О Небеса, эта новая сила! Летом мы обычно уезжали за город, в Кастельфранко, но лишь на неделю или две, мы постоянно ездили туда-сюда, потому что отец должен был быть рядом с Дворцом, он любил Дворец, и, конечно, теперь я гораздо чаще виделась со своими тетками, кузинами и дядьями, но не то чтобы особенно часто, потому что им не нравилась Квирина, и я знала, что они постоянно меня обсуждают, я это чувствовала, и мне это было неприятно. Я ненавидела, что за мной наблюдают, притворяясь, что при этом не смотрят на меня. Я словно бы хотела спрятать все важное во мне, хотела казаться отринувшей свет и не интересующейся окружающим, поэтому я всегда носила вдовьи одежды и такую густую вуаль, какую только прилично было носить. Мои тетушки несколько лет пытались заставить меня надеть что-нибудь цветное, но я не поддавалась на их уговоры, я была тверда в своем решении, потому что знала, что цвет – шаг обратно в мир, а я не хотела возвращаться, потому что в конце этого пути были мужчины и похоть, но в начале него должен был быть муж, а я все уже решила для себя в этом вопросе. Нет. Никогда больше я не окажусь под башмаком у господина и повелителя. Я была сама себе госпожа. Как легко и естественно просыпаться утром хозяйкой дома, подчиняться собственным распоряжениям, и много раз по утрам мне хотелось кричать от удовольствия: день полностью принадлежит мне! Не знаю, стоит ли мне исповедаться в том, что я начала больше читать, я просила отца приносить мне книги, в основном Петрарку, Боярдо, Данте и флорентийца по имени Пульчи. Он также дал мне особую книгу, написанную от руки, лексикон, со значениями флорентийских слов, и там их было много.
А теперь я должна признаться, отец Клеменс, это случилось снова, только на этот раз это происходило из-за возбуждения от поэзии. Вернувшись домой в Ка-Лоредан, я снова начала трогать себя, но не слишком часто, правда, не очень часто, может только несколько раз в год, и после я всегда чувствовала глубокий стыд, но со временем я преодолела это искушение. Как? Мне помогали молитвы и особенно то, что я постоянно находила себе какое-нибудь занятие и просто пыталась быть сильной в этом отношении. Мне также пришлось бросить читать любовные романы, но это не было большой жертвой, потому что в этих романах писали по большей части глупости, по правде говоря, Петрарка представлял большую угрозу, потому что он был хитер и так красиво говорил об обычных вещах, например о простом прикосновении, или о чистой как хрусталь воде, или о взгляде Лауры, поэтому я отказалась и от него на долгое время. Я регулярно ходила к исповеди в то время, но никогда не исповедовалась в том, что трогала себя, так что я полностью признаюсь в этом здесь и сейчас со всем стыдом и глубоким раскаянием. Я раскаивалась в этом и тогда, но я не могла исповедаться в этом из-за наших священников, вы понимаете. Слишком многие из них – истинный срам, они только мешают. Как может женщина, и тем более вдова, исповедаться им в таких делах? Вдовы не должны делать ничего подобного, они ведь вообще считаются полумертвыми. Вы знаете, как грубы, глупы, сумасбродны и похотливы некоторые наши священники? Я меняла церкви десять или двенадцать раз за несколько лет, пока не стала ходить вместе с Квириной в ее приход. Когда я ходила одна с кем-то из наших слуг, я порой опускала вуаль, чтобы не было видно глаз, или горбилась немного, чтобы выглядеть старше, и даже сильно замедляла шаг, чтобы со стороны казалось, что у меня больные ноги. Быть может, вас это удивит, но это правда. Любая вдова моложе тридцати рассматривается как легкая добыча, потому что некоторые думают, что в домах вдов нет господина и повелителя. Притворяться старой было единственным способом держать этих слуг Божиих на приличном расстоянии, и чем невзрачнее они выглядели, со своими сальными спутанными волосами и волосатыми ушами и ноздрями, тем хуже они могли оказаться. В любом случае в грехе столь низком таким людям не исповедуешься. Иногда мне приходилось использовать слова такого рода, что их лица становились красными, как скатерть, или я заставляла их оставить бесстыдные речи и приглашения, советуя сперва обратиться к моему отцу, Прокуратору Святого Марка сиру Антонио Лоредану. Это заставляло их замолчать.
И теперь напишу о последнем грехе, словно внося под звездочкой дополнение в одну из моих приходных книг. Желая казаться религиозной, я ходила в церковь гораздо чаще, чем мне это требовалось, особенно когда я сопровождала Квирину и почти осязала ее благочестие. Тогда мои мысли улетали от молитвы и переносились к поэзии, или к какому-нибудь домашнему делу, или к моим темным временам с Марко. Эти часы в церкви я проводила неправильно, и я раскаиваюсь в их растрате, да простит меня Бог за многие мои ошибки.
Я постоянно упоминаю Квирину. Послушайте, отец Клеменс, общение с ней давалось мне нелегко, ведь она была такой набожной, старшей сестрой, во всем правильной, она уже жила в доме, когда я переехала обратно, и прочее, и прочее. Ей следовало бы стать настоятельницей какого-нибудь закрытого и строгого монастыря, я это точно говорю, но она всегда утверждала, что хочет служить утешением нашему отцу и помогать ему по хозяйству, раз он не женился во второй раз, и будто бы поэтому она осталась дома. Но я думаю, что таким образом она хотела его наказать, это точно, и он примирился с этим, потому что надеялся, что она принесет ему небесное благословение, к тому же она сидела в своей части дома, как позже я в своей, и они встречались только за столом. Когда я вернулась домой после смерти Марко, Квирина пыталась заставить меня слушаться ее, все время креститься и стать такой же набожной, как и она. Для нее мы были двумя женщинами, жившими в этом мире, но ему не принадлежавшими, это были ее слова, и какое-то время я делала вид, что слушаюсь ее, чтобы сохранить мир в доме, но мне было не угнаться за ней во всех этих религиозных упражнениях: вставать до рассвета и каждое утро ходить к ранней мессе, молиться по два часа ежедневно, сидеть по многу дней кряду на хлебе и воде и позволять себе лишь капельку вина и даже заниматься самобичеванием так, что по всему телу оставались синяки. Как со всем этим она могла служить утешением отцу, я так и не поняла. Она бичевала себя раз в месяц. Однажды летом я увидела на ее спине темные рубцы, довольно внушительные, хотя и не такие уж большие и страшные.
Конечно, я любила Квирину, это так, но я не могу сказать, что она мне нравилась, скорее нет, она была такой тощей и строгой, никогда не смеялась, жила ради спасения на том свете. В общем, мы ссорились из-за того, что я не присоединялась к ее религиозным упражнениям, и мне приходилось просить отца поговорить с ней, чтобы она прекратила требовать от меня больше поститься и дважды в день ходить в церковь. Кроме того, несмотря на то, что она была почти двумя годами старше меня, я все-таки побывала замужем и пожила вне дома, я носила имя Контарини, и это ставило меня несколько выше ее. Вспомните также, что я вскоре стала вести хозяйство, и у Квирины не осталось других дел, кроме ее благочестивых занятий, сложите все это вместе, и вы поймете, что через год ей пришлось смириться с тем, что я не буду слушаться ее указаний. Да простит меня за это Бог! Пока я пишу все это, я вижу, что я использовала привычки Квирины, чтобы спрятаться, вот почему меня так часто видели с ней в церкви и на улицах, даже если мы ссорились, я следовала за ней, как когда-то Марко следовал за мной, я выходила с ней, чтобы казаться такой же, и иногда даже готова была креститься каждый раз, как над нашими головами пролетала птица, но я делала это, чтобы утихли сплетни и чтобы меня перестали замечать. Пусть себе говорят, что я упиваюсь Богом, как они говорили о Квирине, мне все равно, лишь бы обо мне не ходили скандальные слухи. Полиссена однажды слышала гнусное двустишие, сочиненное про нас, вот оно:
Ужасно мучилась Квирина несовершенством чрева.
Но Лоредана раздавала грех сестры направо и налево.
Боже, какой стыд, целую неделю я хотела укрыться ото всех, но как я могла, если куплеты, сочиненные этими гадкими грошовыми поэтами, были у всех на устах? Я была в ужасе, о Небеса, они болтали, эти грязные языки болтали, я ничего не выдумывала. Помимо всего прочего, я еще боялась, что люди думают обо мне как о похотливом животном. Иногда ночью мне снилось, что на лице моем и на руках стоит печать блуда, вот почему я куталась в накидки и прикрывалась вуалями. Люди надевают маски во время карнавала, я же носила свою ежедневно, благочестие Квирины было мне на руку, и я им пользовалась.
Я думаю, что отец мой тоже не обманывался, он, должно быть, слышал это двустишие, но все равно я была еще менее благочестива, чем он думал. Теперь я раскаиваюсь в своем лицемерии, отец Клеменс, в том, что я пыталась спрятаться за спиной у Квирины, и прошу у вас прощения, но тогда я не могла быть честнее, не могла показать, что принадлежу этому миру (который я любила), иначе мой отец и тетушки принудили бы меня к новому браку. Я наслаждалась свободой, но я не могла признаться в этом, ведь никто не посчитал бы это достаточным аргументом против замужества. Вы это знаете. Молодым женщинам положено находиться под строгим надзором мужа. Итак, за семнадцать лет я не взглянула ни на одного мужчину, они мне были не нужны, как не нужны были краски мира, и я верила, что больше никогда не посмотрю на мужчину. Я была постоянно занята, бегала по лестнице, шила, ходила на рынок со слугами, помогала готовить, я любила поднимать тяжести, долго гулять со слугами или отцом, и я пребывала в прекрасном настроении и чувствовала себя лучше, чем когда-либо.
36. [Орсо. Дополнение к исповеди:]
Достопочтенный отец Клеменс, я мучился от стыда эти два дня, что прошли после того, как я закончил свою исповедь; посему я приписываю это дополнение, которое мадонна Икс не увидит, потому что я не смогу ей его передать. Оно будет доставлено вам в ваше обычное место, не знаю когда.
Я в ужасе оттого, что написал о Третьем Городе. Поскольку вы и Икс будете единственными читателями этого документа, я бесстыдно вовлек вас в заговор, и я молюсь, чтобы вы простили меня. Я запутался в страхах и жестоких противоречиях, и это свершилось не по моей воле. Моя" собственная слабость одержала верх надо мной.
Поскольку все выходы из города сейчас находятся под наблюдением Десяти, я ищу какую-нибудь тайную лазейку, но к тому времени, как вы прочтете эти слова, я, безусловно, буду уже где-то далеко. Так позвольте мне сейчас поклясться в том, что я отрекаюсь от Икс, чтобы она и я могли с полным правом надеяться на небесное блаженство. И я отрекаюсь от нее, чтобы отдать себя целиком тому, что осталось от Третьего Города. Этот город будет перестроен. Несколько дней я пытался отказаться от решения разорвать все связи с Икс. Я старался преодолеть доводы рассудка, но если мы побеждаем рассудок, то что остается от нас?
Теперь, когда пролилась кровь, наша кровь, я понимаю, что был глуп, когда верил, что Третий Город может опереться на что-либо, помимо борьбы и огня. Да, конечно, я противостоял опасности каждый день и знал, что будет кровопролитие, но то знание – только теория, абстракция, слова. Теперь это знание сидит у меня в печенках, и это меняет и мои взгляды, и всю мою сущность.
Правящие семьи станут сражаться насмерть, чтобы помешать нам получить обратно то, что в равной степени принадлежит и нам, – солнце. Мой долг – заботиться о душах, но мне приходится исполнять этот долг в таком месте, где душа может влачить лишь жалкое существование, в месте, которому нужен крестовый поход за светом, теплом и надеждой. Древний мир знал, как низвергать тиранов. Десять хотят убить всех людей, принесших клятву Третьему Городу. Мы вынуждены защищаться, делая с ними то, что они сделали бы с нами, и помните, что они, при всей своей неправедности, обладают весом и достоинством правительства. Любое требование – исходит оно от нас или от них – должно быть объявлено открыто. Я сожалею, что вынужден стать на этот путь. Да простит меня Бог. Шлю вам свою любовь во Христе. Венеция, 26 сентября. Орсо.
37. [Лоредана. Исповедь:]
Мои прегрешения с братом Орсо. Вы прочитали исповедь Орсо, вы знаете всю историю, теперь я расскажу вам о своей грешной роли, и я буду звать его Орсо, потому что знаю его под этим именем и не стану притворяться и называть его брат Орсо или отец Орсо, все это было бы ложью.
Орсо был связан с приходской церковью Лореданов, и мой отец или может быть, кто-то другой позвал его прийти и утешить мою умирающую сестру Квирину, так мы и познакомились, и хотя он уже приходил в дом неделю или две, я не знала, как он выглядит, потому что, как я сказала, я не смотрю на лица мужчин, таков был мой обет, но Квирина заставила меня посмотреть на него, потому что однажды ночью, когда она была в горячке и у нее начались видения, она стала говорить, что он один из нас, что он похож на братьев нашего отца и на кузена Леонардо. Я не обратила внимания на ее бессвязные речи, но она продолжала твердить одно и то же, и каждый раз, когда я провожала его в ее спальню, она поднимала на него свои воспаленные глаза, она не спускала с него взгляда, это было удивительно, и она тянула руку, чтобы дотронуться до него. В конце концов они уже держались за руки, поэтому, когда однажды я открывала ему дверь, на меня что-то нашло и я решила внимательно на него посмотреть – и Квирина оказалась права. Я видела сильное сходство, у него были грустные глаза и твердый подбородок мужчин из нашего рода (наверное, Бог послал его!), но его молодость удивила меня, потому что я слышала, как он разговаривал с Квириной, и его голос был глубоким и очень уверенным, не таким, как у молодого человека. Послушайте, отец Клеменс, тогда случилось нечто, что я не могу объяснить, а потому не буду и пытаться. Землетрясение? Когда его невинные глаза заглянули в мои, а я ответила на этот взгляд, меня словно – не знаю, как сказать, – оторвало от самой себя, я не могла отвести взгляда и чувствовала, что связь между нами становится все сильнее с каждым разом, как я его видела. Я не знаю, почему почувствовала жалость, но я жалела его, это была глубокая печаль, мне хотелось защитить его, хотя он и был священником, я почувствовала, что он весь изранен, и затем его лицо проникло в мою душу и завладело ею, лицо, которое я уже знала, не могу сказать иначе. Я дала обет против мужчин, но я не давала обета против него, – вот что внезапно пришло мне в голову, и однажды, когда он вышел из спальни Квирины и остановил на мне свой глубокий медленный взгляд, я поняла, что должна дотронуться до его лица, приложить ладони к его щекам. Прошу вас, не требуйте у меня объяснения, у меня его нет, я должна была это сделать, и я знала, что он меня не оттолкнет, я видела это в его глазах (вы понимаете?), и он словно бы не был для меня мужчиной, не был плотским и порочным.
Я знаю, что вы не поверите мне, но я пишу это в исповеди и должна говорить правду, или душа моя погибнет. А я этого не могу позволить, не так ли? Поэтому я хочу повторить, что в тот день, в день, когда я в первый раз прикоснулась к нему, я не думала о нем как о мужчине, я думала о нем как не знаю о ком, он будил во мне самые лучшие и добрые чувства, и когда я прикасалась к нему, я ни о чем не тревожилась, все произошло неожиданно, само собой. Я вспоминала Марко и те проклятые дни, когда я была за ним замужем, и я думала об этом лице прямо передо мной, и глаза мои наполнялись слезами, а я не убирала рук. Что я знаю об этом мире? Я прихожу и ухожу, я встаю по утрам, делаю каждый день одни и те же вещи, я перебегаю от одной мысли к другой, а потом случается нечто удивительное, и я не могу и не хочу это остановить, словно приходит необычный новый день, но когда это случается с людьми (а этого почти никогда не случается), они радуются. И когда я прикасалась к лицу Орсо, начался мой новый день, мое сердце было в этом прикосновении, я вся была в нем и вся – в своем сердце, и это изменило саму природу прикосновения. Могу ли я сказать, что это прикосновение не имело никакого отношения к реальности, оно не было прикосновением плоти к плоти? Я должна написать слово «любовь», это была она, она охватила нас мгновенно, она была словно свет, который заливает темную комнату в тот момент, когда открываешь ставни, и это слово выражает все, что я могу сказать о том, что произошло, и о том, что я чувствую. Это была любовь, и сколько бы я ни теребила свою совесть, это и по сей день любовь. Я знаю об этом чувстве из речей священников, и то, что я чувствую к Орсо, идет вслед за моими чувствами к Христу и Богородице, я хочу сказать, это близкое, очень близкое чувство, потому что это нежное, высокое и доброе чувство. Я не знаю, как по-другому описать его, и если это кощунство (это кощунство?), я прошу прощения, но утверждаю, что мое чувство к Орсо стало знаменем моих молитв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
А теперь я должна признаться, отец Клеменс, это случилось снова, только на этот раз это происходило из-за возбуждения от поэзии. Вернувшись домой в Ка-Лоредан, я снова начала трогать себя, но не слишком часто, правда, не очень часто, может только несколько раз в год, и после я всегда чувствовала глубокий стыд, но со временем я преодолела это искушение. Как? Мне помогали молитвы и особенно то, что я постоянно находила себе какое-нибудь занятие и просто пыталась быть сильной в этом отношении. Мне также пришлось бросить читать любовные романы, но это не было большой жертвой, потому что в этих романах писали по большей части глупости, по правде говоря, Петрарка представлял большую угрозу, потому что он был хитер и так красиво говорил об обычных вещах, например о простом прикосновении, или о чистой как хрусталь воде, или о взгляде Лауры, поэтому я отказалась и от него на долгое время. Я регулярно ходила к исповеди в то время, но никогда не исповедовалась в том, что трогала себя, так что я полностью признаюсь в этом здесь и сейчас со всем стыдом и глубоким раскаянием. Я раскаивалась в этом и тогда, но я не могла исповедаться в этом из-за наших священников, вы понимаете. Слишком многие из них – истинный срам, они только мешают. Как может женщина, и тем более вдова, исповедаться им в таких делах? Вдовы не должны делать ничего подобного, они ведь вообще считаются полумертвыми. Вы знаете, как грубы, глупы, сумасбродны и похотливы некоторые наши священники? Я меняла церкви десять или двенадцать раз за несколько лет, пока не стала ходить вместе с Квириной в ее приход. Когда я ходила одна с кем-то из наших слуг, я порой опускала вуаль, чтобы не было видно глаз, или горбилась немного, чтобы выглядеть старше, и даже сильно замедляла шаг, чтобы со стороны казалось, что у меня больные ноги. Быть может, вас это удивит, но это правда. Любая вдова моложе тридцати рассматривается как легкая добыча, потому что некоторые думают, что в домах вдов нет господина и повелителя. Притворяться старой было единственным способом держать этих слуг Божиих на приличном расстоянии, и чем невзрачнее они выглядели, со своими сальными спутанными волосами и волосатыми ушами и ноздрями, тем хуже они могли оказаться. В любом случае в грехе столь низком таким людям не исповедуешься. Иногда мне приходилось использовать слова такого рода, что их лица становились красными, как скатерть, или я заставляла их оставить бесстыдные речи и приглашения, советуя сперва обратиться к моему отцу, Прокуратору Святого Марка сиру Антонио Лоредану. Это заставляло их замолчать.
И теперь напишу о последнем грехе, словно внося под звездочкой дополнение в одну из моих приходных книг. Желая казаться религиозной, я ходила в церковь гораздо чаще, чем мне это требовалось, особенно когда я сопровождала Квирину и почти осязала ее благочестие. Тогда мои мысли улетали от молитвы и переносились к поэзии, или к какому-нибудь домашнему делу, или к моим темным временам с Марко. Эти часы в церкви я проводила неправильно, и я раскаиваюсь в их растрате, да простит меня Бог за многие мои ошибки.
Я постоянно упоминаю Квирину. Послушайте, отец Клеменс, общение с ней давалось мне нелегко, ведь она была такой набожной, старшей сестрой, во всем правильной, она уже жила в доме, когда я переехала обратно, и прочее, и прочее. Ей следовало бы стать настоятельницей какого-нибудь закрытого и строгого монастыря, я это точно говорю, но она всегда утверждала, что хочет служить утешением нашему отцу и помогать ему по хозяйству, раз он не женился во второй раз, и будто бы поэтому она осталась дома. Но я думаю, что таким образом она хотела его наказать, это точно, и он примирился с этим, потому что надеялся, что она принесет ему небесное благословение, к тому же она сидела в своей части дома, как позже я в своей, и они встречались только за столом. Когда я вернулась домой после смерти Марко, Квирина пыталась заставить меня слушаться ее, все время креститься и стать такой же набожной, как и она. Для нее мы были двумя женщинами, жившими в этом мире, но ему не принадлежавшими, это были ее слова, и какое-то время я делала вид, что слушаюсь ее, чтобы сохранить мир в доме, но мне было не угнаться за ней во всех этих религиозных упражнениях: вставать до рассвета и каждое утро ходить к ранней мессе, молиться по два часа ежедневно, сидеть по многу дней кряду на хлебе и воде и позволять себе лишь капельку вина и даже заниматься самобичеванием так, что по всему телу оставались синяки. Как со всем этим она могла служить утешением отцу, я так и не поняла. Она бичевала себя раз в месяц. Однажды летом я увидела на ее спине темные рубцы, довольно внушительные, хотя и не такие уж большие и страшные.
Конечно, я любила Квирину, это так, но я не могу сказать, что она мне нравилась, скорее нет, она была такой тощей и строгой, никогда не смеялась, жила ради спасения на том свете. В общем, мы ссорились из-за того, что я не присоединялась к ее религиозным упражнениям, и мне приходилось просить отца поговорить с ней, чтобы она прекратила требовать от меня больше поститься и дважды в день ходить в церковь. Кроме того, несмотря на то, что она была почти двумя годами старше меня, я все-таки побывала замужем и пожила вне дома, я носила имя Контарини, и это ставило меня несколько выше ее. Вспомните также, что я вскоре стала вести хозяйство, и у Квирины не осталось других дел, кроме ее благочестивых занятий, сложите все это вместе, и вы поймете, что через год ей пришлось смириться с тем, что я не буду слушаться ее указаний. Да простит меня за это Бог! Пока я пишу все это, я вижу, что я использовала привычки Квирины, чтобы спрятаться, вот почему меня так часто видели с ней в церкви и на улицах, даже если мы ссорились, я следовала за ней, как когда-то Марко следовал за мной, я выходила с ней, чтобы казаться такой же, и иногда даже готова была креститься каждый раз, как над нашими головами пролетала птица, но я делала это, чтобы утихли сплетни и чтобы меня перестали замечать. Пусть себе говорят, что я упиваюсь Богом, как они говорили о Квирине, мне все равно, лишь бы обо мне не ходили скандальные слухи. Полиссена однажды слышала гнусное двустишие, сочиненное про нас, вот оно:
Ужасно мучилась Квирина несовершенством чрева.
Но Лоредана раздавала грех сестры направо и налево.
Боже, какой стыд, целую неделю я хотела укрыться ото всех, но как я могла, если куплеты, сочиненные этими гадкими грошовыми поэтами, были у всех на устах? Я была в ужасе, о Небеса, они болтали, эти грязные языки болтали, я ничего не выдумывала. Помимо всего прочего, я еще боялась, что люди думают обо мне как о похотливом животном. Иногда ночью мне снилось, что на лице моем и на руках стоит печать блуда, вот почему я куталась в накидки и прикрывалась вуалями. Люди надевают маски во время карнавала, я же носила свою ежедневно, благочестие Квирины было мне на руку, и я им пользовалась.
Я думаю, что отец мой тоже не обманывался, он, должно быть, слышал это двустишие, но все равно я была еще менее благочестива, чем он думал. Теперь я раскаиваюсь в своем лицемерии, отец Клеменс, в том, что я пыталась спрятаться за спиной у Квирины, и прошу у вас прощения, но тогда я не могла быть честнее, не могла показать, что принадлежу этому миру (который я любила), иначе мой отец и тетушки принудили бы меня к новому браку. Я наслаждалась свободой, но я не могла признаться в этом, ведь никто не посчитал бы это достаточным аргументом против замужества. Вы это знаете. Молодым женщинам положено находиться под строгим надзором мужа. Итак, за семнадцать лет я не взглянула ни на одного мужчину, они мне были не нужны, как не нужны были краски мира, и я верила, что больше никогда не посмотрю на мужчину. Я была постоянно занята, бегала по лестнице, шила, ходила на рынок со слугами, помогала готовить, я любила поднимать тяжести, долго гулять со слугами или отцом, и я пребывала в прекрасном настроении и чувствовала себя лучше, чем когда-либо.
36. [Орсо. Дополнение к исповеди:]
Достопочтенный отец Клеменс, я мучился от стыда эти два дня, что прошли после того, как я закончил свою исповедь; посему я приписываю это дополнение, которое мадонна Икс не увидит, потому что я не смогу ей его передать. Оно будет доставлено вам в ваше обычное место, не знаю когда.
Я в ужасе оттого, что написал о Третьем Городе. Поскольку вы и Икс будете единственными читателями этого документа, я бесстыдно вовлек вас в заговор, и я молюсь, чтобы вы простили меня. Я запутался в страхах и жестоких противоречиях, и это свершилось не по моей воле. Моя" собственная слабость одержала верх надо мной.
Поскольку все выходы из города сейчас находятся под наблюдением Десяти, я ищу какую-нибудь тайную лазейку, но к тому времени, как вы прочтете эти слова, я, безусловно, буду уже где-то далеко. Так позвольте мне сейчас поклясться в том, что я отрекаюсь от Икс, чтобы она и я могли с полным правом надеяться на небесное блаженство. И я отрекаюсь от нее, чтобы отдать себя целиком тому, что осталось от Третьего Города. Этот город будет перестроен. Несколько дней я пытался отказаться от решения разорвать все связи с Икс. Я старался преодолеть доводы рассудка, но если мы побеждаем рассудок, то что остается от нас?
Теперь, когда пролилась кровь, наша кровь, я понимаю, что был глуп, когда верил, что Третий Город может опереться на что-либо, помимо борьбы и огня. Да, конечно, я противостоял опасности каждый день и знал, что будет кровопролитие, но то знание – только теория, абстракция, слова. Теперь это знание сидит у меня в печенках, и это меняет и мои взгляды, и всю мою сущность.
Правящие семьи станут сражаться насмерть, чтобы помешать нам получить обратно то, что в равной степени принадлежит и нам, – солнце. Мой долг – заботиться о душах, но мне приходится исполнять этот долг в таком месте, где душа может влачить лишь жалкое существование, в месте, которому нужен крестовый поход за светом, теплом и надеждой. Древний мир знал, как низвергать тиранов. Десять хотят убить всех людей, принесших клятву Третьему Городу. Мы вынуждены защищаться, делая с ними то, что они сделали бы с нами, и помните, что они, при всей своей неправедности, обладают весом и достоинством правительства. Любое требование – исходит оно от нас или от них – должно быть объявлено открыто. Я сожалею, что вынужден стать на этот путь. Да простит меня Бог. Шлю вам свою любовь во Христе. Венеция, 26 сентября. Орсо.
37. [Лоредана. Исповедь:]
Мои прегрешения с братом Орсо. Вы прочитали исповедь Орсо, вы знаете всю историю, теперь я расскажу вам о своей грешной роли, и я буду звать его Орсо, потому что знаю его под этим именем и не стану притворяться и называть его брат Орсо или отец Орсо, все это было бы ложью.
Орсо был связан с приходской церковью Лореданов, и мой отец или может быть, кто-то другой позвал его прийти и утешить мою умирающую сестру Квирину, так мы и познакомились, и хотя он уже приходил в дом неделю или две, я не знала, как он выглядит, потому что, как я сказала, я не смотрю на лица мужчин, таков был мой обет, но Квирина заставила меня посмотреть на него, потому что однажды ночью, когда она была в горячке и у нее начались видения, она стала говорить, что он один из нас, что он похож на братьев нашего отца и на кузена Леонардо. Я не обратила внимания на ее бессвязные речи, но она продолжала твердить одно и то же, и каждый раз, когда я провожала его в ее спальню, она поднимала на него свои воспаленные глаза, она не спускала с него взгляда, это было удивительно, и она тянула руку, чтобы дотронуться до него. В конце концов они уже держались за руки, поэтому, когда однажды я открывала ему дверь, на меня что-то нашло и я решила внимательно на него посмотреть – и Квирина оказалась права. Я видела сильное сходство, у него были грустные глаза и твердый подбородок мужчин из нашего рода (наверное, Бог послал его!), но его молодость удивила меня, потому что я слышала, как он разговаривал с Квириной, и его голос был глубоким и очень уверенным, не таким, как у молодого человека. Послушайте, отец Клеменс, тогда случилось нечто, что я не могу объяснить, а потому не буду и пытаться. Землетрясение? Когда его невинные глаза заглянули в мои, а я ответила на этот взгляд, меня словно – не знаю, как сказать, – оторвало от самой себя, я не могла отвести взгляда и чувствовала, что связь между нами становится все сильнее с каждым разом, как я его видела. Я не знаю, почему почувствовала жалость, но я жалела его, это была глубокая печаль, мне хотелось защитить его, хотя он и был священником, я почувствовала, что он весь изранен, и затем его лицо проникло в мою душу и завладело ею, лицо, которое я уже знала, не могу сказать иначе. Я дала обет против мужчин, но я не давала обета против него, – вот что внезапно пришло мне в голову, и однажды, когда он вышел из спальни Квирины и остановил на мне свой глубокий медленный взгляд, я поняла, что должна дотронуться до его лица, приложить ладони к его щекам. Прошу вас, не требуйте у меня объяснения, у меня его нет, я должна была это сделать, и я знала, что он меня не оттолкнет, я видела это в его глазах (вы понимаете?), и он словно бы не был для меня мужчиной, не был плотским и порочным.
Я знаю, что вы не поверите мне, но я пишу это в исповеди и должна говорить правду, или душа моя погибнет. А я этого не могу позволить, не так ли? Поэтому я хочу повторить, что в тот день, в день, когда я в первый раз прикоснулась к нему, я не думала о нем как о мужчине, я думала о нем как не знаю о ком, он будил во мне самые лучшие и добрые чувства, и когда я прикасалась к нему, я ни о чем не тревожилась, все произошло неожиданно, само собой. Я вспоминала Марко и те проклятые дни, когда я была за ним замужем, и я думала об этом лице прямо передо мной, и глаза мои наполнялись слезами, а я не убирала рук. Что я знаю об этом мире? Я прихожу и ухожу, я встаю по утрам, делаю каждый день одни и те же вещи, я перебегаю от одной мысли к другой, а потом случается нечто удивительное, и я не могу и не хочу это остановить, словно приходит необычный новый день, но когда это случается с людьми (а этого почти никогда не случается), они радуются. И когда я прикасалась к лицу Орсо, начался мой новый день, мое сердце было в этом прикосновении, я вся была в нем и вся – в своем сердце, и это изменило саму природу прикосновения. Могу ли я сказать, что это прикосновение не имело никакого отношения к реальности, оно не было прикосновением плоти к плоти? Я должна написать слово «любовь», это была она, она охватила нас мгновенно, она была словно свет, который заливает темную комнату в тот момент, когда открываешь ставни, и это слово выражает все, что я могу сказать о том, что произошло, и о том, что я чувствую. Это была любовь, и сколько бы я ни теребила свою совесть, это и по сей день любовь. Я знаю об этом чувстве из речей священников, и то, что я чувствую к Орсо, идет вслед за моими чувствами к Христу и Богородице, я хочу сказать, это близкое, очень близкое чувство, потому что это нежное, высокое и доброе чувство. Я не знаю, как по-другому описать его, и если это кощунство (это кощунство?), я прошу прощения, но утверждаю, что мое чувство к Орсо стало знаменем моих молитв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28