Она мне заулыбалась, и я ей кивнул еще до того, как она со мной заговорила.
— Простите, что остановила вас прямо на улице. Я давно хотела к вам обратиться, да все стеснялась, как это — пожилая тетка, хотя и не старуха еще, конечно, к молодому парню пристает. А сейчас вы мне очень кстати встретились, вот я и подумала, отчего же не спросить. Понимаете, у нас дома есть старенькая фисгармония. На ней еще отец мой играл, а сейчас дочка немного пробует. Все дочери уже перепробовали, а играть не научились. Сейчас вот самая младшая пытается, нравится ей. Мне про вас сказали, что вы музыкант и на органе можете. Так я вас хотела попросить, не могли бы вы как-нибудь зайти, дочку послушать.
Я сначала отнекивался, говорил, что музыкант я совсем никудышный, только учусь еще, и даже не на фисгармонии, а на валторне. Знаю, правда, немного и другие инструменты, и фисгармонию тоже, но учить? Нет, это мне не по плечу.
А она все про свое:
— Да вы не бойтесь, не понравится, так хоть
развеетесь. Для начала просто зайдите, опробуйте нашу фисгармонию, чтобы она без дела не простаивала, а потом, вот увидите, вам у нас понравится и будете к нам в гости ходить, так что и палкой не прогонишь. Не обижайтесь, пожалуйста, дочка говорит, что ей будет приятно. А то тренькает, тренькает, а все одно и то же, все на одном месте топчется: объяснить-то некому. Пан органист, приходите, пожалуйста, выпьете чаю или кофе, а если вам у нас не понравится, скажете спасибо и забудете про наш разговор. Не бойтесь, мы вас не обидим.
Продолжать отнекиваться после такого приглашения стало просто неудобно. Такое сердечное приглашение уже само по себе было удивительным. Выглядело все так, будто меня просто приглашают в гости, ну и я, хоть и не был к подобным приглашениям приучен, спросил адрес и пообещал зайти.
Дня через два я собрался. Жили они в красивом доме, и стоял этот дом посреди чудесного сада, но об этом чуть позже.
В те времена любопытен я был до чрезвычайности. А по гостям ходить как-то не доводилось. Да и страшновато было. Я вообще красивых домов, в особенности же красивых домов с роскошными садами, всегда немного побаивался. А их дом был как раз такой, на какие люди вроде меня смотрят с опаской, да еще дорожка ужасно красивая, у меня уже на дорожке сердце заколотилось. Не нужно было даже в дверь стучать. Только я поднял руку, как первым сдрейфил указательный палец и тотчас решил спрятаться в ладони, но тут вмешалось сердце, подговорило пальцы, и указательный, как-то все само собой получилось, согнулся и пробарабанил по двери... ничего особенного не стряслось. Палец малость осмелел, шепнул сердцу: ну, ну побереги динамо, камеры и клапаны, мол, мы — пальцы и сами знаем, что делать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10