Я заметила, что он немного пьян, хотя Агостино был трезв, как я потом узнала.
Что ж, я собралась, и Агостино, конечно же, пошел с нами, и они разговаривали друг с другом, а я молчала, – разговор шел об их друге, который носил парик, рукава, отороченные мехом, вышитый камзол, и у него была сотня чулок и различные пудры и притирки для лица. Мы гуляли около часа, и это была приятная прогулка. Агостино захотел немного вздремнуть перед обедом и вернулся на виллу раньше нас, и я не помню, о чем говорила с Марко, но когда мы вернулись, я сразу прошла в спальню и увидела на своей кровати не кого иного, как Агостино. Я застыла от удивления. Я спросила, что он там делает, он сказал, что хотел поговорить со мной, и я ответила, что спальня – неподходящее место для беседы, и попросила его немедленно уйти. Когда он отказался, я позвала Марко, но не получила ответа, а когда попыталась выйти сама и найти мужа, Агостино вскочил с кровати и преградил мне путь. Я испугалась, а он заговорил со мной и сказал, что, дескать, я замужняя женщина и все еще девственница. Меня бросило в жар от стыда, и целую минуту я не могла произнести ни слова. Боже милостивый, что происходит, или мне все это снится? Нехорошо жене оставаться девушкой, сказал он мне (кому еще приходилось слышать подобное?), это постыдно и даже некрасиво, и он заявил, что собирается это исправить и что Марко передал ему право первой ночи, так он в точности и сказал: право первой ночи, – и стал приближаться ко мне.
Как только я смогла говорить, я сказала ему, отступив за кровать, что его слова гнусны и противоестественны, что Марко не мог одобрить такого поступка и в любом случае не имел права так делать, а Агостино со смехом повторял: «Где же твой муж, где он?» Действительно, где? Я снова стала кричать и звать Марко, пока Большие Руки не схватил меня и не бросил на кровать лицом вниз, затем, придавив меня коленом, связал мне руки чулком, который сдернул с меня. Он сильно ударил меня по спине, чтобы я перестала извиваться, и все время просил меня замолчать: он-де окажет мне большую услугу и не обидит меня. Я к этому времени так охрипла, что перестала кричать и только плакала, надтреснутым голосом, говоря ему, что он совершает преступление, что, когда мой отец и семья узнают об этом, он поплатится головой. Я говорила еще что-то, но ничто не могло его остановить, я его не видела, а он лег на меня, раздвинул мне ноги и, несмотря на мои проклятия и крики боли, вошел в меня.
Но это было еще не все. Когда он закончил и мои ноги и юбки были в крови, а я всхлипывала, как дитя, мне показалось, что я слышу, что Марко приказывает мне замолчать. Я подняла взгляд и увидела его – он стоял в дверях, он стоял там все это время и все видел, а теперь он улыбался Большому Агостино, который твердил: «Перестаньте, мадонна Лоредана, перестаньте плакать, у вас ведь была брачная ночь, мы отведали ваших сладких ягод, а вы стали замужней женщиной, по-настоящему замужней, гордитесь этим, и однажды, возможно, вы станете матерью благородного семейства».
Это в точности его слова, они врезались мне в память, и чем дольше он говорил, тем больше усмехался Марко, он даже хохотал. Вы можете в это поверить? А что же я, что я чувствовала, как вы думаете? Я скажу вам. Сперва – ужасный стыд, я сжимала зубы, я хотела заползти в большой сундук и умереть там, но в следующий момент, и этот момент наступил быстро, я почувствовала смертельный гнев и ярость. Марко одобрил все, что случилось, он этого хотел, он хотел этого, а я хотела увидеть его лицо изрезанным бритвой, его красоту изрубленной на моих глазах, ту красоту, что так обожал Большие Руки, и я хотела, чтобы этому человеку отрезали его гордый член.
Боже, даже сейчас, спустя двадцать лет после того, как это случилось, я начинаю плакать и не могу писать дальше.
Мой собственный муж, мой спутник в течение трех месяцев, каждому желанию которого я всегда подчинялась и к каждому совету которого прислушивалась, ни одного резкого слова не было сказано между нами за все это время, святая Мария Матерь Божия, как называется то, что он сделал? Подстрекатель. Вот как. Мой собственный муж был подстрекателем этого темного дела.
Вам ведь не каждый день рассказывают на исповеди такие истории, отец Клеменс? Так слушайте далее. Через какое-то время (а что случилось в это время, вы еще увидите), когда между этими двумя началась ссора и Большие Руки рассердился на Марко, он сказал мне, что они с Марко заключили соглашение в тот самый день, когда он напал на меня. Он будет спать в одной постели с моим мужем, если он лишит меня девственности, но Агостино согласился на это только при условии, что Марко поможет ему держать меня или будет стоять рядом и смотреть, что Марко с радостью и сделал, а поскольку я была глупа и невинна, как агнец на заклании, мне потребовались месяцы, чтобы это понять. Мой муж отдал меня Агостино, чтобы тот лишил меня девственности, и когда это произошло, Марко не о чем было больше беспокоиться и нечего стыдиться, но труды Агостино были платой за позволение возлечь с прекрасным Марко. Я была Венецианским каналом, водным путем к Марко. И это мой муж, ангелоподобный Марко, названный в честь покровителя нашего города!
Итак, в ту ночь, мою ужасную первую ночь, я мучительно размышляла, что делать на следующее утро, и придумала вот что – собрать вещи и уйти с виллы, из Асоло, поспешить в Венецию и рассказать все отцу. Поступить так подсказывали мне добродетель, стыд и честь, но сделать это было нелегко. Я заперлась в комнате и не стала спускаться к ужину, меня тошнило от стыда и отвращения. Наутро я не вышла к завтраку, чтобы мне не пришлось больше бороться и кричать или делать что-то еще, что они придумали, я ведь знала, что мы одни на вилле, потому что Джованни и Дария должны были вернуться позже. Я хотела покинуть этот дом, ибо один их вид вызывал во мне желание разорвать их голыми руками, но порой я чувствовала себя сломленной и причитала, как ребенок. Меня опозорили, обидели и посмеялись надо мной, надругались над моей женской сущностью на глазах у моего довольного мужа, и меня раздирала ненависть, сама не знаю, откуда взялась во мне такая ярость, но в то же время я чувствовала себя беспомощной, и вы поймете почему, когда услышите, что эти двое сказали на следующее утро.
Вот их слова: «Только скажи своему отцу, и мы объявим, что тебе требуется помощь врачей и священников, что твое сознание помутилось, что ты грязно лжешь, ты ведь ничего не говорила три месяца, ха-ха! На нашей стороне будут слуги, и оба брата Марко, и семья Агостино, и через пару дней о твоем позоре узнает вся Венеция, ты не можешь допустить такого скандала, дурочка. Кто может себе такое позволить, а тебе – после истории с непристойным недугом твоей сестры – не стоит об этом и думать. Мы не остановимся, пока ты не будешь полностью опозорена и не отправишься коротать свои скорбные дни в монастырь, ха-ха-ха. Мы знаем, что у твоего отца повсюду друзья, и в Совете Десяти, и в Сенате, и у дожа – что ж, прекрасно, bene, кто этого не знает, но неужели, мартышкины мозги, ты думаешь, что у нас нет друзей? Ты когда-нибудь слышала о домах Контарини и Барбариго? Ты не успеешь нанести нам ни малейшего вреда, как мы разрушим всю твою жизнь».
Я снова должна отдохнуть, мои пальцы болят, так сильно я сжимаю перо.
Вот что они сказали, отец Клеменс, и на этот раз они не шутили и не были пьяны, они злились, а лица у них были темные и ожесточенные. Я проводила целые дни, запершись в комнате, меня мутило, и я не знала, что делать; Дария приносила мне воды и что-нибудь поесть, и я скорее доверилась бы дьяволу, чем сказала что-нибудь ей, этой притворщице с ее показной заботой и беспокойством. Она и ее муж были пленниками Марко, потому что он знал о них что-то ужасное и преступное, не знаю, что именно, но я часто слышала намеки от Марко, вот они и были полностью в его распоряжении, а ведь я дожила только до четвертого месяца этого проклятого брака. Не знаю, как мне все это выразить, ведь вы видите, что я не умею писать много, мне никогда не приходилось так много писать, разве что когда занималась своим любимым делом – переписывала для отца счета с фермы и документы по аренде, да ведь в них только цифры и слова одни и те же. Но вернемся ко времени сделки моего мужа с Агостино Большие Руки, да, сделки, а как еще это назвать?
Хоть я и была разъяренной и злой, Марко и Агостино до смерти запугали меня своими разговорами о скандале, о котором узнает весь мир. Я уже видела лица моего отца и теток, и всех Лореданов, совсем уж дурой я не была, но меня загнали в ловушку. Оглядываясь назад, после почти двадцати лет, я понимаю, что бы случилось, если бы я все рассказала тогда своему отцу. После долгих сплетен и возмущения, я имею в виду сплетни о содомии двух мужчин, три семьи нашли бы какой-то способ спасти свою репутацию и как-нибудь извернулись бы, объявив, что брака не было, а следом мой отец нашел бы мне другого мужа из старого, но бедного рода, на хорошем счету во Дворце, и мое приданое принесло бы им состояние, хотя они знали бы, что я уже лишена невинности и познана мужчиной. О небеса! Но в девятнадцать лет я понятия не имела о подобных тайных сделках.
Вернусь к тому, что они со мной сделали. Клянусь девственной кровью, пролитой Агостино Барбариго, что я не знала, что предпринять. Я была напугана и сбита с толку, жила как в тумане. Я бездействовала, а тем временем проходили недели, и я узнала об их преступных и темных делах, я имею в виду их поцелуи и то, что они делили постель. Когда мы вернулись в Венецию, я наблюдала за ними, проделав дырку в полу над спальней Марко. Но то, что я видела там, отец Клеменс, касается их греха, а не моего, поэтому я не должна упоминать его здесь, хоть это и объясняет кое-что, не так ли?
В любом случае, говорю, я не знала, что делать, но порой что-то на меня находило, и я решалась все рассказать отцу, потому что в иные дни меня не пугала перспектива быть навеки заключенной в монастырь, если это могло навредить Марко и Агостино Большие Руки, хотя бы ценой моего позора. Потом настроение менялось, и я страшилась скандала и беспокоилась о добром имени моей семьи, впадала в ужасный страх, но даже несмотря на это, запомните, я пыталась поговорить с сиром Антонио, моим отцом, хотя это было почти невозможно, мне не удавалось остаться с ним наедине, Марко всегда был рядом и наблюдал за нами. Но однажды, через два месяца после той ужасной ночи, он слег в постель с простудой, и как раз тогда отец нанес мне один из своих недолгих визитов, и когда он уходил, я призналась ему, путаясь в словах – они просто случайно вырвались, – что мой брак был ошибкой, что муж мой со мной не спит, что он любит мужчин, что у нас не будет семьи, не будет детей. Я как раз собиралась рассказать ему о том, как они лишили меня девственности, когда выражение моего лица стало ему невыносимо. Отшатнувшись, он глядел на меня с недоумением и поначалу действительно ничего не понимал, потому что начал говорить что-то о своем браке с моей матерью и что-то о женщине из нижнего города, которая едва не погубила его, а затем он крепко зажмурился – несмотря на свой испуг, я отчетливо это видела – и внезапно изменился, как-то одеревенел, и, все еще отстраняясь от меня, сказал, что ничто не совершенно в этой жизни, и ни один брак не совершенен, и мы должны стараться сносить все наши неприятности. Молитвы и твердое сердце – вот верный способ, волнение мне не поможет. «Пожалуйста, Дана, – сказал он (так он меня называл), – будь женщиной, вырасти уже и научись управлять событиями, отцы не боги, мы делаем то, что можем, а я как раз сейчас столкнулся с адскими неприятностями во Дворце». Его слова прозвенели, как предупреждающий колокол, как упрек, и прежде чем я пришла в себя, он ушел.
Вот так, отец Клеменс, и когда я в следующий раз увидела отца, дней через десять-двенадцать, Марко был тут как тут и следил за нами, и хотя был еще нездоров, но лип к нам как пиявка. Я вызывала в отце дрожь, он видел странное выражение моих глаз, он не желал мне горя, но не желал проблем и себе, он хотел видеть меня взрослой женщиной, не девочкой, и лицо его говорило: «Во имя Небес, перестань! Не надо больше позора и скандалов!» Так как же я могла сказать ему? Я подумывала написать ему письмо, хоть никогда не писала писем, и передать его прямо в руки, когда Марко не будет смотреть, но именно этого отец и испугался бы и не одобрил, я видела это по его манерам – с тех пор он всегда был немного более приветлив с Марко.
14. [Орсо. Исповедь:]
Отец Клеменс, я прерываю свою исповедь, чтобы сказать, что я с трудом могу удержать дрожь в руке. Теперь, читая это, вы уже знаете причину. Через пару минут я соберусь. Я вспоминаю всю свою жизнь, словно просеивая ее через сито.
На чем я остановился? Мне было почти шестнадцать, и мои дни в Санта-Мария-Новелла подходили к концу. Следуя совету мессира Ланфредино, мои опекуны решили, что со следующего года я должен приступить к занятиям на степень в теологии и философии и посему мне нужно отправиться в Болонью, в этот город ученых, дивных маленьких лавочек, круглых площадей и колоннад. Мне еще предстояло полюбить его искусно вырезанный серый камень, его изящные повороты и возносящиеся в воздух башни. И хотя я продолжал жить с доминиканцами в монастыре Сан-Доменико, Болонья дала мне первый пьянящий вкус самостоятельной жизни. Я мог бродить по улицам, проскальзывать в отдаленные уголки, порой обедать в тавернах и поближе рассмотреть жизнь смертных, живущих своим трудом. У них даже запах был другой, чем у нас, духовенства.
В течение последнего года во Флоренции в жизни моей появилась странная связь с Болоньей и двухъярусной Венецией: это был Лука дели Альбицци, который однажды приехал в монастырь. Ему было семнадцать, в монастыре он провел всего год, а потом, как и я, отправился в Болонью, с той, однако, разницей, что он собирался изучать гражданское и каноническое право. Широкоскулый, розовощекий, крепкий и излучавший физическую силу, он являл собой образец телесного здоровья. Его кулаки были как молоты, плечи подобны крепости, а рыжеватые волосы часто прилипали к потному лбу. И в то же время он был умен, сообразителен и лучше меня знал латынь. За час он с легкостью осваивал то, над чем я бился два. В Болонье я также узнал, что он был обжорой, любителем вина, приятелем проституток, гением притворной дружбы и ничто: ни вино, ни удары – не могло свалить это духовное лицо с ног. Лука мне сразу же понравился, но я не мог подружиться с ним во Флоренции из-за монастырских правил. А теперь я перехожу к рассказу о годах в Болонье.
Благодаря своей энергии Лука дели Альбицци казался мне природной стихией, горой, и в Болонье мы смогли стать друзьями, часто встречаясь в студенческом квартале. В первый год мы обожали бродить по огромной соборной площади. Его жизненная сила привлекала всеобщее внимание, и я почти влюбился в него. На самом деле, я обожал его и мог бы полюбить его и в плотском смысле, но такая любовь есть мерзкий грех, подлежащий наказанию кастрацией, как вы знаете, а в некоторых городах и сожжением. Однако не только убеждение в греховности подобных отношений останавливало меня, но и какое-то телесное понимание того, что есть правильно. Мужские тела не казались мне – расе Plato (при всем уважении к Платону) – подходящими друг для друга. И посему я молился, иногда постился и держался подальше от Луки. Прощаясь, мы с ним иногда обнимались, но больше никогда не дотрагивались друг до друга и никогда не говорили о наших чувствах. Однако разговор сейчас не об этом. Если я и согрешил с ним, то только в сердце моем, и этот грех давно исповедован и искуплен. Великий урок и тайна наших с ним отношений заключались не в этом.
Лука происходил из старинного флорентийского рода, почти уничтоженного политическими противниками около ста лет назад. Впоследствии все планы этой семьи: попытки заключить выгодные браки, получить должности, отсудить имущество – расстраивались. Видя блестящие способности Луки, его отец и другие родственники решили, что он должен восстановить состояние дома Альбицци, избрав церковную службу, добившись успехов и заняв, наконец, пост епископа. В своих мечтах они даже видели его кардиналом.
Достаточно было провести с Лукой час, чтобы понять, что этот человек не был рожден для Церкви. На занятиях, на диспутах, в области логики его убедительные рассуждения пробивали бреши в моих аргументах или обходили их, но не рассудок управлял им. Он был взрывным, нетерпеливым, напористым, всегда готовым подчиниться собственным причудам. Я восхищался его легкостью и бесстрашием. Но, зная его великодушие, родственники использовали и мучили его. Много раз говорил он им, что не желает жизни священника, что тоскует по мирской рутине, и каждый раз получал один и тот же ответ: ему следует перестать быть эгоистичным животным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Что ж, я собралась, и Агостино, конечно же, пошел с нами, и они разговаривали друг с другом, а я молчала, – разговор шел об их друге, который носил парик, рукава, отороченные мехом, вышитый камзол, и у него была сотня чулок и различные пудры и притирки для лица. Мы гуляли около часа, и это была приятная прогулка. Агостино захотел немного вздремнуть перед обедом и вернулся на виллу раньше нас, и я не помню, о чем говорила с Марко, но когда мы вернулись, я сразу прошла в спальню и увидела на своей кровати не кого иного, как Агостино. Я застыла от удивления. Я спросила, что он там делает, он сказал, что хотел поговорить со мной, и я ответила, что спальня – неподходящее место для беседы, и попросила его немедленно уйти. Когда он отказался, я позвала Марко, но не получила ответа, а когда попыталась выйти сама и найти мужа, Агостино вскочил с кровати и преградил мне путь. Я испугалась, а он заговорил со мной и сказал, что, дескать, я замужняя женщина и все еще девственница. Меня бросило в жар от стыда, и целую минуту я не могла произнести ни слова. Боже милостивый, что происходит, или мне все это снится? Нехорошо жене оставаться девушкой, сказал он мне (кому еще приходилось слышать подобное?), это постыдно и даже некрасиво, и он заявил, что собирается это исправить и что Марко передал ему право первой ночи, так он в точности и сказал: право первой ночи, – и стал приближаться ко мне.
Как только я смогла говорить, я сказала ему, отступив за кровать, что его слова гнусны и противоестественны, что Марко не мог одобрить такого поступка и в любом случае не имел права так делать, а Агостино со смехом повторял: «Где же твой муж, где он?» Действительно, где? Я снова стала кричать и звать Марко, пока Большие Руки не схватил меня и не бросил на кровать лицом вниз, затем, придавив меня коленом, связал мне руки чулком, который сдернул с меня. Он сильно ударил меня по спине, чтобы я перестала извиваться, и все время просил меня замолчать: он-де окажет мне большую услугу и не обидит меня. Я к этому времени так охрипла, что перестала кричать и только плакала, надтреснутым голосом, говоря ему, что он совершает преступление, что, когда мой отец и семья узнают об этом, он поплатится головой. Я говорила еще что-то, но ничто не могло его остановить, я его не видела, а он лег на меня, раздвинул мне ноги и, несмотря на мои проклятия и крики боли, вошел в меня.
Но это было еще не все. Когда он закончил и мои ноги и юбки были в крови, а я всхлипывала, как дитя, мне показалось, что я слышу, что Марко приказывает мне замолчать. Я подняла взгляд и увидела его – он стоял в дверях, он стоял там все это время и все видел, а теперь он улыбался Большому Агостино, который твердил: «Перестаньте, мадонна Лоредана, перестаньте плакать, у вас ведь была брачная ночь, мы отведали ваших сладких ягод, а вы стали замужней женщиной, по-настоящему замужней, гордитесь этим, и однажды, возможно, вы станете матерью благородного семейства».
Это в точности его слова, они врезались мне в память, и чем дольше он говорил, тем больше усмехался Марко, он даже хохотал. Вы можете в это поверить? А что же я, что я чувствовала, как вы думаете? Я скажу вам. Сперва – ужасный стыд, я сжимала зубы, я хотела заползти в большой сундук и умереть там, но в следующий момент, и этот момент наступил быстро, я почувствовала смертельный гнев и ярость. Марко одобрил все, что случилось, он этого хотел, он хотел этого, а я хотела увидеть его лицо изрезанным бритвой, его красоту изрубленной на моих глазах, ту красоту, что так обожал Большие Руки, и я хотела, чтобы этому человеку отрезали его гордый член.
Боже, даже сейчас, спустя двадцать лет после того, как это случилось, я начинаю плакать и не могу писать дальше.
Мой собственный муж, мой спутник в течение трех месяцев, каждому желанию которого я всегда подчинялась и к каждому совету которого прислушивалась, ни одного резкого слова не было сказано между нами за все это время, святая Мария Матерь Божия, как называется то, что он сделал? Подстрекатель. Вот как. Мой собственный муж был подстрекателем этого темного дела.
Вам ведь не каждый день рассказывают на исповеди такие истории, отец Клеменс? Так слушайте далее. Через какое-то время (а что случилось в это время, вы еще увидите), когда между этими двумя началась ссора и Большие Руки рассердился на Марко, он сказал мне, что они с Марко заключили соглашение в тот самый день, когда он напал на меня. Он будет спать в одной постели с моим мужем, если он лишит меня девственности, но Агостино согласился на это только при условии, что Марко поможет ему держать меня или будет стоять рядом и смотреть, что Марко с радостью и сделал, а поскольку я была глупа и невинна, как агнец на заклании, мне потребовались месяцы, чтобы это понять. Мой муж отдал меня Агостино, чтобы тот лишил меня девственности, и когда это произошло, Марко не о чем было больше беспокоиться и нечего стыдиться, но труды Агостино были платой за позволение возлечь с прекрасным Марко. Я была Венецианским каналом, водным путем к Марко. И это мой муж, ангелоподобный Марко, названный в честь покровителя нашего города!
Итак, в ту ночь, мою ужасную первую ночь, я мучительно размышляла, что делать на следующее утро, и придумала вот что – собрать вещи и уйти с виллы, из Асоло, поспешить в Венецию и рассказать все отцу. Поступить так подсказывали мне добродетель, стыд и честь, но сделать это было нелегко. Я заперлась в комнате и не стала спускаться к ужину, меня тошнило от стыда и отвращения. Наутро я не вышла к завтраку, чтобы мне не пришлось больше бороться и кричать или делать что-то еще, что они придумали, я ведь знала, что мы одни на вилле, потому что Джованни и Дария должны были вернуться позже. Я хотела покинуть этот дом, ибо один их вид вызывал во мне желание разорвать их голыми руками, но порой я чувствовала себя сломленной и причитала, как ребенок. Меня опозорили, обидели и посмеялись надо мной, надругались над моей женской сущностью на глазах у моего довольного мужа, и меня раздирала ненависть, сама не знаю, откуда взялась во мне такая ярость, но в то же время я чувствовала себя беспомощной, и вы поймете почему, когда услышите, что эти двое сказали на следующее утро.
Вот их слова: «Только скажи своему отцу, и мы объявим, что тебе требуется помощь врачей и священников, что твое сознание помутилось, что ты грязно лжешь, ты ведь ничего не говорила три месяца, ха-ха! На нашей стороне будут слуги, и оба брата Марко, и семья Агостино, и через пару дней о твоем позоре узнает вся Венеция, ты не можешь допустить такого скандала, дурочка. Кто может себе такое позволить, а тебе – после истории с непристойным недугом твоей сестры – не стоит об этом и думать. Мы не остановимся, пока ты не будешь полностью опозорена и не отправишься коротать свои скорбные дни в монастырь, ха-ха-ха. Мы знаем, что у твоего отца повсюду друзья, и в Совете Десяти, и в Сенате, и у дожа – что ж, прекрасно, bene, кто этого не знает, но неужели, мартышкины мозги, ты думаешь, что у нас нет друзей? Ты когда-нибудь слышала о домах Контарини и Барбариго? Ты не успеешь нанести нам ни малейшего вреда, как мы разрушим всю твою жизнь».
Я снова должна отдохнуть, мои пальцы болят, так сильно я сжимаю перо.
Вот что они сказали, отец Клеменс, и на этот раз они не шутили и не были пьяны, они злились, а лица у них были темные и ожесточенные. Я проводила целые дни, запершись в комнате, меня мутило, и я не знала, что делать; Дария приносила мне воды и что-нибудь поесть, и я скорее доверилась бы дьяволу, чем сказала что-нибудь ей, этой притворщице с ее показной заботой и беспокойством. Она и ее муж были пленниками Марко, потому что он знал о них что-то ужасное и преступное, не знаю, что именно, но я часто слышала намеки от Марко, вот они и были полностью в его распоряжении, а ведь я дожила только до четвертого месяца этого проклятого брака. Не знаю, как мне все это выразить, ведь вы видите, что я не умею писать много, мне никогда не приходилось так много писать, разве что когда занималась своим любимым делом – переписывала для отца счета с фермы и документы по аренде, да ведь в них только цифры и слова одни и те же. Но вернемся ко времени сделки моего мужа с Агостино Большие Руки, да, сделки, а как еще это назвать?
Хоть я и была разъяренной и злой, Марко и Агостино до смерти запугали меня своими разговорами о скандале, о котором узнает весь мир. Я уже видела лица моего отца и теток, и всех Лореданов, совсем уж дурой я не была, но меня загнали в ловушку. Оглядываясь назад, после почти двадцати лет, я понимаю, что бы случилось, если бы я все рассказала тогда своему отцу. После долгих сплетен и возмущения, я имею в виду сплетни о содомии двух мужчин, три семьи нашли бы какой-то способ спасти свою репутацию и как-нибудь извернулись бы, объявив, что брака не было, а следом мой отец нашел бы мне другого мужа из старого, но бедного рода, на хорошем счету во Дворце, и мое приданое принесло бы им состояние, хотя они знали бы, что я уже лишена невинности и познана мужчиной. О небеса! Но в девятнадцать лет я понятия не имела о подобных тайных сделках.
Вернусь к тому, что они со мной сделали. Клянусь девственной кровью, пролитой Агостино Барбариго, что я не знала, что предпринять. Я была напугана и сбита с толку, жила как в тумане. Я бездействовала, а тем временем проходили недели, и я узнала об их преступных и темных делах, я имею в виду их поцелуи и то, что они делили постель. Когда мы вернулись в Венецию, я наблюдала за ними, проделав дырку в полу над спальней Марко. Но то, что я видела там, отец Клеменс, касается их греха, а не моего, поэтому я не должна упоминать его здесь, хоть это и объясняет кое-что, не так ли?
В любом случае, говорю, я не знала, что делать, но порой что-то на меня находило, и я решалась все рассказать отцу, потому что в иные дни меня не пугала перспектива быть навеки заключенной в монастырь, если это могло навредить Марко и Агостино Большие Руки, хотя бы ценой моего позора. Потом настроение менялось, и я страшилась скандала и беспокоилась о добром имени моей семьи, впадала в ужасный страх, но даже несмотря на это, запомните, я пыталась поговорить с сиром Антонио, моим отцом, хотя это было почти невозможно, мне не удавалось остаться с ним наедине, Марко всегда был рядом и наблюдал за нами. Но однажды, через два месяца после той ужасной ночи, он слег в постель с простудой, и как раз тогда отец нанес мне один из своих недолгих визитов, и когда он уходил, я призналась ему, путаясь в словах – они просто случайно вырвались, – что мой брак был ошибкой, что муж мой со мной не спит, что он любит мужчин, что у нас не будет семьи, не будет детей. Я как раз собиралась рассказать ему о том, как они лишили меня девственности, когда выражение моего лица стало ему невыносимо. Отшатнувшись, он глядел на меня с недоумением и поначалу действительно ничего не понимал, потому что начал говорить что-то о своем браке с моей матерью и что-то о женщине из нижнего города, которая едва не погубила его, а затем он крепко зажмурился – несмотря на свой испуг, я отчетливо это видела – и внезапно изменился, как-то одеревенел, и, все еще отстраняясь от меня, сказал, что ничто не совершенно в этой жизни, и ни один брак не совершенен, и мы должны стараться сносить все наши неприятности. Молитвы и твердое сердце – вот верный способ, волнение мне не поможет. «Пожалуйста, Дана, – сказал он (так он меня называл), – будь женщиной, вырасти уже и научись управлять событиями, отцы не боги, мы делаем то, что можем, а я как раз сейчас столкнулся с адскими неприятностями во Дворце». Его слова прозвенели, как предупреждающий колокол, как упрек, и прежде чем я пришла в себя, он ушел.
Вот так, отец Клеменс, и когда я в следующий раз увидела отца, дней через десять-двенадцать, Марко был тут как тут и следил за нами, и хотя был еще нездоров, но лип к нам как пиявка. Я вызывала в отце дрожь, он видел странное выражение моих глаз, он не желал мне горя, но не желал проблем и себе, он хотел видеть меня взрослой женщиной, не девочкой, и лицо его говорило: «Во имя Небес, перестань! Не надо больше позора и скандалов!» Так как же я могла сказать ему? Я подумывала написать ему письмо, хоть никогда не писала писем, и передать его прямо в руки, когда Марко не будет смотреть, но именно этого отец и испугался бы и не одобрил, я видела это по его манерам – с тех пор он всегда был немного более приветлив с Марко.
14. [Орсо. Исповедь:]
Отец Клеменс, я прерываю свою исповедь, чтобы сказать, что я с трудом могу удержать дрожь в руке. Теперь, читая это, вы уже знаете причину. Через пару минут я соберусь. Я вспоминаю всю свою жизнь, словно просеивая ее через сито.
На чем я остановился? Мне было почти шестнадцать, и мои дни в Санта-Мария-Новелла подходили к концу. Следуя совету мессира Ланфредино, мои опекуны решили, что со следующего года я должен приступить к занятиям на степень в теологии и философии и посему мне нужно отправиться в Болонью, в этот город ученых, дивных маленьких лавочек, круглых площадей и колоннад. Мне еще предстояло полюбить его искусно вырезанный серый камень, его изящные повороты и возносящиеся в воздух башни. И хотя я продолжал жить с доминиканцами в монастыре Сан-Доменико, Болонья дала мне первый пьянящий вкус самостоятельной жизни. Я мог бродить по улицам, проскальзывать в отдаленные уголки, порой обедать в тавернах и поближе рассмотреть жизнь смертных, живущих своим трудом. У них даже запах был другой, чем у нас, духовенства.
В течение последнего года во Флоренции в жизни моей появилась странная связь с Болоньей и двухъярусной Венецией: это был Лука дели Альбицци, который однажды приехал в монастырь. Ему было семнадцать, в монастыре он провел всего год, а потом, как и я, отправился в Болонью, с той, однако, разницей, что он собирался изучать гражданское и каноническое право. Широкоскулый, розовощекий, крепкий и излучавший физическую силу, он являл собой образец телесного здоровья. Его кулаки были как молоты, плечи подобны крепости, а рыжеватые волосы часто прилипали к потному лбу. И в то же время он был умен, сообразителен и лучше меня знал латынь. За час он с легкостью осваивал то, над чем я бился два. В Болонье я также узнал, что он был обжорой, любителем вина, приятелем проституток, гением притворной дружбы и ничто: ни вино, ни удары – не могло свалить это духовное лицо с ног. Лука мне сразу же понравился, но я не мог подружиться с ним во Флоренции из-за монастырских правил. А теперь я перехожу к рассказу о годах в Болонье.
Благодаря своей энергии Лука дели Альбицци казался мне природной стихией, горой, и в Болонье мы смогли стать друзьями, часто встречаясь в студенческом квартале. В первый год мы обожали бродить по огромной соборной площади. Его жизненная сила привлекала всеобщее внимание, и я почти влюбился в него. На самом деле, я обожал его и мог бы полюбить его и в плотском смысле, но такая любовь есть мерзкий грех, подлежащий наказанию кастрацией, как вы знаете, а в некоторых городах и сожжением. Однако не только убеждение в греховности подобных отношений останавливало меня, но и какое-то телесное понимание того, что есть правильно. Мужские тела не казались мне – расе Plato (при всем уважении к Платону) – подходящими друг для друга. И посему я молился, иногда постился и держался подальше от Луки. Прощаясь, мы с ним иногда обнимались, но больше никогда не дотрагивались друг до друга и никогда не говорили о наших чувствах. Однако разговор сейчас не об этом. Если я и согрешил с ним, то только в сердце моем, и этот грех давно исповедован и искуплен. Великий урок и тайна наших с ним отношений заключались не в этом.
Лука происходил из старинного флорентийского рода, почти уничтоженного политическими противниками около ста лет назад. Впоследствии все планы этой семьи: попытки заключить выгодные браки, получить должности, отсудить имущество – расстраивались. Видя блестящие способности Луки, его отец и другие родственники решили, что он должен восстановить состояние дома Альбицци, избрав церковную службу, добившись успехов и заняв, наконец, пост епископа. В своих мечтах они даже видели его кардиналом.
Достаточно было провести с Лукой час, чтобы понять, что этот человек не был рожден для Церкви. На занятиях, на диспутах, в области логики его убедительные рассуждения пробивали бреши в моих аргументах или обходили их, но не рассудок управлял им. Он был взрывным, нетерпеливым, напористым, всегда готовым подчиниться собственным причудам. Я восхищался его легкостью и бесстрашием. Но, зная его великодушие, родственники использовали и мучили его. Много раз говорил он им, что не желает жизни священника, что тоскует по мирской рутине, и каждый раз получал один и тот же ответ: ему следует перестать быть эгоистичным животным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28