.. Я не прочь ехать с вами до самого своего дома!
— А где ваш дом? — спросила Гизела, чтобы перевести разговор в безопасное русло.— Далеко?
— Я из Россвейна. Книготорговец. Если суждено вернуться домой... Мне понадобятся деньги. Я мечтаю после войны переехать. Дрезден, Лейпциг, Галле!
Гизела встревожилась. Доведись ему вернуться в Россвейн с тем, что она увозит с собой — пять пар золотых часов, дюжина золотых и пятнадцать платиновых колец с бриллиантами, золотые серьги, цепочки, браслеты, жемчужные ожерелья,— этого вполне хватило бы на Галле, Лейпциг или Дрезден. Она ощупала шубу в том месте, где был защит кожаный мешочек с тремя алмазами.
— Дрезден, Лейпциг, Галле,— повторил Гемерт, а когда проехали Черманскую Леготу, задумчиво прибавил: — У нас в Германии врут уже больше десяти лет. Славяне — низшая раса, евреи... вроде как сырье, чтобы делать матрацы, мыло, искусственные удобрения... или сжечь да в трубу. Представляете, милостивая госпожа, сколько книг продано на эту тему? И после войны продадут не меньше, вранье ведь не прекратится. Опять одни будут внизу, другие — наверху. Тот, кто окажется наверху, опять придумает про тех, внизу, что они годятся только на матрацы, мыло и удобрения. Врать будут по-прежнему. И не десять лет, а больше. Знаете сказку про ложь?
— Нет,— растерянно ответила Гизела.— Не приходилось слышать.
Стремительно убегала дорога, освещаемая притемненными фарами. Пылающее лицо Гизелы обдавало весенней ночной свежестью.
— Как-то раз отправилась госпожа Ложь по свету,— начал Гемерт,— ходила-ходила, странствовала-странствовала, обошла весь мир, и захотелось ей вернуться домой — ан некуда.
Гизела ждала продолжения.
— И это все? — прервала она затянувшуюся паузу.
— Все. Тут и сказке конец.— Гемерт при свете спидометра взглянул на часы. Четверть четвертого.
— Короткая сказка.
— Короткая. Но ее еще долго будут рассказывать.
— Россвейн — красивый городок? — Гизеле хотелось увести разговор подальше от ценных вещей, которые достались ей от Шталей — в награду за укрывательство — и которые она везла теперь под подкладкой шубы.— Я и не слыхивала о таком городе.
— На свете много городов, о которых люди не слыхали, но родной город милей всех. Книги там не очень-то раскупались. А потому — Галле, Дрезден, Лейпциг! Еще мой отец, бывало, мечтал об этом.
Гизела Габорова с опаской подумала, надежный ли человек этот книготорговец и не ограбит ли он ее по дороге. Впрочем, успокаивала она себя, Вальтер такой осел, что, наверное, и в самом деле подыскал ей надежного провожатого. Она смотрела в темноту перед собой.
Карл Гемерт, шофер Гизелы, согласно приказу должен был к четырем вернуться в Молчаны, но уже предвидел, что не вернется, и радовался этому. В случае чего скажу, думал он, что пришлось спасать даму от... От кого? А, сказал он себе, по дороге придумаю что-нибудь в оправдание...
Речка, текущая по молчанским угодьям, шумела и рокотала, с юга до Молчан доносился гул канонады, вдали,
на железнодорожных путях, раздавался треск дубовых шпал.
— Отсюда расходимся,— шепотом заговорил Порубский,— я и Мезей — на тот берег, а вы двое идите по этому. На мосту, по слухам, двое солдат. Все делать тихо, не стрелять! Снять без шума!
Партизаны молча начали считать, пожав друг другу руки.
Разошлись.
Порубский и Мезей спустились к речке и вошли в бурлящий и рокочущий поток; в ледяной воде выше колен, увязая в иле, стали переходить на другой берег. Они дрожали от страха и холода.
В Молчанах на школьном дворе истошно ревела голодная скотина.
— Герр инженер! — громким шепотом позвал немецкий солдат Курт Калкбреннер, вбегая в заднюю комнатушку Митухов, где спали инженер Йозеф Митух и его восьмидесятипятилетняя мать.— Герр инженер!
Инженер Митух, еще не совсем очнувшись от сна, включил лампу у кровати, увидел перекошенное от ужаса, с выпученными глазами лицо солдата Калкбреннера, заметил, что того так и колотит дрожь под серо-зеленой холщовой рубахой. Оторопело глядя на Калкбреннера, он сел на постели.
Старуха Митухова, его мать, заворочалась и застонала.
— Герр инженер,— губы Калкбреннера тряслись и голос прерывался,— в сорока километрах отсюда русские танки!.. Герр инженер!..
Инженер остолбенело смотрел в лихорадочно блестевшие глаза и на дрожащие губы Калкбреннера, потом вскочил с постели. Накинул коричневую куртку, висевшую на спинке кровати,— он спал в лыжных брюках — и бросился через кухню в комнату, где спали его брат Адам с женой Бетой и четырьмя детьми.
— Адам, вставай! — Когда Адам открыл глаза, удивленно жмурясь на свет, инженер Митух заговорил торопливо, громким шепотом: — Адам! Русские танки в сорока километрах от нас!.. Немцы уходят... заберут лошадей и подводы... наш немец советует тебе запрячь лучшую повозку и уходить куда-нибудь в поле... в рощу... или в лес...
Адам Митух, брат инженера, поворочался в кровати, приподнялся и снова улегся поудобнее на спину. Спокойно провел рукой по лицу, стирая ночную испарину.
— Где, говоришь, они? — спросил он.— В сорока километрах?
— В сорока километрах... Это, должно быть, где-то...
Адам Митух вскочил с постели.
Его жена Бета поднялась, обвела комнату полными тревоги глазами, на миг задержав ненавидящий взгляд на инженере Митухе.
Зашевелились и дети.
Инженер Митух вышел из комнаты, в кухне надел носки и тяжелые рабочие ботинки, тихонько переговариваясь с Куртом Калкбреннером.
Тем временем Калкбреннер снимал и бросал в кучу оружие и обмундирование.
— Пойдем в конюшню! — сказал Митух и спросил Курта: — Значит, остаетесь? Решились?
Да.
Да, конечно, повторил он уже про себя. Он решился... Выйдя следом за инженером во двор, он направился в конюшню. Да-да, так он и сделает!..
Курту Калкбреннеру было сорок пять лет. Дома, близ Гартана под Катцен-Гебирге, у него имелось хозяйство — двадцать моргов земли, отец, мать, жена и шестеро детей. Почти всю войну он состоял при лошадях и уже больше двух лет, от Котельникова, с самыми разными лошадьми все отступал и отступал домой. «В этой войне мне, кажется, посчастливилось никого не убить,— однажды сказал он инженеру Митуху,— и, думаю, уже никого не убью. Другие убивали — страсть!» В сорок пятом, в конце февраля, вместе с ротой под командованием обер-лейтенанта Шримма он добрался до Молчан. Его определили на постой к Митухам. Митухи были люди простые и считали Калкбреннера горемыкой, несчастным человеком. В кухне они поставили для него старую, выброшенную кровать, положили на нее соломы. Калкбреннер был конюхом при шестерке облезлых и отощавших коней штирийской породы, которых он держал на привязи у Митухов в сарае, и заодно ротным кладовщиком. С помощью инженера Митуха (который поначалу очень плохо понимал его речь) он сумел растолковать Митухам, где находится Гартан, как выглядит Катцен-Гебирге и что гитлеровская война, по сути дела, кончилась. «Все это не назовешь иначе, как свинством, одним большим свинством, всему миру и моей стране оно причинило и еще причинит много зла,— говорил он, улыбаясь своими светло-зелеными глазами.— Человек есть человек. Верьте мне! Он не
может без конца заниматься подлым делом, даже если при этом ему неплохо живется. Поверьте — ведь это кошмар!» У Митухов такие речи встречались одобрительным смехом и располагали к Калкбреннеру. Его стали приглашать к столу, сперва он не осмеливался, но потом привык обедать и ужинать у Митухов, свой обед с солдатской кухни выливал в корыто Митуховым свиньям, а хлебный паек скармливал своим отощалым клячам. «Может, все равно все прахом пойдет,— нередко говаривала Адамова жена, Бета,— по крайней мере наедимся!» — и резала курицу. У Митухов не переводилось мясо — копченая свинина и свежая курятина,— и от такой пищи Курт Калк-бреннер впервые за долгие годы воспрял духом. Он поправился, его круглое лицо посвежело, настроение поднялось, и однажды он поймал себя на том, что его искушают странные мысли. Он питал к Митухам благодарность — давно забытое чувство, от которого он за эти годы отвык, не имея оснований быть кому-либо благодарным. Калк-бреннер предлагал инженеру Митуху деньги, а когда тот отказался их брать, стал носить его брату Адаму вещи, которым по тем временам не было цены: ременные оглавники для лошадей, новые уздечки, вожжи и другую упряжь, кожу на подметки, пачки солдатского табаку,— и чем больше носил, тем большую благодарность испытывал к Митухам: ему казалось, что он дает слишком мало и своими подарками обижает их. Он проникся таким доверием к Митухам, что показал им фотографии своих родителей, жены и детей, и у него затеплилась надежда, что окончание войны он встретит в Молчанах, может быть, именно у Митухов. У них было небольшое, но содержавшееся в образцовом порядке хозяйство, хороший фруктовый сад, приличный скот и пара добрых коней, и Калк-бреннер все сильнее ненавидел войну, которая вырвала его из такой же жизни, какую вели Митухи, отняла у него несколько лет. Он нередко давал Митухам советы, помогал и учил более рациональному ведению хозяйства. А в марте и апреле все чаще заводил с инженером Митухом разговоры о том, чтобы дожить до конца войны в Молчанах.
— Я бы вам не советовал,— сказал ему однажды инженер.— Это небезопасно. Вам тогда не удастся вернуться под Катцен-Гебирге.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, герр инженер.— При этом на круглое лицо Калкбреннера всегда набегала тень.— Чья вина, тому и заботы. У нас, немцев, и вины,
и забот — ужас! Но для меня меньше всего забот было бы здесь. Я останусь. Не у вас, нет. Но конца войны дождусь тут. Послушайте, герр инженер! Я такое сделаю, что даже русские меня не тронут. И в плен не возьмут. Да еще сами в Гартан привезут!
— Дело ваше.
— Вы мне поможете?
— Я — вам?
— Да,— сказал Калкбреннер с добродушной улыбкой.— Вы должны мне помочь. Я ведь знаю — вы куда-то отправляете продукты. По-моему, партизанам. Помогите мне. Я прошу вас только дать мне гражданскую одежду. Больше ничего. Но и я вам кое в чем помогу, потому что мне хочется дожить до конца войны здесь.
Калкбреннер уже все продумал и приготовился действовать по своему плану. От инженера Митуха он получил старые белые суконные порты, не первой свежести белую полотняную рубаху, потрепанный парусиновый пиджак и дырявую шляпу, и все это висело на гвозде в конюшне Митухов. Взамен в первую среду апреля он передал инженеру Митуху украденную взрывчатку. «Ага, вот она, одежда,— приговаривал он в темной конюшне,— все будет хорошо».
— Спасибо вам, герр инженер!
— Не за что.
Калкбреннер ликовал.
Но война закончилась в Молчанах совсем не так, как рисовалось Калкбреннеру.
Адам Митух, брат инженера Митуха, поспешно натянув темно-синие брюки, темно-синюю рубашку, старый коричневый пиджак и шапку, схватил старое зимнее пальто и попоны, выбежал из дома и бросился в конюшню, а в доме началось движение. Адам запряг лошадей в повозку, прошел садом, подрубил топором новую ограду и повалил ее, потом дорогой в глубокой выемке вдоль Петровой Залежи бесшумно, потихоньку выехал за околицу.
Дорога, местами подсохшая, но кое-где раскисшая после недавних дождей, скрадывала грохотанье повозки. Лишь по звяканью петель и звеньев на бороне можно было догадаться, что по полю движется телега.
Время от времени Адам то ногой, то рукой, то кнутовищем проверял, все ли взял. Все было на месте. Борона — ее можно пустить в ход и по невспаханному, если лихо придется, в суме полкаравая хлеба и кусок сала, для коней
в телегу брошено клеверного сена, сечки и овса, жестяное ведро для воды и попоны. Под левой ногой топор.
В это раннее апрельское утро молчанцев мучил холод и страх. Люди украдкой бегали из дома в дом, шептались, и не успел Адам выехать, как вся деревня была в курсе последних слухов.
— Русские вот-вот будут здесь!
— Их танки уже в Млынской, Боровцах, Адамовцах!
— Господи боже!
— Пушки бьют по нашим землям! Немцы собираются удирать!
— Надо коней и телеги уводить в поле, там спрятать, а то немцы все заберут! Ни одной подводы не оставят. Далеко ли они уйдут на своих облезлых клячах да на трех легковушках?
— Конечно, и мужиков, и скотину заберут! Немцам деваться некуда, они все порушат, мужиков и коней постреляют. Чтоб русским ничего не досталось!
— Боже мой, боже мой!
— Закопать бы что из добра...
— Ох, господи, да ведь некогда!..
Кто мог, тайком уходил из Молчан в поле.
Недалеко от опустевшей шталевской виллы, где по- прежнему горел оставленный Гизелой Габоровой свет, в новом здании школы размещалась немецкая комендатура.
Обер-лейтенант Шримм стоял за учительским столом на возвышении, когда-то натертом до блеска, а теперь затоптанном сапогами и солдатскими ботинками. Высокого роста, он очень прямо держал свою большую голову с черными густыми, гладко зачесанными волосами под новенькой пилоткой. На столе перед ним лежала военная карта молчанских окрестностей, разные бумаги и списки владельцев упряжек.
— Старосту ко мне! — рявкнул он двум дежурным солдатам.— Немедленно!
Погасло электричество.
Солдаты зажгли свечи.
Шримм взглянул на часы на левом запястье. Время близилось к четырем.
Солдаты привели старосту Штефана Шимко, но из того, что кричал ему Шримм, насмерть перепуганный Шимко не понял ни слова. Шримм сел и стукнул кулаком по столу, так что гул передался от стола половицам, а когда оборвался отчаянный крик Шримма, заговорил низкорослый, тощий и сутулый солдатик (веки у него были намазаны белой мазью); по его словам, Калкбреннер знает в Молчанах какого-то инженера, владеющего немецким языком.
— Что? — оторопел Шримм.— Что за инженер? Что он здесь делает?
— Не знаю, герр обер-лейтенант,— ответил солдатик,— только Калкбреннер говорил...
— Где он живет? — перебил Шримм. Им овладела злость на Гизелу Габорову. Она с самого начала отказалась быть переводчицей в его сношениях со старостой и местным населением, отчего и контакты между гарнизоном и Молчанами свелись только к добыванию соломы да сена для лошадей. Стерва! Сколько дел он проморгал из-за нее! Из-за нее же не удастся уничтожить мост, заблокировать дорогу из Рачан.— Где живет этот инженер?
— Это инженер Митух,— угодливо подсказал сам не свой от страха староста Шимко, желавший быть полезным Шримму.— Он живет там...
— >Л^а8? — тихо переспросил обер-лейтенант Шримм.— 1п§етеиг МЫасЬ?1
— Гут,— ответил Шимко,— Митух, гут. Он самый!
— Привести его! — приказал Шримм солдатам.— Инженера Митуха ко мне!
У Митухов с той минуты, как Адам с лошадьми и подводой ушел через сад в поля, воцарилась напряженная тишина. Адамова жена Бета молча обходила деверя, но, когда он вернулся из конюшни после разговора с Калк-бреннером и принялся шнуровать ботинки, она остановилась у него за спиной. Стояла и смотрела на его широкую спину.
— Зачем ты послал Адама в поле? — тихо спросила она.— С ума сошел?
— Чтобы его немцы не забрали и не оставили вас без подводы и лошадей.
— А если его убьют? Поля уже под обстрелом.
— Не бойся, Бетка, ничего не бойся! Пушки туда не достают. Ничего с Адамом не случится. Я помогу тебе с детьми. Для того и остался. И мать нельзя тут бросить.
— Много ты знаешь...— сказала она презрительно и тряхнула головой, так что концы теплого голубого платка затрепыхались под подбородком.— Много ты знаешь, случится с ним что или не случится! Из-за тебя весь дом в страхе! Зачем ты дал этому немцу старую одежду? Шел бы сам подыхать вместе с партизанами. Дом ради них разоряешь.
— Тихо! — обернувшись, прикрикнул он на Бету.— Замолчи!
Вошли двое солдат.
— Здесь живет инженер Митух? — спросил один из них.
— Это я.
— Пойдете с нами! Начальнику нужен переводчик!
Бета с ужасом смотрела вслед солдатам, уводившим
деверя. Ишь вышагивают...
Что им надо? Митух шел между ними и мысленно перебирал подробности своей жизни в последнее время. Откуда они о нем узнали? А тут еще Бета кричала, чтобы он шел подыхать с партизанами... Столько-то и они поймут, а может, и поняли... Он думал о брате Адаме, о невестке, об их детях, вспомнил про мать и испугался, как бы в последнюю минуту не случилось беды. Он не партизан, но попробуй докажи это немцам! У них каждый — партизан, дома его тоже считают партизаном, да и по деревне про него говорят уже «Митухов партизан», а не Митухов инженер или Митухов Йожо... Дома он слыл партизаном, потому что для них все, кто участвовал в восстании против немцев, были одного поля ягода. Во время восстания немцы разбили его роту в Восточной Словакии, и все потому, что их командир, сотник Михал Байзик, в тамошней, непостижимой тогда неразберихе перебежал к немцам и сдал им свой полк. Потом Митух выпросил в Стакове у одной перепуганной хозяйки одежду — белые суконные порты, белую полотняную рубаху и потрепанный парусиновый пиджак,— нахлобучил на голову дырявую шляпу, снял с яблони чью-то косу и так, с косой, сумел пройти почти через всю Словакию до самых Молчан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
— А где ваш дом? — спросила Гизела, чтобы перевести разговор в безопасное русло.— Далеко?
— Я из Россвейна. Книготорговец. Если суждено вернуться домой... Мне понадобятся деньги. Я мечтаю после войны переехать. Дрезден, Лейпциг, Галле!
Гизела встревожилась. Доведись ему вернуться в Россвейн с тем, что она увозит с собой — пять пар золотых часов, дюжина золотых и пятнадцать платиновых колец с бриллиантами, золотые серьги, цепочки, браслеты, жемчужные ожерелья,— этого вполне хватило бы на Галле, Лейпциг или Дрезден. Она ощупала шубу в том месте, где был защит кожаный мешочек с тремя алмазами.
— Дрезден, Лейпциг, Галле,— повторил Гемерт, а когда проехали Черманскую Леготу, задумчиво прибавил: — У нас в Германии врут уже больше десяти лет. Славяне — низшая раса, евреи... вроде как сырье, чтобы делать матрацы, мыло, искусственные удобрения... или сжечь да в трубу. Представляете, милостивая госпожа, сколько книг продано на эту тему? И после войны продадут не меньше, вранье ведь не прекратится. Опять одни будут внизу, другие — наверху. Тот, кто окажется наверху, опять придумает про тех, внизу, что они годятся только на матрацы, мыло и удобрения. Врать будут по-прежнему. И не десять лет, а больше. Знаете сказку про ложь?
— Нет,— растерянно ответила Гизела.— Не приходилось слышать.
Стремительно убегала дорога, освещаемая притемненными фарами. Пылающее лицо Гизелы обдавало весенней ночной свежестью.
— Как-то раз отправилась госпожа Ложь по свету,— начал Гемерт,— ходила-ходила, странствовала-странствовала, обошла весь мир, и захотелось ей вернуться домой — ан некуда.
Гизела ждала продолжения.
— И это все? — прервала она затянувшуюся паузу.
— Все. Тут и сказке конец.— Гемерт при свете спидометра взглянул на часы. Четверть четвертого.
— Короткая сказка.
— Короткая. Но ее еще долго будут рассказывать.
— Россвейн — красивый городок? — Гизеле хотелось увести разговор подальше от ценных вещей, которые достались ей от Шталей — в награду за укрывательство — и которые она везла теперь под подкладкой шубы.— Я и не слыхивала о таком городе.
— На свете много городов, о которых люди не слыхали, но родной город милей всех. Книги там не очень-то раскупались. А потому — Галле, Дрезден, Лейпциг! Еще мой отец, бывало, мечтал об этом.
Гизела Габорова с опаской подумала, надежный ли человек этот книготорговец и не ограбит ли он ее по дороге. Впрочем, успокаивала она себя, Вальтер такой осел, что, наверное, и в самом деле подыскал ей надежного провожатого. Она смотрела в темноту перед собой.
Карл Гемерт, шофер Гизелы, согласно приказу должен был к четырем вернуться в Молчаны, но уже предвидел, что не вернется, и радовался этому. В случае чего скажу, думал он, что пришлось спасать даму от... От кого? А, сказал он себе, по дороге придумаю что-нибудь в оправдание...
Речка, текущая по молчанским угодьям, шумела и рокотала, с юга до Молчан доносился гул канонады, вдали,
на железнодорожных путях, раздавался треск дубовых шпал.
— Отсюда расходимся,— шепотом заговорил Порубский,— я и Мезей — на тот берег, а вы двое идите по этому. На мосту, по слухам, двое солдат. Все делать тихо, не стрелять! Снять без шума!
Партизаны молча начали считать, пожав друг другу руки.
Разошлись.
Порубский и Мезей спустились к речке и вошли в бурлящий и рокочущий поток; в ледяной воде выше колен, увязая в иле, стали переходить на другой берег. Они дрожали от страха и холода.
В Молчанах на школьном дворе истошно ревела голодная скотина.
— Герр инженер! — громким шепотом позвал немецкий солдат Курт Калкбреннер, вбегая в заднюю комнатушку Митухов, где спали инженер Йозеф Митух и его восьмидесятипятилетняя мать.— Герр инженер!
Инженер Митух, еще не совсем очнувшись от сна, включил лампу у кровати, увидел перекошенное от ужаса, с выпученными глазами лицо солдата Калкбреннера, заметил, что того так и колотит дрожь под серо-зеленой холщовой рубахой. Оторопело глядя на Калкбреннера, он сел на постели.
Старуха Митухова, его мать, заворочалась и застонала.
— Герр инженер,— губы Калкбреннера тряслись и голос прерывался,— в сорока километрах отсюда русские танки!.. Герр инженер!..
Инженер остолбенело смотрел в лихорадочно блестевшие глаза и на дрожащие губы Калкбреннера, потом вскочил с постели. Накинул коричневую куртку, висевшую на спинке кровати,— он спал в лыжных брюках — и бросился через кухню в комнату, где спали его брат Адам с женой Бетой и четырьмя детьми.
— Адам, вставай! — Когда Адам открыл глаза, удивленно жмурясь на свет, инженер Митух заговорил торопливо, громким шепотом: — Адам! Русские танки в сорока километрах от нас!.. Немцы уходят... заберут лошадей и подводы... наш немец советует тебе запрячь лучшую повозку и уходить куда-нибудь в поле... в рощу... или в лес...
Адам Митух, брат инженера, поворочался в кровати, приподнялся и снова улегся поудобнее на спину. Спокойно провел рукой по лицу, стирая ночную испарину.
— Где, говоришь, они? — спросил он.— В сорока километрах?
— В сорока километрах... Это, должно быть, где-то...
Адам Митух вскочил с постели.
Его жена Бета поднялась, обвела комнату полными тревоги глазами, на миг задержав ненавидящий взгляд на инженере Митухе.
Зашевелились и дети.
Инженер Митух вышел из комнаты, в кухне надел носки и тяжелые рабочие ботинки, тихонько переговариваясь с Куртом Калкбреннером.
Тем временем Калкбреннер снимал и бросал в кучу оружие и обмундирование.
— Пойдем в конюшню! — сказал Митух и спросил Курта: — Значит, остаетесь? Решились?
Да.
Да, конечно, повторил он уже про себя. Он решился... Выйдя следом за инженером во двор, он направился в конюшню. Да-да, так он и сделает!..
Курту Калкбреннеру было сорок пять лет. Дома, близ Гартана под Катцен-Гебирге, у него имелось хозяйство — двадцать моргов земли, отец, мать, жена и шестеро детей. Почти всю войну он состоял при лошадях и уже больше двух лет, от Котельникова, с самыми разными лошадьми все отступал и отступал домой. «В этой войне мне, кажется, посчастливилось никого не убить,— однажды сказал он инженеру Митуху,— и, думаю, уже никого не убью. Другие убивали — страсть!» В сорок пятом, в конце февраля, вместе с ротой под командованием обер-лейтенанта Шримма он добрался до Молчан. Его определили на постой к Митухам. Митухи были люди простые и считали Калкбреннера горемыкой, несчастным человеком. В кухне они поставили для него старую, выброшенную кровать, положили на нее соломы. Калкбреннер был конюхом при шестерке облезлых и отощавших коней штирийской породы, которых он держал на привязи у Митухов в сарае, и заодно ротным кладовщиком. С помощью инженера Митуха (который поначалу очень плохо понимал его речь) он сумел растолковать Митухам, где находится Гартан, как выглядит Катцен-Гебирге и что гитлеровская война, по сути дела, кончилась. «Все это не назовешь иначе, как свинством, одним большим свинством, всему миру и моей стране оно причинило и еще причинит много зла,— говорил он, улыбаясь своими светло-зелеными глазами.— Человек есть человек. Верьте мне! Он не
может без конца заниматься подлым делом, даже если при этом ему неплохо живется. Поверьте — ведь это кошмар!» У Митухов такие речи встречались одобрительным смехом и располагали к Калкбреннеру. Его стали приглашать к столу, сперва он не осмеливался, но потом привык обедать и ужинать у Митухов, свой обед с солдатской кухни выливал в корыто Митуховым свиньям, а хлебный паек скармливал своим отощалым клячам. «Может, все равно все прахом пойдет,— нередко говаривала Адамова жена, Бета,— по крайней мере наедимся!» — и резала курицу. У Митухов не переводилось мясо — копченая свинина и свежая курятина,— и от такой пищи Курт Калк-бреннер впервые за долгие годы воспрял духом. Он поправился, его круглое лицо посвежело, настроение поднялось, и однажды он поймал себя на том, что его искушают странные мысли. Он питал к Митухам благодарность — давно забытое чувство, от которого он за эти годы отвык, не имея оснований быть кому-либо благодарным. Калк-бреннер предлагал инженеру Митуху деньги, а когда тот отказался их брать, стал носить его брату Адаму вещи, которым по тем временам не было цены: ременные оглавники для лошадей, новые уздечки, вожжи и другую упряжь, кожу на подметки, пачки солдатского табаку,— и чем больше носил, тем большую благодарность испытывал к Митухам: ему казалось, что он дает слишком мало и своими подарками обижает их. Он проникся таким доверием к Митухам, что показал им фотографии своих родителей, жены и детей, и у него затеплилась надежда, что окончание войны он встретит в Молчанах, может быть, именно у Митухов. У них было небольшое, но содержавшееся в образцовом порядке хозяйство, хороший фруктовый сад, приличный скот и пара добрых коней, и Калк-бреннер все сильнее ненавидел войну, которая вырвала его из такой же жизни, какую вели Митухи, отняла у него несколько лет. Он нередко давал Митухам советы, помогал и учил более рациональному ведению хозяйства. А в марте и апреле все чаще заводил с инженером Митухом разговоры о том, чтобы дожить до конца войны в Молчанах.
— Я бы вам не советовал,— сказал ему однажды инженер.— Это небезопасно. Вам тогда не удастся вернуться под Катцен-Гебирге.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, герр инженер.— При этом на круглое лицо Калкбреннера всегда набегала тень.— Чья вина, тому и заботы. У нас, немцев, и вины,
и забот — ужас! Но для меня меньше всего забот было бы здесь. Я останусь. Не у вас, нет. Но конца войны дождусь тут. Послушайте, герр инженер! Я такое сделаю, что даже русские меня не тронут. И в плен не возьмут. Да еще сами в Гартан привезут!
— Дело ваше.
— Вы мне поможете?
— Я — вам?
— Да,— сказал Калкбреннер с добродушной улыбкой.— Вы должны мне помочь. Я ведь знаю — вы куда-то отправляете продукты. По-моему, партизанам. Помогите мне. Я прошу вас только дать мне гражданскую одежду. Больше ничего. Но и я вам кое в чем помогу, потому что мне хочется дожить до конца войны здесь.
Калкбреннер уже все продумал и приготовился действовать по своему плану. От инженера Митуха он получил старые белые суконные порты, не первой свежести белую полотняную рубаху, потрепанный парусиновый пиджак и дырявую шляпу, и все это висело на гвозде в конюшне Митухов. Взамен в первую среду апреля он передал инженеру Митуху украденную взрывчатку. «Ага, вот она, одежда,— приговаривал он в темной конюшне,— все будет хорошо».
— Спасибо вам, герр инженер!
— Не за что.
Калкбреннер ликовал.
Но война закончилась в Молчанах совсем не так, как рисовалось Калкбреннеру.
Адам Митух, брат инженера Митуха, поспешно натянув темно-синие брюки, темно-синюю рубашку, старый коричневый пиджак и шапку, схватил старое зимнее пальто и попоны, выбежал из дома и бросился в конюшню, а в доме началось движение. Адам запряг лошадей в повозку, прошел садом, подрубил топором новую ограду и повалил ее, потом дорогой в глубокой выемке вдоль Петровой Залежи бесшумно, потихоньку выехал за околицу.
Дорога, местами подсохшая, но кое-где раскисшая после недавних дождей, скрадывала грохотанье повозки. Лишь по звяканью петель и звеньев на бороне можно было догадаться, что по полю движется телега.
Время от времени Адам то ногой, то рукой, то кнутовищем проверял, все ли взял. Все было на месте. Борона — ее можно пустить в ход и по невспаханному, если лихо придется, в суме полкаравая хлеба и кусок сала, для коней
в телегу брошено клеверного сена, сечки и овса, жестяное ведро для воды и попоны. Под левой ногой топор.
В это раннее апрельское утро молчанцев мучил холод и страх. Люди украдкой бегали из дома в дом, шептались, и не успел Адам выехать, как вся деревня была в курсе последних слухов.
— Русские вот-вот будут здесь!
— Их танки уже в Млынской, Боровцах, Адамовцах!
— Господи боже!
— Пушки бьют по нашим землям! Немцы собираются удирать!
— Надо коней и телеги уводить в поле, там спрятать, а то немцы все заберут! Ни одной подводы не оставят. Далеко ли они уйдут на своих облезлых клячах да на трех легковушках?
— Конечно, и мужиков, и скотину заберут! Немцам деваться некуда, они все порушат, мужиков и коней постреляют. Чтоб русским ничего не досталось!
— Боже мой, боже мой!
— Закопать бы что из добра...
— Ох, господи, да ведь некогда!..
Кто мог, тайком уходил из Молчан в поле.
Недалеко от опустевшей шталевской виллы, где по- прежнему горел оставленный Гизелой Габоровой свет, в новом здании школы размещалась немецкая комендатура.
Обер-лейтенант Шримм стоял за учительским столом на возвышении, когда-то натертом до блеска, а теперь затоптанном сапогами и солдатскими ботинками. Высокого роста, он очень прямо держал свою большую голову с черными густыми, гладко зачесанными волосами под новенькой пилоткой. На столе перед ним лежала военная карта молчанских окрестностей, разные бумаги и списки владельцев упряжек.
— Старосту ко мне! — рявкнул он двум дежурным солдатам.— Немедленно!
Погасло электричество.
Солдаты зажгли свечи.
Шримм взглянул на часы на левом запястье. Время близилось к четырем.
Солдаты привели старосту Штефана Шимко, но из того, что кричал ему Шримм, насмерть перепуганный Шимко не понял ни слова. Шримм сел и стукнул кулаком по столу, так что гул передался от стола половицам, а когда оборвался отчаянный крик Шримма, заговорил низкорослый, тощий и сутулый солдатик (веки у него были намазаны белой мазью); по его словам, Калкбреннер знает в Молчанах какого-то инженера, владеющего немецким языком.
— Что? — оторопел Шримм.— Что за инженер? Что он здесь делает?
— Не знаю, герр обер-лейтенант,— ответил солдатик,— только Калкбреннер говорил...
— Где он живет? — перебил Шримм. Им овладела злость на Гизелу Габорову. Она с самого начала отказалась быть переводчицей в его сношениях со старостой и местным населением, отчего и контакты между гарнизоном и Молчанами свелись только к добыванию соломы да сена для лошадей. Стерва! Сколько дел он проморгал из-за нее! Из-за нее же не удастся уничтожить мост, заблокировать дорогу из Рачан.— Где живет этот инженер?
— Это инженер Митух,— угодливо подсказал сам не свой от страха староста Шимко, желавший быть полезным Шримму.— Он живет там...
— >Л^а8? — тихо переспросил обер-лейтенант Шримм.— 1п§етеиг МЫасЬ?1
— Гут,— ответил Шимко,— Митух, гут. Он самый!
— Привести его! — приказал Шримм солдатам.— Инженера Митуха ко мне!
У Митухов с той минуты, как Адам с лошадьми и подводой ушел через сад в поля, воцарилась напряженная тишина. Адамова жена Бета молча обходила деверя, но, когда он вернулся из конюшни после разговора с Калк-бреннером и принялся шнуровать ботинки, она остановилась у него за спиной. Стояла и смотрела на его широкую спину.
— Зачем ты послал Адама в поле? — тихо спросила она.— С ума сошел?
— Чтобы его немцы не забрали и не оставили вас без подводы и лошадей.
— А если его убьют? Поля уже под обстрелом.
— Не бойся, Бетка, ничего не бойся! Пушки туда не достают. Ничего с Адамом не случится. Я помогу тебе с детьми. Для того и остался. И мать нельзя тут бросить.
— Много ты знаешь...— сказала она презрительно и тряхнула головой, так что концы теплого голубого платка затрепыхались под подбородком.— Много ты знаешь, случится с ним что или не случится! Из-за тебя весь дом в страхе! Зачем ты дал этому немцу старую одежду? Шел бы сам подыхать вместе с партизанами. Дом ради них разоряешь.
— Тихо! — обернувшись, прикрикнул он на Бету.— Замолчи!
Вошли двое солдат.
— Здесь живет инженер Митух? — спросил один из них.
— Это я.
— Пойдете с нами! Начальнику нужен переводчик!
Бета с ужасом смотрела вслед солдатам, уводившим
деверя. Ишь вышагивают...
Что им надо? Митух шел между ними и мысленно перебирал подробности своей жизни в последнее время. Откуда они о нем узнали? А тут еще Бета кричала, чтобы он шел подыхать с партизанами... Столько-то и они поймут, а может, и поняли... Он думал о брате Адаме, о невестке, об их детях, вспомнил про мать и испугался, как бы в последнюю минуту не случилось беды. Он не партизан, но попробуй докажи это немцам! У них каждый — партизан, дома его тоже считают партизаном, да и по деревне про него говорят уже «Митухов партизан», а не Митухов инженер или Митухов Йожо... Дома он слыл партизаном, потому что для них все, кто участвовал в восстании против немцев, были одного поля ягода. Во время восстания немцы разбили его роту в Восточной Словакии, и все потому, что их командир, сотник Михал Байзик, в тамошней, непостижимой тогда неразберихе перебежал к немцам и сдал им свой полк. Потом Митух выпросил в Стакове у одной перепуганной хозяйки одежду — белые суконные порты, белую полотняную рубаху и потрепанный парусиновый пиджак,— нахлобучил на голову дырявую шляпу, снял с яблони чью-то косу и так, с косой, сумел пройти почти через всю Словакию до самых Молчан.
1 2 3 4 5 6 7 8 9