А потом куражился, ходил этаким героем, убеждал сам себя, мол, будь побольше денег, я бы сумел получше представление устроить. Дурачили меня все кому не лень, а я-то думал, что сам всех вокруг пальца обвожу, когда, скажем, сумею поесть в чужом доме фасолевой похлебки. Чаще всего у священника, если бабка, его мать, бывала в доме одна. Мне, правда, сам священник не раз выговаривал, что не прихожу к ним обедать, хотя бы по воскресеньям. Да чего тут объяснять. Потому и не приходил, что он все про меня знал — и про нищету, и про мое затворничество, и про то, что раз-другой в году, когда перепадает лишняя крона, я тут же ее спущу. За это он меня постоянно попрекал, а однажды вообще отругал на чем свет стоит, когда в праздник я в мгновение ока спустил всю свою долю органиста с церковных пожертвований. Я тогда раздал все деньги чужим, незнакомым детям на мороженое и на карусели. Захотелось пустить пыль в глаза. А когда на следующий день денег не было даже на билет, и я ломал голову, как добраться до Братиславы, то все равно не особенно грустил. Стоял на автобусной остановке, поглядывал на карусели, цирковые фургоны, тиры и балаганы и даже чуть-чуть улыбался: ну и выдал я вчера! Детишки-то наверняка пристроили мои денежки с толком.
К священнику, впрочем, я ходил довольно часто и но обыкновению прямиком в кухню. Говорить ничего не нужно было. Бабушка — так я ее называл — сразу понимала, в чем дело.
— Чем бы это вас угостить? Разве что лапшой из манки, она с обеда осталась.
Я обычно сперва немного ломался:
— Да я, бабушка, просто так, проведать пришел. Я не голодный, поел уже. Ну, так и быть, лапши немножко положите, только самую малость, я вообще-то есть не хочу, а вот лапши такой давно не пробовал, очень я ее люблю.
— Как это давно? Ведь я. вас лапшой на прошлой неделе угощала.
Ей-богу, эта добрая, мудрая женщина всегда знала, сколько мне нужно положить.
И Адрикина мать тоже все понимала правильно. Не раз я у них за столом сиживал. И всегда мне было вкусно. Мне казалось — готовили у них лучше, чем в других домах. И относились к этому делу серьезно. А я уже с детства уважал труд хозяйки, так что обижаться на меня не приходилось, все тарелки не то чтобы вылизывал, но вычищал так основательно, что тарелке и то было приятно. И даже не будь я в Адрику влюблен, все равно стоило к ним ходить. Хотя до настоящего преподавателя мне как до луны, зато эти уроки были как нельзя кстати. Ведь кроме как у них в доме да еще у священника и старосты костела, впрочем, это все одна компания вместе со мной — органистом, где бы еще я мог хорошо поесть?
Поэтому с моей стороны слегка неосторожно было упрекать Адрику по поводу ритма. Не так уж плохо у нее выходило, а хоть бы и так — некрасиво делать замечания в доме, где тебя вдосталь кормят и куски не считают.
Шутки шутками, но Адрика меня удивляла по-настоящему. Вольно или невольно, но постепенно пришлось признать, что она способна совладать с такими трудностями, какие мне были бы не под силу.
Иной раз она почти с издевкой вспоминала про ноту с точкой, с которой уже давно все было в порядке:
— Помните, что я вам говорила? Вы мне не верили, а я нисколечко не сомневалась. Занималась себе и все считала потихоньку, иногда даже в автобусе. А домой приходила — сразу же садилась за фисгармонию, проверяла, правильно ли считала в автобусе.
Ее уже давно не надо было хвалить. Она сама себя хвалила. Обычно в ответ на такие заявления я только улыбался. Но она понимала, что я признаю ее правоту. А чтобы не выглядеть совсем уж дураком, приходилось идти на хитрости. Когда времени было
достаточно я развлекал ее всевозможными историями, из тех, что страшно всем нравятся, а особенно тем, кто сам не играет, поскольку не способен научиться, для этого нужен каторжный труд, на такое не у всякого хватает терпения, но именно такой-то ленивый, избалованный народ больше всего и любит порассуждать о «красивом», прямо обожает разную болтовню о том, какой должна быть действительно серьезная музыка: «О, да! Это настоящая серьезная музыка!» или «Ах, как это прекрасно! Разумеется, это Чайковский. А то, что исполняли потом — это Шуман, тот самый, который написал «Грезы»,— ну те, что обычно играют на свадьбах, это так замечательно подходит к настроению, и свадьба потом выходит лучше некуда!» Вот так. И чтобы выходило поинтереснее, а главное — трогательнее, ну как же без этого, непременно добавят, что Шуман под конец жизни свихнулся, а когда отдал богу душу, то Йоганн Брамс влюбился в его вдову, Клару Вик, а та, надо же, предпочла остаться верной памяти мужа, ну а Брамс, говорят, так и проходил в холостяках до самой смерти. Нам и в училище про все это рассказывали. Не совсем, правда, так. Впрочем, всегда выходило, будто в музыке самое главное, кто в кого влюблен. Мне такие объяснения нравились, и я им верил. И Адрике все пересказывал, временами слегка подвирая, чтобы выходило послезливее.
И получалось! Еще как получалось. Правда, меня немного задевало, когда Адрика вдруг невпопад спрашивала:
— Вы не обидитесь, если я тем временем буду вязать?
Это меня моментально отрезвляло, и я спрашивал, нет ли желания поиграть еще, если хочется, не преминув при этом заметить, что такие беседы приносят не меньше пользы, чем сами занятия. Не мог же я ей сказать, что обиделся, мне просто казалось, что это вязание не дает сосредоточиться на моих словах и обижает она даже не меня, а тех, о ком идет речь. Но, с другой стороны, я понимал, что, пока руки у нее заняты, я могу трепаться сколько душе угодно.
Господи, сколько же я всего наболтал, у нее и впрямь могла от этого голова разболеться, а она слушала, как ни в чем не бывало, даже радовалась, что рядов на свитере прибавляется. А я сейчас тоже доволен — и у меня ряды-строчки все растут, глядишь, и на приличный свитер хватит.
Я тогда часто рассказывал Адрике о Бетховене.
Тут можно было очень кстати и другого кого вставить, показать свою теперешнюю эрудицию, ну да ладно. Про Бетховена я, честное слово, говорил и, само собой, не забыл отметить, что он бывал в Словакии, в Дольной Крупой в семействе графа Брунсвик, где и влюбился в его дочку. Я тогда и имя этой дочки знал, теперь-то, конечно, из головы вылетело, ну и ничего, экзаменовать меня некому. Любой пианист вам скажет, а я вот забыл, простите великодушно, дорогие коллеги! Узнать, что ли, у кого-нибудь, как эту девицу Брунсвик звали, может, в другую главу вставлю. Только спросите вы, зачем? (Я тут, между прочим, все-таки это имя выяснил, но опять позабыл.) Может, Адрика и сама помнит, ведь я ей не раз об этой Брунсвик бубнил, разумеется, в связи с Бетховеном. Говорят, она была красавица. Ну, это как полагается, раз он в нее влюбился. «Лунную сонату» для нее написал. Может, она и не стоила этой сонаты. Будь я Бетховеном, то уж, ей-богу, посвятил бы Адрике такую сонату. А может, даже получше. Ведь у него-то найдутся и другие сочинения — побольше и поинтереснее. Ему, конечно, легко сочинять, на то он и Бетховен. Впрочем, говорят, что и ему не все просто давалось, и над своими сочинениями он здорово потел. Может, оно и так. А кто не мучается? Эх, Бетховен, Бетховен! Бедняжка ты наш! Сидел себе в Дольной Крупой и писал «Лунную сонату». А ведь знал же, как не знать, что большинству людей — дуракам и даже умным — до его сонаты будет что попугаю до лампочки. И все же соната есть соната. Попробуй-ка, сочини более-менее сносную.
Положим, кое-кто может в момент сварганить сонату, только и цена будет соответственная. А человек серьезный и понимающий будет корпеть долго, вникать во все детали. У кого ветер в голове — тому все просто. Подумаешь, пустяки какие! Только ведь, если ты не желаешь как попка повторять чужое, стремишься хоть что-нибудь свое создать, тебе в самом деле придется помучиться. Серьезный композитор, оглянувшись назад, вряд ли сумеет сказать, какое из его сочинений лучше. Длинное? Короткое? Мелодичное? Быстрое? Медленное? Скромное? И такое и сякое? То быстрое, то медленное? Значит, какое угодно? Ритмически и гармонически пестрое, а может, интересное еще чем-нибудь?
Инструментовка поскромнее или побогаче? Лично вам-
то, что, собственно говоря, надо? Попробуйте сами, но только не красть,- не попугайничать! Если хотите сочинить не бог весть какую, обыкновенную простенькую, но настоящую самостоятельную вещицу, но такую, чтобы в ней жила красота, эта безделица может поглотить все ваше существование или, по крайней мере, здоровенный кусище жизни. Итак, что значит хорошо? Что такое красиво? Что человеку нужно? Что принесет ему радость? Каждому что-то свое. Ведь все люди разные. Один длинный, другой карлик, а у третьего еще и горб в придачу. Ну а что, если именно от такого вот горбуна людям проку больше, чем от троих, а в этих ходячих каланчах или бочках пузатых внутри только то, что они успели слопать, отняв у трех талантливых горбунов? Да, Бетховен, Бетховен, куда это нас занесло? В Дольной Крупой сейчас все изменилось, девица Брунсвик умерла, луна светит как прежде, а усадьбу, на которую ты смотрел из окна евоей комнаты, отреставрировали, поздновато, правда, но все же, помня о тебе, отреставрировали. Есть там скромный такой, маленький памятник, ездил я на него взглянуть. Со мной был Штево Казимир, валторнист. Он сам оттуда, из Дольной Крупой, и знает, кто такой был Пунто Стих. Я тоже знаю. И вашу сонату для валторны знаю. Иначе, что я за валторнист. Знаю и все соло для валторны в ваших симфониях и в «Фиделио». Постояли мы с Казимиром перед тем памятником (в усадьбе Брунсвиков был тогда дом для умалишенных), постояли перед комнатой, в которой вы написали «Лунную сонату», и, хотя инструментов с нами не было, сыграли на два голоса отрывок из «Фиделио» и в глазах у обоих стояли слезы.
Правда, Адрике из всего этого я рассказал только половину, остальное вам первым говорю. Потому что годы бегут, человек стареет, поневоле что-то прибавишь от себя, а захочешь — и выкинешь многое. Адрике я тогда, наверное, уйму всего наговорил. Чего только не придет в голову и кого только не вспомнишь. Наверняка и Берлиоза помянул. И чего мне взбрело? Короче, я тогда и Берлиоза вспомнил. Да! Интересный был человек. Могучий. Говорят, когда он бывал на мели, ел только сухарики и изюм. Наверное, ему нравилось, я тоже люблю изюм, только в ту пору цены на него, видно, были подходящие. А какие здоровенные у него были пальцы!
Чтобы удержать в голове такой огромный оркестр, со множеством музыкантов и инструментов, надо кое-что уметь и еще осознавать свое мастерство, понимать, что свой грошовый изюм ты лопаешь недаром и платишь за него щедро, обеими руками. И он показал, что руки у него могут становиться то маленькими, изящными, то здоровенными могучими лапищами, прямо с ума сойти. Про сердце лучше не говорить. Ведь оно у него было тяжелое, наверняка не меньше кило весило. А еще он написал самый замечательный труд по инструментовке. Это нам в училище говорили. Рихард Штраус тоже понимал толк в инструментовке и поэтому все переделывал по-своему. Наверняка хотел сказать: «Так-то вот, все глядите, я тоже кое-что соображаю». Ох уж эти мне знатоки! «Фантастическую симфонию» Берлиоза знает каждый, но вот что он еще написал, даже я не могу припомнить, а тетрадь свою я потерял. Обидно. Рихард Штраус — представляете, у меня в этой тетрадке и оперы Штрауса были,— тот ведь пытался втиснуть в свою симфонию альпийские горы. Я-то знаю, почему. У него папаша был валторнистом. А уж я этот народ знаю, и что такое папаши, представляю тоже, у самого дети. Иной папаша может дома так заорать, аж оторопь возьмет. А если загудит на валторне, тут уж вообще держись. Ну а если это не в доме, да окажись поблизости лес, так это не лес будет, а последнее дерьмо, если не откликнется эхом. И еще каким! Сперва оно валторнисту почудится, а потом его отзвук вернется с другим эхом. Олени послушают, оглянутся, их, может, раньше в этом лесу в помине не было, а вот на тебе, тут как тут, и ну удивляться, что же это такое творится? А эхо уже на тысячу голосов поет! Перекликается одно эхо с другим на все лады. Садись, солнце, за лес, довольно, я уже наигрался! Рассмеется валторнист, опустит валторну, уберет в футляр, ну, где же ты, солнце? Глянь, да уже вечер спустился, концерт окончен. В лесу тишина. Но тишина — это тоже музыка. Подумать только, я еще не видел Альпы! В Татрах бывал, но Альпы! — про них только понаслышке знаю. Я любил музыку Рихарда Штрауса. И до сей поры люблю. Он два концерта написал для валторны. Это, наверное, из-за своего папаши, кто знает? Отец есть отец. А коли отца любишь... С той поры я как-то иначе стал относиться к музыке. Полюбил и других композиторов. Вот ведь как! А тогда я был всего-навсего валторнистом. Может, и мне доведется когда-нибудь увидеть Альпы.
Ну и заболтался же я! Да уж, Адрика наслушалась меня досыта. Я и тогда был не в меру словоохотлив, да слушать было некому, но уж если представлялся случай, я его использовал на всю катушку. Адрике не повезло: я был ее учителем. А учителей надо слушать. Не могли же мы все время только заниматься, все играть и играть. Иной раз надо было и о музыке побеседовать. Она, если б захотела, могла меня упрекнуть, что время ее транжирю. Но разве я виноват в своем неуемном красноречии? Могу говорить сколько угодно и о чем угодно. Страсть как люблю поговорить. Впрочем, один положительный момент всё же имелся: приходил я всегда раз в неделю. По пятницам. Еле мог этой пятницы дождаться! Иной раз мне Адрику заранее было жалко. Это когда я про прошлую, пятницу вспоминал. Как я тогда всласть потрепался! Говорить мне всегда хотелось, очень я любил слова. Так они мне нравились, что, бывало, от собственных речей устанешь, но, чтобы себя превозмочь, снова начинаешь разглагольствовать. Только тему переменишь. И зарок себе давал, что пора наконец уняться. Но если я сам не в состоянии заткнуться, кто же меня остановит? Ей-богу, пока я болтаю, можно целый свитер связать. Меня только одно и утешало, что Адрика вяжет свитер. И еще я успокаивал себя мыслью, что ей тоже эти пятницы нравятся. Всю неделю она занималась, играла уже двумя руками, нота с точкой ей никаких хлопот не доставляла, знала скрипичный и басовый ключи, все у нее получалось, но ей казалось, что продвигается она страшно медленно и ничему не научилась, раз не может сыграть, что захочется. Господи, да, конечно, не могла она всего знать, что вообще можно за два-три месяца постигнуть? Но по части трудолюбия она меня явно переплюнула. Да и в школе неплохо успевала. Так что забот у нее вполне хватало! И ко всему прочему, приходилось еще и меня выслушивать! Правда, лицевые и изнаночные петли на свитере все прибывали. Разве это плохо? Да я ею просто восхищался. А иной раз даже страшно становилось: глупость, конечно, но если так и дальше пойдет, кто его знает, ведь я всего лишь валторнист, на фортепьяно или на фисгармонии играю не бог весть как, так что если она будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день она меня не то что догонит, но, по крайней мере, раскусит, и тогда — если все ей раньше не надоест — она станет думать, что я просто плохой музыкант. Не разглядит во мне музыканта, а все потому, что никудышный из меня педагог.
Еще я боялся, что рано или поздно начну ее раздражать. А мне так нравилось к ним ходить. Правда, неясно было, что сама Адрика обо всем этом думает. Ведь мы ровесники, не может же она требовать, чтобы я научил ее невесть каким премудростям. Да и вряд ли я для нее только преподаватель. Если бы захотела, не дурочка же она и во многом лучше меня разбирается, так вот, если бы захотела, могла бы иначе дело поставить, целую неделю она обходится без меня, сама занимается, я, собственно, прихожу только послушать и объяснить, что дальше делать, какие взять упражнения, и уж коли начистоту говорить, она видит во мне только товарища. Или она и вправду ко всему этому так серьезно относится? В том числе и ко мне? Не знаю. Иногда по дороге в их дом, это когда я уже шагал по садовой дорожке и приближался к дверям, меня вдруг охватывало какое-то странное предчувствие, будто боялся, что вот сейчас она скажет:
— Знаешь что, пожалуй, хватит, у меня много уроков, выпускные экзамены скоро, не приходи больше!
Но ничего такого не случилось. Встречала она меня всегда радушно. Проявлялось это хотя бы в том, что особых встреч мне не устраивали и все были ко мне приветливы. Ее мать, так та меня просто полюбила, и я знал, что она относится ко мне лучше всех в доме. С отцом я встречался реже, он хотя и вышел на пенсию, но разводил пчел, их у него было порядочно, много ульев и все в разных местах, он постоянно где-то пропадал, ходил присматривать за пчелками. Но не только он, вся их семья пчел любила. И постоянно про них говорили. В том числе и Адрика. Она-то, впрочем, несколько с юмором, будто хотела показать, что семья у них с чудинкой, а кое-кому они даже могут показаться смешными, потому что все помешаны на пчелах и всегда с нетерпением ждут воскресенья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
К священнику, впрочем, я ходил довольно часто и но обыкновению прямиком в кухню. Говорить ничего не нужно было. Бабушка — так я ее называл — сразу понимала, в чем дело.
— Чем бы это вас угостить? Разве что лапшой из манки, она с обеда осталась.
Я обычно сперва немного ломался:
— Да я, бабушка, просто так, проведать пришел. Я не голодный, поел уже. Ну, так и быть, лапши немножко положите, только самую малость, я вообще-то есть не хочу, а вот лапши такой давно не пробовал, очень я ее люблю.
— Как это давно? Ведь я. вас лапшой на прошлой неделе угощала.
Ей-богу, эта добрая, мудрая женщина всегда знала, сколько мне нужно положить.
И Адрикина мать тоже все понимала правильно. Не раз я у них за столом сиживал. И всегда мне было вкусно. Мне казалось — готовили у них лучше, чем в других домах. И относились к этому делу серьезно. А я уже с детства уважал труд хозяйки, так что обижаться на меня не приходилось, все тарелки не то чтобы вылизывал, но вычищал так основательно, что тарелке и то было приятно. И даже не будь я в Адрику влюблен, все равно стоило к ним ходить. Хотя до настоящего преподавателя мне как до луны, зато эти уроки были как нельзя кстати. Ведь кроме как у них в доме да еще у священника и старосты костела, впрочем, это все одна компания вместе со мной — органистом, где бы еще я мог хорошо поесть?
Поэтому с моей стороны слегка неосторожно было упрекать Адрику по поводу ритма. Не так уж плохо у нее выходило, а хоть бы и так — некрасиво делать замечания в доме, где тебя вдосталь кормят и куски не считают.
Шутки шутками, но Адрика меня удивляла по-настоящему. Вольно или невольно, но постепенно пришлось признать, что она способна совладать с такими трудностями, какие мне были бы не под силу.
Иной раз она почти с издевкой вспоминала про ноту с точкой, с которой уже давно все было в порядке:
— Помните, что я вам говорила? Вы мне не верили, а я нисколечко не сомневалась. Занималась себе и все считала потихоньку, иногда даже в автобусе. А домой приходила — сразу же садилась за фисгармонию, проверяла, правильно ли считала в автобусе.
Ее уже давно не надо было хвалить. Она сама себя хвалила. Обычно в ответ на такие заявления я только улыбался. Но она понимала, что я признаю ее правоту. А чтобы не выглядеть совсем уж дураком, приходилось идти на хитрости. Когда времени было
достаточно я развлекал ее всевозможными историями, из тех, что страшно всем нравятся, а особенно тем, кто сам не играет, поскольку не способен научиться, для этого нужен каторжный труд, на такое не у всякого хватает терпения, но именно такой-то ленивый, избалованный народ больше всего и любит порассуждать о «красивом», прямо обожает разную болтовню о том, какой должна быть действительно серьезная музыка: «О, да! Это настоящая серьезная музыка!» или «Ах, как это прекрасно! Разумеется, это Чайковский. А то, что исполняли потом — это Шуман, тот самый, который написал «Грезы»,— ну те, что обычно играют на свадьбах, это так замечательно подходит к настроению, и свадьба потом выходит лучше некуда!» Вот так. И чтобы выходило поинтереснее, а главное — трогательнее, ну как же без этого, непременно добавят, что Шуман под конец жизни свихнулся, а когда отдал богу душу, то Йоганн Брамс влюбился в его вдову, Клару Вик, а та, надо же, предпочла остаться верной памяти мужа, ну а Брамс, говорят, так и проходил в холостяках до самой смерти. Нам и в училище про все это рассказывали. Не совсем, правда, так. Впрочем, всегда выходило, будто в музыке самое главное, кто в кого влюблен. Мне такие объяснения нравились, и я им верил. И Адрике все пересказывал, временами слегка подвирая, чтобы выходило послезливее.
И получалось! Еще как получалось. Правда, меня немного задевало, когда Адрика вдруг невпопад спрашивала:
— Вы не обидитесь, если я тем временем буду вязать?
Это меня моментально отрезвляло, и я спрашивал, нет ли желания поиграть еще, если хочется, не преминув при этом заметить, что такие беседы приносят не меньше пользы, чем сами занятия. Не мог же я ей сказать, что обиделся, мне просто казалось, что это вязание не дает сосредоточиться на моих словах и обижает она даже не меня, а тех, о ком идет речь. Но, с другой стороны, я понимал, что, пока руки у нее заняты, я могу трепаться сколько душе угодно.
Господи, сколько же я всего наболтал, у нее и впрямь могла от этого голова разболеться, а она слушала, как ни в чем не бывало, даже радовалась, что рядов на свитере прибавляется. А я сейчас тоже доволен — и у меня ряды-строчки все растут, глядишь, и на приличный свитер хватит.
Я тогда часто рассказывал Адрике о Бетховене.
Тут можно было очень кстати и другого кого вставить, показать свою теперешнюю эрудицию, ну да ладно. Про Бетховена я, честное слово, говорил и, само собой, не забыл отметить, что он бывал в Словакии, в Дольной Крупой в семействе графа Брунсвик, где и влюбился в его дочку. Я тогда и имя этой дочки знал, теперь-то, конечно, из головы вылетело, ну и ничего, экзаменовать меня некому. Любой пианист вам скажет, а я вот забыл, простите великодушно, дорогие коллеги! Узнать, что ли, у кого-нибудь, как эту девицу Брунсвик звали, может, в другую главу вставлю. Только спросите вы, зачем? (Я тут, между прочим, все-таки это имя выяснил, но опять позабыл.) Может, Адрика и сама помнит, ведь я ей не раз об этой Брунсвик бубнил, разумеется, в связи с Бетховеном. Говорят, она была красавица. Ну, это как полагается, раз он в нее влюбился. «Лунную сонату» для нее написал. Может, она и не стоила этой сонаты. Будь я Бетховеном, то уж, ей-богу, посвятил бы Адрике такую сонату. А может, даже получше. Ведь у него-то найдутся и другие сочинения — побольше и поинтереснее. Ему, конечно, легко сочинять, на то он и Бетховен. Впрочем, говорят, что и ему не все просто давалось, и над своими сочинениями он здорово потел. Может, оно и так. А кто не мучается? Эх, Бетховен, Бетховен! Бедняжка ты наш! Сидел себе в Дольной Крупой и писал «Лунную сонату». А ведь знал же, как не знать, что большинству людей — дуракам и даже умным — до его сонаты будет что попугаю до лампочки. И все же соната есть соната. Попробуй-ка, сочини более-менее сносную.
Положим, кое-кто может в момент сварганить сонату, только и цена будет соответственная. А человек серьезный и понимающий будет корпеть долго, вникать во все детали. У кого ветер в голове — тому все просто. Подумаешь, пустяки какие! Только ведь, если ты не желаешь как попка повторять чужое, стремишься хоть что-нибудь свое создать, тебе в самом деле придется помучиться. Серьезный композитор, оглянувшись назад, вряд ли сумеет сказать, какое из его сочинений лучше. Длинное? Короткое? Мелодичное? Быстрое? Медленное? Скромное? И такое и сякое? То быстрое, то медленное? Значит, какое угодно? Ритмически и гармонически пестрое, а может, интересное еще чем-нибудь?
Инструментовка поскромнее или побогаче? Лично вам-
то, что, собственно говоря, надо? Попробуйте сами, но только не красть,- не попугайничать! Если хотите сочинить не бог весть какую, обыкновенную простенькую, но настоящую самостоятельную вещицу, но такую, чтобы в ней жила красота, эта безделица может поглотить все ваше существование или, по крайней мере, здоровенный кусище жизни. Итак, что значит хорошо? Что такое красиво? Что человеку нужно? Что принесет ему радость? Каждому что-то свое. Ведь все люди разные. Один длинный, другой карлик, а у третьего еще и горб в придачу. Ну а что, если именно от такого вот горбуна людям проку больше, чем от троих, а в этих ходячих каланчах или бочках пузатых внутри только то, что они успели слопать, отняв у трех талантливых горбунов? Да, Бетховен, Бетховен, куда это нас занесло? В Дольной Крупой сейчас все изменилось, девица Брунсвик умерла, луна светит как прежде, а усадьбу, на которую ты смотрел из окна евоей комнаты, отреставрировали, поздновато, правда, но все же, помня о тебе, отреставрировали. Есть там скромный такой, маленький памятник, ездил я на него взглянуть. Со мной был Штево Казимир, валторнист. Он сам оттуда, из Дольной Крупой, и знает, кто такой был Пунто Стих. Я тоже знаю. И вашу сонату для валторны знаю. Иначе, что я за валторнист. Знаю и все соло для валторны в ваших симфониях и в «Фиделио». Постояли мы с Казимиром перед тем памятником (в усадьбе Брунсвиков был тогда дом для умалишенных), постояли перед комнатой, в которой вы написали «Лунную сонату», и, хотя инструментов с нами не было, сыграли на два голоса отрывок из «Фиделио» и в глазах у обоих стояли слезы.
Правда, Адрике из всего этого я рассказал только половину, остальное вам первым говорю. Потому что годы бегут, человек стареет, поневоле что-то прибавишь от себя, а захочешь — и выкинешь многое. Адрике я тогда, наверное, уйму всего наговорил. Чего только не придет в голову и кого только не вспомнишь. Наверняка и Берлиоза помянул. И чего мне взбрело? Короче, я тогда и Берлиоза вспомнил. Да! Интересный был человек. Могучий. Говорят, когда он бывал на мели, ел только сухарики и изюм. Наверное, ему нравилось, я тоже люблю изюм, только в ту пору цены на него, видно, были подходящие. А какие здоровенные у него были пальцы!
Чтобы удержать в голове такой огромный оркестр, со множеством музыкантов и инструментов, надо кое-что уметь и еще осознавать свое мастерство, понимать, что свой грошовый изюм ты лопаешь недаром и платишь за него щедро, обеими руками. И он показал, что руки у него могут становиться то маленькими, изящными, то здоровенными могучими лапищами, прямо с ума сойти. Про сердце лучше не говорить. Ведь оно у него было тяжелое, наверняка не меньше кило весило. А еще он написал самый замечательный труд по инструментовке. Это нам в училище говорили. Рихард Штраус тоже понимал толк в инструментовке и поэтому все переделывал по-своему. Наверняка хотел сказать: «Так-то вот, все глядите, я тоже кое-что соображаю». Ох уж эти мне знатоки! «Фантастическую симфонию» Берлиоза знает каждый, но вот что он еще написал, даже я не могу припомнить, а тетрадь свою я потерял. Обидно. Рихард Штраус — представляете, у меня в этой тетрадке и оперы Штрауса были,— тот ведь пытался втиснуть в свою симфонию альпийские горы. Я-то знаю, почему. У него папаша был валторнистом. А уж я этот народ знаю, и что такое папаши, представляю тоже, у самого дети. Иной папаша может дома так заорать, аж оторопь возьмет. А если загудит на валторне, тут уж вообще держись. Ну а если это не в доме, да окажись поблизости лес, так это не лес будет, а последнее дерьмо, если не откликнется эхом. И еще каким! Сперва оно валторнисту почудится, а потом его отзвук вернется с другим эхом. Олени послушают, оглянутся, их, может, раньше в этом лесу в помине не было, а вот на тебе, тут как тут, и ну удивляться, что же это такое творится? А эхо уже на тысячу голосов поет! Перекликается одно эхо с другим на все лады. Садись, солнце, за лес, довольно, я уже наигрался! Рассмеется валторнист, опустит валторну, уберет в футляр, ну, где же ты, солнце? Глянь, да уже вечер спустился, концерт окончен. В лесу тишина. Но тишина — это тоже музыка. Подумать только, я еще не видел Альпы! В Татрах бывал, но Альпы! — про них только понаслышке знаю. Я любил музыку Рихарда Штрауса. И до сей поры люблю. Он два концерта написал для валторны. Это, наверное, из-за своего папаши, кто знает? Отец есть отец. А коли отца любишь... С той поры я как-то иначе стал относиться к музыке. Полюбил и других композиторов. Вот ведь как! А тогда я был всего-навсего валторнистом. Может, и мне доведется когда-нибудь увидеть Альпы.
Ну и заболтался же я! Да уж, Адрика наслушалась меня досыта. Я и тогда был не в меру словоохотлив, да слушать было некому, но уж если представлялся случай, я его использовал на всю катушку. Адрике не повезло: я был ее учителем. А учителей надо слушать. Не могли же мы все время только заниматься, все играть и играть. Иной раз надо было и о музыке побеседовать. Она, если б захотела, могла меня упрекнуть, что время ее транжирю. Но разве я виноват в своем неуемном красноречии? Могу говорить сколько угодно и о чем угодно. Страсть как люблю поговорить. Впрочем, один положительный момент всё же имелся: приходил я всегда раз в неделю. По пятницам. Еле мог этой пятницы дождаться! Иной раз мне Адрику заранее было жалко. Это когда я про прошлую, пятницу вспоминал. Как я тогда всласть потрепался! Говорить мне всегда хотелось, очень я любил слова. Так они мне нравились, что, бывало, от собственных речей устанешь, но, чтобы себя превозмочь, снова начинаешь разглагольствовать. Только тему переменишь. И зарок себе давал, что пора наконец уняться. Но если я сам не в состоянии заткнуться, кто же меня остановит? Ей-богу, пока я болтаю, можно целый свитер связать. Меня только одно и утешало, что Адрика вяжет свитер. И еще я успокаивал себя мыслью, что ей тоже эти пятницы нравятся. Всю неделю она занималась, играла уже двумя руками, нота с точкой ей никаких хлопот не доставляла, знала скрипичный и басовый ключи, все у нее получалось, но ей казалось, что продвигается она страшно медленно и ничему не научилась, раз не может сыграть, что захочется. Господи, да, конечно, не могла она всего знать, что вообще можно за два-три месяца постигнуть? Но по части трудолюбия она меня явно переплюнула. Да и в школе неплохо успевала. Так что забот у нее вполне хватало! И ко всему прочему, приходилось еще и меня выслушивать! Правда, лицевые и изнаночные петли на свитере все прибывали. Разве это плохо? Да я ею просто восхищался. А иной раз даже страшно становилось: глупость, конечно, но если так и дальше пойдет, кто его знает, ведь я всего лишь валторнист, на фортепьяно или на фисгармонии играю не бог весть как, так что если она будет продолжать в том же духе, то в один прекрасный день она меня не то что догонит, но, по крайней мере, раскусит, и тогда — если все ей раньше не надоест — она станет думать, что я просто плохой музыкант. Не разглядит во мне музыканта, а все потому, что никудышный из меня педагог.
Еще я боялся, что рано или поздно начну ее раздражать. А мне так нравилось к ним ходить. Правда, неясно было, что сама Адрика обо всем этом думает. Ведь мы ровесники, не может же она требовать, чтобы я научил ее невесть каким премудростям. Да и вряд ли я для нее только преподаватель. Если бы захотела, не дурочка же она и во многом лучше меня разбирается, так вот, если бы захотела, могла бы иначе дело поставить, целую неделю она обходится без меня, сама занимается, я, собственно, прихожу только послушать и объяснить, что дальше делать, какие взять упражнения, и уж коли начистоту говорить, она видит во мне только товарища. Или она и вправду ко всему этому так серьезно относится? В том числе и ко мне? Не знаю. Иногда по дороге в их дом, это когда я уже шагал по садовой дорожке и приближался к дверям, меня вдруг охватывало какое-то странное предчувствие, будто боялся, что вот сейчас она скажет:
— Знаешь что, пожалуй, хватит, у меня много уроков, выпускные экзамены скоро, не приходи больше!
Но ничего такого не случилось. Встречала она меня всегда радушно. Проявлялось это хотя бы в том, что особых встреч мне не устраивали и все были ко мне приветливы. Ее мать, так та меня просто полюбила, и я знал, что она относится ко мне лучше всех в доме. С отцом я встречался реже, он хотя и вышел на пенсию, но разводил пчел, их у него было порядочно, много ульев и все в разных местах, он постоянно где-то пропадал, ходил присматривать за пчелками. Но не только он, вся их семья пчел любила. И постоянно про них говорили. В том числе и Адрика. Она-то, впрочем, несколько с юмором, будто хотела показать, что семья у них с чудинкой, а кое-кому они даже могут показаться смешными, потому что все помешаны на пчелах и всегда с нетерпением ждут воскресенья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10