— Глаза у тебя красные, будто кровью налились. Что это с тобой? Ты случаем не болен? Или в училище что стряслось? Уж не выгнали ли тебя?
Я замотал головой, но мама все равно испугалась. Хоть и много нас у нее было, все равно каждого пожалеть хочется. Вот и положила невзначай на мою голову ладонь, как делают все матери, только у моей опыта хватало, немудрено, что она сразу все поняла, не успел я рта раскрыть. Она не хуже меня знала, что делать, поэтому просто улыбнулась и сказала:
— Ой, дурень, да ты же горишь весь!
Я глядел на нее слезящимися глазами, будто собирался умереть, не сходя с места, но она с доброй улыбкой повторила:
— Не пугайся, ничего страшного, простыл небось, только и всего, тебе в постель надо лечь, это сейчас погода такая обманчивая, вот принесу тебе от соседки аспирину, заварю чай, увидишь, все как рукой снимет.
Тогда я впервые оценил чудесную силу лекарства, даже самого простого, вроде липового чая и аспирина. Потому что, проснувшись через несколько часов, и в самом деле ощутил себя здоровым, только был весь в поту.
Да еще чувствовал легкую неловкость: вполне мог полежать и в Иванке, попросить там у кого-нибудь такую же чудесную таблетку и домой не нужно было нестись, устраивать тут представление.
Через полуоткрытую дверь время от времени кто-то заглядывал — это вернулись из школы мои младшие братья и сестры, им, конечно, было интересно. Черт, а я не догадался гостинцев привезти! Но они небось и не ждут ничего, не приучены к подаркам, просто хочется поглядеть на меня и что-нибудь этакое вытворить.
Маме даже прикрикнуть пришлось:
— Ну, чего таращитесь! Сказано вам, нельзя в комнату входить.
— Мы только посмотреть. У него глаза были открыты, а сейчас он опять их быстро закрыл.
— Может, и в самом деле проснулся,— услышал я голос самой старшей, уже замужней сестры.— Пойду посмотрю.
И тут же вошла в комнату. Увидала меня и сказала повеселевшим голосом:
— Да он уже проснулся, Куличок наш! Слава богу, смеется, значит, проголодался, есть хочет, а ну, быстро ставьте разогревать суп!
Гляди, как раскомандовалась! А сестра смеется, треплет меня добродушно по щекам, вот все и обошлось, честное слово, будь она чуть постарше, пожалуй, можно было ее принять не за сестру, а за маму.
Вошла и мама, а за ней все семейство набилось. Столько их тут, что большая кровать кажется маленькой, шум-гам. Загалдели, наперебой меня старым прозвищем называют, а я уже и забыл, что когда-то давно, наверное, еще до монастыря, прозвали меня дома Куликом.
Отец смотрит на нас с порога. И хотя когда-то в Иванке мне казалось, что родители про меня забыли, потому что некогда им своих детей пересчитывать, в тот раз я заметил, что отец на нас так посматривает, будто пересчитывает, все ли на месте.
А когда весь дом заснул, отец зашел ко мне, присел на кровать и заговорил со мной так, будто мы только что свиделись:
— Так ты, значит, приехал. Мать сказала, нездоровится тебе. Сейчас, гляжу, уже лучше, Знаешь, мы тебя, конечно, в последнее время малость забросили. Другие небось о своих детях теперь побольше пекутся. Многим нынче живется полегче. И мы бы лучше жили, только вот много вас, семья-то большая, никак не придумаешь, где вас положить, помнишь ведь, как мы раньше жили, на чем спали. Решили вот дом построить и построили-таки. И ты нам в этом помогал, хотя и не был с нами, тем помогал, что есть не просил. Не думай, мы о тебе вспоминаем, никогда не забываем. Сам я о тебе всегда помнил. Сколько раз, бывало, вспоминал, как мы ходили в Штефановку к одному хозяину хлеб убирать, и ты нам помогал, хоть и был дитя малое, раскладывал перевясла, другое чего ты бы не совладал. Я и то думал — не под силу тебе будет. А взял с собой, чтоб прокормить летом. Ну, а кабы ты там бездельничал да попусту болтался, наверняка бы нашлись недовольные, не хозяйка, так кто другой, стали бы ворчать, что сын мой даром хлеб ест. Потому- то и пришлось тебе перевясла раскладывать. А я видел, не думай, видел распрекрасно, какой для тебя день длинный. Тянется и тянется, мне и самому невмоготу. Вставали-то самое позднее в четыре утра, а в пять уже на поле были. Ты и к завтраку-то, часам к девяти, еще не мог как следует проснуться. А вечером тоже засыпал на ходу, когда мы в потемках домой возвращались, в амбар. А знаешь, почему ежик у Фанчале в тот раз так сопел? Чего я за тем ежиком гонялся? Мне тебя было жалко, хотелось хоть чем побаловать, развеселить. А когда ты поступил учиться и уехал из дома, мы с матерью считали, что ты уже пристроен. Был бы у нас дом, может, по-другому все обернулось, и тебе не пришлось бы уезжать, небось мы сами тебя бы не отпустили. А так, сам видишь, сколько нас тут, дом все никак не закончим, даже шкафа нету, а может, он нам и не нужен вовсе, есть вон плита и буфет. Другие нынче получше живут. И бедноте полегче стало. А у нас еще много чего не хватает. И все время так будет. Никогда нам не напасти всего вдосталь. Много чего надо купить, да денег взять негде. Крыша-то есть, а под крышей одна земля. Пока только в одной этой комнате пол есть. Вот мать и поместила тебя здесь. Мы тут пол настелили всего с месяц и скоблили его на другой день все вместе. Никто сюда даже войти не смел, хотели на праздник обновить. Ну, а коли ты нынче приехал, да, кажись, приболел малость, вот мы и надумали сегодня праздник справить. Знаю, не много тебе с этого праздника перепало, остальным, видать, побольше, им твой приезд — что праздник. Уедешь ты не сегодня-завтра, а эти все вспоминать будут, что ты здесь был, долго будут заглядывать в комнату и показывать затопанный пол. Мать им небось через недельку велит его заново отдраить.
А тебе, сынок, еще немного надо продержаться. Если живешь скромно — терпи и докажи, коли сумеешь, особливо тем, нахрапистым, что трудом и терпением добьешься своего. Ведь гляди, уже то хорошо, что ты вот можешь учиться. Это такая удача, парень, для нас это знаешь как много. Эх, до чего же хочется, чтобы всем вам дороги были открыты. Ну, а если тебе уж совсем невмоготу станет, ты нам дай знать. Не стесняйся, хоть тебе и будет казаться, будто нам не до тебя. Если человеку и впрямь тяжело, так и стесняться нечего, ты не бойся голос подать, но и не болтай попусту. А родители — они на то и есть, чтобы знать, который из сыновей чего стоит. Пусть тяжело жизнь достается, но всего на свете дороже дети, а трудному счастью и цена выше.
Утром отец снова ко мне заглянул.
— Ну что, спишь еще? Конечно, рано ведь, да мне на работу пора. Может, вечером и не увидимся. Вчера мы об этом не поговорили, не знаю, полегчало тебе или нет, жалко, если мы вот так наспех распрощаемся.
— Я, пап, наверное, сегодня уеду. Я ведь никого не предупредил, что домой еду. А мне сегодня надо было в костеле играть и в училище не пошел. Вчера с утра мне и впрямь худо было. Решил, что нечего тут и объяснять.
— Ну и ладно, не переживай! Я тоже такой. Хорошим людям и потом все объяснишь. Я-то уже часа два как на ногах. Думал, мы с тобой по глоточку вина выпьем. Не знаю только, как ты насчет этого. Сам я, хоть и люблю вино, тоже много не выпью. Мне потому хотелось, что приезжаешь ты редко, а мы у тебя и вовсе не бываем. Да, вот еще чего, я ведь нарочно пораньше поднялся, тут вот какое дело. Я в этом году на пасху пел. В страстях господних, за евангелиста. Хотел тебе перед пасхой письмо написать, про евангелиста похвастать, только времени никак не выбрал, у меня, сам знаешь, всегда спешка. Никто и не думал, что мне это петь придется. А выучить надо было поскорей, потому как время поджимало. Вот я и
выучил, хотя работы было по горло. Запирался в кладовке, только мать все в дверь колотила, думала, я позабыл о делах и вино пью. Там два хора было. Я пел за тенора. Вот такие, брат, дела. Ладно, надо идти, а если вечером не увидимся, ты сам додумай, чего я сказать не успел. И крепись! Ну, а захочется на нас попенять, что ж, коли тебе поможет, так давай иногда. Со мной тоже так бывает. Но ты держись, чтобы потом самому себя попрекать не пришлось.
На завтрак мама мне дала кусок сала, хлеб и луковицу. И еще стакан красного вина. Я сам вина попросил. Может, она бы и без того дала или хоть предложила, спросив, не будет ли мне вреда. Мама сама не хуже меня знала, что под сало с луком пойдет. И так мне стало приятно и здорово, в жизни не забуду.
Вот я и снова в Иванке. Все опять в порядке. Живой пока. Будто приснилось все. Пан священник устроил мне легкий разнос за то, что я его не предупредил, просто взял да уехал домой, службу пропустил, он, мол, в мою болезнь не верит, но потом, естественно, все простил.
Адрика успешно сдала экзамены. Что ж, это не удивительно. Я знал, что с аттестатом у нее никаких загвоздок не будет. Задумала она пойти учиться на философский факультет, но не попала, сказали — не прошла по конкурсу- Тогда Адрика решила пойти работать, а через год снова попытать счастья, ну а если на дневной не получится, будет поступать на заочный. Ей хотелось изучать этнографию или археологию, что меня несколько удивило. Об археологии у нас вообще никогда речи не было, об этнографии, правда, говорили, да и то совсем немножко в последнее время. Вообще, что это за наука такая — этнография, я в первый раз от нее узнал. Может, конечно, дома с родителями она говорила об этнографии чаще. Наверняка они и археологию обсуждали, но я обо всем этом узнал значительно позже.
Я так расстроился, что она не попала в университет, будто это меня не приняли. Ну и, естественно, сказал об этом вслух. Подумаешь, пережить можно, не сейчас, так попозже примут, пусть через год. В следующем году наверняка. А если даже и нет, можно еще что-нибудь придумать, например, учиться и работать. Пусть по всем предметам готовится, а между делом что-то и заработает,
ничего в этом плохого нет. Кстати, и музыкой немного подзаймется, ведь, если изучать этнографию — это может пригодиться.
Сразу работать она не пошла. Хотела еще отгулять каникулы. И отгуляла на всю катушку. Сначала была в Татрах, потом неделю в Ягоднике. И постоянно ездила купаться, когда в Братислау, чаще в Сенец, а то и просто дома отдыхала, время от времени понемножку занималась и несколько раз ездила с родителями проведать пчел. А я, ведь я состоял в органистах, значит, по долгу службы оставался в Иванке на каникулы. И мог себе позволить только короткие вылазки, чтобы к вечеру вернуться, укати я на несколько дней, неизвестно как бы к этому в костеле отнеслись, могли бы и другого органиста подыскать.
Каникулы для меня всегда были самыми безрадостными месяцами. Делать почти нечего, а домой съездить нельзя, заниматься подолгу в каникулы не хотелось, читать тоже, с умом тратить время я не умел и ощущал себя поэтому еще более одиноким, чем обычно. Целыми днями я думал об Адрике. Иногда мне мечталось, как было бы здорово теперь, когда времени у меня полно, скажем, в субботу или в воскресенье перед обедом поехать вместе с ними, проведать пчел. А как-то вечером я увидел Адрику на улице, она прогуливалась с каким-то парнем. Его я рассмотреть не успел, не хотелось по-дурацки выглядеть, разглядывая. Пришлось сделать вид, что я их не заметил. Они-то меня точно не видели, с такой скоростью я испарился.
Тут уж я совсем лишился покоя. Кто же это? Кто это мог быть? С кем она прогуливалась? Спросить разве у нее? Поинтересоваться невзначай? Ну уж нет, не буду! Может же она гулять по улице с кем хочет, кто ей запретит. Не стану спрашивать. Ведь это мог быть и одноклассник. Сделаю вид, что ничего не знаю.
В сентябре она поступила на работу. В бухгалтерию какого-то мало кому известного предприятия. Впрочем, может, даже известного, но я лично о нем никогда не слышал. И она, наверное, тоже, пока не начала там работать. Совсем вылетело из головы, как эта контора называлась. Ну и черт с ней, все равно она потом перешла в другое место, в институт сварки. Но это я уже забежал слишком далеко вперед.
Для меня начало учебного года всегда было самой трудной порой, потому что новый учебный год у всех начинался всегда в новом. Принято было надевать новый или хотя бы выходной костюм, покупать новые учебники, тетради, словом, все, что полагается студенту.
И, как правило, у каждого студента все это имелось. Правда, если он побывал на каникулах дома и что-то получил от родителей, или заработал, или еще каким-то образом. А я все каникулы провел в Иванке, чтобы не лишиться надежного заработка на время занятий. Так что в каникулы немного я накопил. Не с чего было. За целое лето даже никто не умер. (Да простят меня жители Иванки за такое кощунство. Я их люблю больше, чем они думают, даже незнакомых, ведь я давно там не живу.) А самое неприятное было то, что в начале учебного года, то есть именно в то время, когда студент больше всего нуждается в деньгах, он еще и стипендию не получает. Ее, конечно, выплатят, но потом. Лично я всегда считал, что студентам надо начислять стипендию и на время каникул, чтобы к началу занятий сколько-нибудь набегало. Тогда для некоторых студентов новый учебный год выглядел бы гораздо привлекательней, и учеба пошла веселее. Хотя я был чрезвычайно благодарен государству за заботу о тех, кто учится, меня не оставляло желание поторопить бухгалтерию, когда речь шла о студентах вроде меня.
Но, следует честно признаться (я уже говорил об этом), что даже если появлялась у меня какая-никакая монета, я не очень-то ею дорожил, наверное, потому, что искусству считать деньги надо было где-нибудь обучиться. Дома нас этому не научили, поскольку денег вечно не хватало. Очень трудно учить обращаться с тем, чего нет, а может, и никогда не будет. Пожалуй, родители жалели меня больше, чем я того заслуживал. Заимев в кои-то веки раз бумажку в десять крон, я предпочитал расстаться с ней с видом миллионера, хотелось показать людям, как я презираю деньги, так что, сколько я ни получал, не суждено мне было победить свою бедность. Победа обычно оставалась за ней. Вместо того чтобы не так бедствовать самому или домой послать, где наши с трудом достраивали жилье, я все куражился, носился с этой десяткой и оставлял ее по обыкновению там, где в ней, может, и не нуждались вовсе. В сентябре я постоянно голодал. Цзо дня в день перебирал в уме воспоминания о разных, совсем простых, самых дешевых, но ужасно вкусных блюдах. Поэтому неудивительно, что в сентябре я то и дело таскался к священнику, и прямиком на кухню.
— Бабушка, я еще не ел в этом году вареники со сливами. Не могли бы вы мне как-нибудь сделать?
— Охо-хо, дорогуша, ведь они у нас позавчера были. Чего же вы не заходили? Приходите завтра. Если даже пану священнику и не захочется, я все равно для вас приготовлю.
Адрика продолжала свои занятия музыкой. И продвигалась вперед. Поэтому я пообещал, что если ей не надоест и она не раздумает заниматься, то я принесу валторну, и мы попробуем сыграть что-нибудь вместе.
Она недоуменно засмеялась:
— Как сыграть? Вместе? Ведь я еще совсем ничего не умею. Ничего у меня не получается. Я ужасно тупая.
— Да что вы на себя наговариваете? За такое короткое время я бы и этому не научился. У вас прекрасно все получается. Музыке быстро не научишься. Ею надо постоянно заниматься. Зато потом увидите, сколько будет радости. Вот принесу как-нибудь валторну, может, сыграем что-нибудь попроще.
— Как бы вам не пришлось играть и на валторне и на фисгармонии тоже.
— Да вы только не робейте!
— А я и не робею. Мне самой все это нравится. Правда, я думала, что окажусь понятливее.
— Что же, придется приналечь.
— Лишь бы вы вытерпели.
И мы дружно рассмеялись. Времени было довольно и на смех и на разговоры, правда, если занятие вообще не срывалось. Несколько раз случалось так, что я не заставал Адрику дома. Ждал по полчаса, по часу, иногда и больше. Иной раз и мать начинала беспокоиться, извинялась за нее:
— Ума не приложу, что с ней. Вы уж не сердитесь, пожалуйста. Утром она ничего мне не сказала. Может, у нее работы много или в театр пошла. Не знаю, почему она не предупредила. Придется ее отругать. Нельзя же вам столько времени без толку ждать! А ведь вчера готовилась, целый вечер занималась, ни про какие другие дела не вспоминала. Наверняка пошла в театр. Вам бы стоило отругать ее.
— Да нет, я вовсе не сержусь, по крайней мере, прогулялся. В другой раз зайду. А может, ей все просто надоело?
— Да что вы, ей нравится. Я же говорю, она занималась. Приходите завтра, ладно?
— Ну что же, зайду.
— Только поругайте ее, хорошенько отругайте. И приходите! Когда угодно. Как будет желание, так и заходите, дома она или нет — все равно, хоть со мной поболтаете. Я тоже люблю разговоры. Паршивая девчонка, где это она застряла?
На следующий день Адрика рассыпалась в извинениях:
— Золотой мой, не сердись! Знаешь, у меня вчера такие дела были! Сегодня на работе никак в себя не могла прийти.
Что у нее за дела такие, объяснять она не стала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10