Неплохое местечко, однако искать в этом саду нечего, кроме уединения. С какой стороны ни посмотришь, а иных причин, способных завлечь сюда человека, не находилось.
«Да сюда никто не ходит. Что здесь делать-то? »
Что ж, сейчас сюда направлялось немало народу. Инспектор слышал, как подъехали машины. Он встал, увидев, что в железные ворота въезжает фургон.
Вышли двое мужчин и стали вытаскивать из задней двери цинковый гроб. Но им пришлось прервать свое занятие, потому что фотограф заставил их убрать фургон, так как ему требовалось сделать несколько снимков с дальнего расстояния. После чего, подойдя к инспектору, он спросил:
— А это только голова или...
— Я не знаю.
— Уберите-ка эти водоросли... Мне нужен крупный план.
Пока он менял линзы, прибыли два карабинера с Борго-Оньиссанти, которым и досталось убирать водоросли.
— А что если они там крепко держатся? Нам бы какие-нибудь инструменты. Где садовник?
— Нет-нет, — возразил инспектор, — лишние люди тут ни к чему. Просто потяните... они плавают на поверхности... Осторожно.
Водяные гиацинты легко разошлись, и вскоре все тело предстало их глазам. Только открытые участки — лицо, шея и руки — были повреждены, остальное, хотя и раздувшееся, защищала одежда. Фотограф принялся за работу, а инспектор, отойдя в сторону с двумя полицейскими, спросил:
— Магистрату докладывали?
— Капитан об этом позаботился. Может быть, нам пойти и встретить его у ворот?
— Да, идите. И если не увидите там садовника, который вас сюда послал, постучите в его сторожку, это длинная низкая постройка слева у подножия холма. Он вроде бы подобрал здесь сумочку.
Усталое солнце уже садилось, когда, дождавшись магистрата и врача, тело вынули из воды и инспектор, сидя у себя в кабинете, мог без помех изучить содержимое сумочки. Лаборант принес ее после снятия отпечатков пальцев. Инспектору предстояло составить отчет и затем отослать сумку в запечатанном ящике в прокуратуру. Спешить с этим он не собирался. Дамская сумочка представляла собой кладезь ценной информации. Разглядывая сумочку, лежавшую перед ним в прозрачном полиэтиленовом мешке, он вспоминал первую сумку, сыгравшую определенную роль в его жизни. Она принадлежала его матери. Это был священный предмет, которого воспрещалось касаться без особого разрешения. Он помнил, как однажды его послали за ней, но не помнил, по какому случаю. Наверное, тогда кто-то умер. Сумку, большую, плоскую и черную, доставали для похода на воскресную мессу или на свадьбу, на похороны или крестины. За исключением рынка, куда она с корзинкой и большим кошельком раз в неделю отправлялась за покупками, мать никуда не выходила. Да, наверняка это были похороны, потому что в памяти сохранился запах восковых свечей. Наверное, похороны дедушки. Гроба он не помнил, но его присутствие явно ощущалось.
— Принеси из гардероба мою сумку.
Не было нужды уточнять, из какого гардероба. Гардероб был один-единственный. Стоя в родительской спальне, он слышал, как глухо бьется в груди сердце. Маленькое низкое окошко было открыто, но наружные ставни — закрыты, и воздух в комнате был спертым, запах нафталина перемешивался с запахом свечей. Высокая кровать под вышитым покрывалом и темный гардероб казались ему огромными, и света маленькой лампочки под стеклянным абажуром хватало только, чтобы чуть-чуть рассеять тьму. Больше он ничего не помнил, но теперь понимал: раз уж понадобилась сумка, значит, надо было заплатить священнику, который сидел с женщинами внизу и пил зибиббо. Все мужчины стояли во дворе. Он слышал их густые голоса и чувствовал слабый запах сигарет, проникавший снизу. Деньги в сумке предназначались только для церковных расходов. Мелкие монеты, предназначенные для пожертвований в церковную кружку, выдавали ему и его сестре, Нанчите. Эти монеты тоже пахли по-особому: нафталиновыми шариками из гардероба, лавандовыми духами, которыми мать сбрызгивала носовой платок, и засахаренными миндальными орехами — они получали по одному после мессы. В сумке всегда лежали орехи. Это были гостинцы, прибереженные со свадеб, — в сетчатых мешочках, завязанных обрывками цветной ленты. И они также отдавали нафталином, монетами и лавандой. И все же дети им радовались, и сейчас его трогала материнская забота, умение сделать подарок из такой мелочи. Было ли еще что-нибудь в сумке? Кроме ее больших черных четок и маленького черного требника... флакон... нет, не духов, ну конечно — нюхательные соли! Страшный зеленый пузырек, острая, жгучая, удушливая вонь. Однажды его открывали — когда сестра упала в обморок во время службы. После чего ее, извивающуюся от боли, отнесли в постель, и этот запах потом всегда вспоминался ему со страхом. Никто не хотел ему объяснять, что случилось, и он только подслушал, как женщины на кухне шептались, готовя настой ромашки с медом:
— Она очнулась, слава богу...
Но что это означало? Что-то такое, что их с отцом, кажется, не касалось...
Он извлек сумочку из пакета. Она была совсем непохожа на ту, что сохранила его память, очень мягкой коричневой кожи, с логотипами дизайнера, тисненными золотом по всей сумке, как будто по набивному ситцу. В отличие от сумки его матери, где всегда лежал неизменный и скромный набор вещей, эта сумка была битком набита. Чтобы описать все ее содержимое, потребуется немало времени. Вытряхнув сумку, он взял документ, оказавшийся сверху. Это было удостоверение личности. Анна-Мария Гори, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, проживающая на виа Романа, недалеко, кстати, судя по номеру дома, от Порта-Анналена и примерно на полпути между палаццо Питти и Порта-Романа. В замужестве Беллини. Лицо незнакомое, хотя эти маленькие карточки на документах...
— И что же ты делала в этом уединенном месте, — пробормотал он, обращаясь к серьезному лицу.
Тридцать с лишним. Достаточно, чтобы синьор Беллини успел наскучить. Не красавица. Может быть, другие вещи что-нибудь ему подскажут. Ну и бардак! Записная книжка-ежедневник, исписанная карандашом и разноцветными чернилами, не открыла ему ничего интересного. На сегодняшнее утро у нее был назначен визит к дантисту, куда она, понятно, не явилась. По словам полицейского врача, она была мертва уже три-четыре дня. Он вернулся на одну или две страницы назад, но упоминаний о свидании в Боболи не обнаружил. Отложив записную книжку в сторону, он пододвинул поближе свою старую печатную машинку и начал составлять длинный список.
Еще одна записная книжка, потрепаннее, и поминиатюрнее, банковская квитанция, толстый бумажник с банкнотами, мелочь, водительские права и кредитные карты. Чеки из супермаркета, длинные, целая стопка, квитанция из химчистки, несколько визитных карточек, письмо в розовом конверте, брошюрка от кандидата на выборы в муниципалитет, счета из ресторана, из парикмахерской, из очень дорогого магазина мод, две расчески, одна сломанная, три тюбика губной помады, один пустой, большая связка ключей, половина плитки шоколада, целая плитка такого же шоколада.
Список все продолжался, инвентаризируя жизнь, в которой было много денег, мало смысла и совсем не было порядка.
Четыре пачки бумажных носовых платков, две из них открыты, пять использованных и смятых платков, три пластмассовые шариковые авторучки, ни одна не пишет, одна золотая авторучка с пустым стержнем, два цветных фломастера, розовый — без колпачка — высох...
Напечатав список, инспектор вытащил лист из печатной машинки и потянулся, зевая. Он проголодался.
В дверь заглянул Лоренцини:
— Можно к вам на минутку?
— М-м... заходите.
— Как продвигается работа?
— Не знаю. В этой сумке документ с адресом — тут совсем рядом, вы ее не встречали?
Взглянув на удостоверение личности, Лоренцини покачал головой:
— Знаете, эти фотографии...
— Знаю. Я сегодня туда зайду. А вы, конечно, не составили расписание дежурств на завтра?
— Составил. Я подумал, что вы не успеете.
Хвала небесам, что у него есть этот Лоренцини. Он взял расписание и поставил свою подпись.
— Что-нибудь еще?
— Да, Нарди...
— О, только не это!..
— Нет, я не против сам разобраться, но к вам они уже привыкли...
— Да, но они у меня уже в печенках сидят! Что там опять случилось?
Нарди вечно создавал им проблемы. Можно было только гадать, что находили в нем женщины, но вот эти две, его жена и любовница, соперничали за обладание им не один год и с равным неуспехом. Теперь их вражда, кажется, перешла в острую стадию.
— Помните, Моника приходила жаловаться на его жену, которая якобы ей угрожает?
— И?..
— Ну вот.
— Что «ну вот»?
— Так оно и есть, вот что. Жена Нарди — как ее...
— Констанца.
— Констанца, точно. Сегодня утром, когда Моника выходила из мясной лавки, она набросилась на нее.
— Она — что сделала?
— У Моники фингал под глазом, порез на губе и ссадины. Она обращалась в больницу. Теперь это все официально. И раз она явилась сюда с заявлением, то нам придется принимать меры.
— О, ради бога...
— Знаю. Если только нам не удастся их угомонить.
— Разве Моника не защищалась? Она же крупнее, чем та. Говорят, что как раз поэтому Нарди... ну то есть...
— Нет, почему, она здорово ее поцарапала. У нее длинные ногти.
— Длинные красные ногти, правильно. О Господи! Если вы считаете, что справитесь сами, то я бы лучше занялся этим делом в Боболи. Нужно постараться выяснить, почему у них произошла эта стычка. Они же терпели друг друга столько лет, верно?
— Я постараюсь. Хотя я в этом не большой спец. То есть такого в наши дни уже и не бывает, да?
— Что значит — не бывает? Сами видите, что бывает.
— Да, но...
Нарди, бывшему путевому обходчику, до сих пор исполнявшему песни Синатры в клубе железнодорожников, было уже за семьдесят. Его тощей и суровой жене Констанце, как и его большегрудой «малышке» Монике, — под семьдесят. Очевидно, в их поколении кипели куда более сильные страсти.
— Постарайтесь отговорить ее. Вы же знаете, это пустая трата времени. Прежде чем дело поступит в суд, она сто раз успеет передумать.
— Да, конечно...
— Вы, кажется, сомневаетесь. У них это не впервые, несколько лет назад такое уже случалось.
— Да. Просто теперь она хочет попасть на телевидение. Знаете, в эту программу, где судья разбирает всякие семейные и соседские свары и прочее.
— Хорошо. Пусть они там и разбираются, а нас оставят в покое. — Инспектор порылся в ящике стола, где у него хранились зажигалка, воск и печать. — Мне нужно это подготовить, чтобы отправить с утра пораньше. Как там Эспозито?
— Все по-прежнему. Ребята говорят, что он почти не разговаривает и в свободное время сидит один, запершись в своей комнате.
— Вот как? Ну что же, скоро он перестанет запираться. Скоро, если повезет, нам начнут делать новые ванные. Долго взаперти не просидишь: грязь и пыль везде достанут.
— Значит, рабочие будут возить свои тачки по нашей приемной. Вот ужас! Так или иначе, ребята не думают, что он скучает по дому. Они говорят, что он впал в тоску с тех самых пор, как помогал вам в расследовании того самоубийства. Проблема в том, что он сержант и не может с ними откровенничать. Да, и Ди Нуччо, который тоже как-никак неаполитанец, говорит, что он, наверное, влюбился.
— Да ну! Вы что все — сговорились, что ли? Даже капитан и та француженка...
— Весна на дворе. Разрешите мне все сложить, если вы пойдете домой к этой женщине. Уже пора ужинать.
Сделав несколько деловых звонков, инспектор позвонил и жене:
— Я не знаю... не надолго, надеюсь. Начинайте без меня... Уже начали? А... нет. Лоренцини говорил, что уже поздно, но до меня как-то не дошло...
Он запер кабинет.
Дверь квартиры на первом этаже на виа Романа открыла маленькая девочка лет шести или семи. Худышка с длинными темными шелковистыми волосами.
— А ну-ка иди сюда! — позвал женский голос откуда-то из глубины коридора. — Николетта! Пусть папа откроет дверь!
Ребенок заговорщически улыбнулся инспектору и укатил по красному кафелю коридора на пластмассовом самокате. Инспектор остался ждать. Он хотя и предупредил о своем визите, но цели не объяснил. Он и сам не знал, предстоит ему сейчас утешать или проводить дознание. Из комнаты слева появился мужчина, неся на вилке спагетти.
— Входите. Что случилось? Извините, мы ужинаем. Николетта! — Он уцепился за дочку, когда та повернула обратно, и побежал рядом, стараясь сунуть вилку ей в рот. — Только одну. Давай, только одну!
Дочка, отворачиваясь от вилки, вырвалась и укатила. Обернувшись, она остановилась и торжествующе посмотрела на инспектора. Вилка снова не достигла цели, а она снова улизнула.
— Роберто? Кто там?
— Это из полиции! Я тебе говорил, что они звонили! Проходите сюда.
Приятная и удивительно просторная комната с высокими французскими окнами, выходящими на террасу с зеленым садом. Сидевшие за столом обернулись и посмотрели на него. Это были вялый большеглазый мальчик и женщина с фотографии. Она была очень сильно, если не сказать чрезмерно, накрашена и очень оживлена.
— Пожалуйста, садитесь... инспектор, — произнес ее муж. Он не сказал, куда садиться, предоставив инспектору решать это самому, и стал накручивать на вилку вторую порцию спагетти из тарелки, перед которой стоял пустой стул.
— Когда ты перестанешь совать ей шоколад?
— Но она ничего другого не ест. Что ты мне предлагаешь? Уморить ее голодом? — Женщина налила себе полбокала красного вина и взглянула на инспектора. — В чем дело? Что-то случилось?
— Николетта! Иди сюда!
— Я не хочу есть!
Инспектор, глянув через плечо, увидел промелькнувший в дверях самокат и преследующую его вилку.
Мальчик за столом заерзал, рассеянно втягивая в рот спагетти.
Несмотря на свое смущение, инспектор был благодарен, что эта суматоха всех отвлекла и позволила ему собраться с мыслями. Женщина спросила его о причине визита, но, по-видимому, больше была озабочена аппетитом дочери, чем его ответом. Он решился начать:
— Вы, кажется, потеряли сегодня свою сумку.
— Ах, слава богу, я знала, что, должно быть, оставила ее в супермаркете — и это со мной уже во второй раз, — вы представить себе не можете, что я пережила сегодня без нее! Мне пришлось взять ключи у домработницы, потому что у моей мамы хотя и были ключи, но она уже уехала, чтобы забрать Николетту из школы и отвезти на танцы...
Малышка ворвалась в комнату, обогнула стол и снова умчалась с победной улыбкой на лице, предназначавшейся инспектору, хотя на него она ни разу даже не взглянула.
Отец набирал следующую порцию спагетти из ее тарелки.
— Ты позвонила педиатру?
— Мама, наверное, позвонила. Я завтра утром у нее спрошу. Мы собирались за покупками.
Мальчик подал голос:
— А она должна отвезти меня на футбол завтра днем.
— Роберто! Ты сможешь завтра отвезти Марко на тренировку?
Инспектор не разобрал, ответил тот «да» или «нет». Волосы женщины были сильно завиты и ярко окрашены, хотя и очень неопрятны, но что более всего удивляло его, так это ее макияж — толстый слой оранжево-коричневой штукатурки, на веках по ярко-зеленой стреле, будто в нее их послала носившаяся вокруг на самокате дочка. Это придавало ей дикий вид, хотя жизнь ее явно не обижала, и самодовольная улыбка на ее лице была та же, что и у дочки, только хорошо отрепетированная.
— Марко, пойди и принеси бокал для инспектора.
Мальчик послушно сполз со стула.
— Нет-нет, синьора...
— Тс-с... — Когда мальчик вышел из комнаты, она наклонилась вперед и зашептала: — Не рассказывайте Роберто о сумке. Он и так уже злится из-за педиатра, а я не говорю ему, что мама ее уже водила на прием. Он сказал, что у нее постоянно повышенная температура и поэтому нет аппетита. Он сказал, что нужно еделать анализ крови, представляете? Я этого ему не позволю. Мне даже подумать страшно, что они станут колоть ее иголками. А вам бы разве не было страшно?
— Я...
Мальчик принес бокал и сел на свое место. Взяв кусок хлеба, он подобрал с тарелки весь соус до последней капли, а затем протянул чистую нижнюю тарелку за порцией фритатты. Блюдо с этим пышным омлетом стояло на середине стола рядом с салатницей. Инспектор, наблюдая за ним, подумал: «И то хорошо, что эта овца хоть готовит!» — имея в виду хозяйку дома. Было уже поздно. Фритатта выглядела аппетитно, а он был голоден.
— Так вы точно не хотите выпить?
— Нет, благодарю вас.
— Ма! Опять здесь лук! Я не люблю с луком, — захныкал мальчик, но есть не перестал.
— Ничем не могу помочь.
— Почему ты не скажешь Миранде, что я не люблю лук?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
«Да сюда никто не ходит. Что здесь делать-то? »
Что ж, сейчас сюда направлялось немало народу. Инспектор слышал, как подъехали машины. Он встал, увидев, что в железные ворота въезжает фургон.
Вышли двое мужчин и стали вытаскивать из задней двери цинковый гроб. Но им пришлось прервать свое занятие, потому что фотограф заставил их убрать фургон, так как ему требовалось сделать несколько снимков с дальнего расстояния. После чего, подойдя к инспектору, он спросил:
— А это только голова или...
— Я не знаю.
— Уберите-ка эти водоросли... Мне нужен крупный план.
Пока он менял линзы, прибыли два карабинера с Борго-Оньиссанти, которым и досталось убирать водоросли.
— А что если они там крепко держатся? Нам бы какие-нибудь инструменты. Где садовник?
— Нет-нет, — возразил инспектор, — лишние люди тут ни к чему. Просто потяните... они плавают на поверхности... Осторожно.
Водяные гиацинты легко разошлись, и вскоре все тело предстало их глазам. Только открытые участки — лицо, шея и руки — были повреждены, остальное, хотя и раздувшееся, защищала одежда. Фотограф принялся за работу, а инспектор, отойдя в сторону с двумя полицейскими, спросил:
— Магистрату докладывали?
— Капитан об этом позаботился. Может быть, нам пойти и встретить его у ворот?
— Да, идите. И если не увидите там садовника, который вас сюда послал, постучите в его сторожку, это длинная низкая постройка слева у подножия холма. Он вроде бы подобрал здесь сумочку.
Усталое солнце уже садилось, когда, дождавшись магистрата и врача, тело вынули из воды и инспектор, сидя у себя в кабинете, мог без помех изучить содержимое сумочки. Лаборант принес ее после снятия отпечатков пальцев. Инспектору предстояло составить отчет и затем отослать сумку в запечатанном ящике в прокуратуру. Спешить с этим он не собирался. Дамская сумочка представляла собой кладезь ценной информации. Разглядывая сумочку, лежавшую перед ним в прозрачном полиэтиленовом мешке, он вспоминал первую сумку, сыгравшую определенную роль в его жизни. Она принадлежала его матери. Это был священный предмет, которого воспрещалось касаться без особого разрешения. Он помнил, как однажды его послали за ней, но не помнил, по какому случаю. Наверное, тогда кто-то умер. Сумку, большую, плоскую и черную, доставали для похода на воскресную мессу или на свадьбу, на похороны или крестины. За исключением рынка, куда она с корзинкой и большим кошельком раз в неделю отправлялась за покупками, мать никуда не выходила. Да, наверняка это были похороны, потому что в памяти сохранился запах восковых свечей. Наверное, похороны дедушки. Гроба он не помнил, но его присутствие явно ощущалось.
— Принеси из гардероба мою сумку.
Не было нужды уточнять, из какого гардероба. Гардероб был один-единственный. Стоя в родительской спальне, он слышал, как глухо бьется в груди сердце. Маленькое низкое окошко было открыто, но наружные ставни — закрыты, и воздух в комнате был спертым, запах нафталина перемешивался с запахом свечей. Высокая кровать под вышитым покрывалом и темный гардероб казались ему огромными, и света маленькой лампочки под стеклянным абажуром хватало только, чтобы чуть-чуть рассеять тьму. Больше он ничего не помнил, но теперь понимал: раз уж понадобилась сумка, значит, надо было заплатить священнику, который сидел с женщинами внизу и пил зибиббо. Все мужчины стояли во дворе. Он слышал их густые голоса и чувствовал слабый запах сигарет, проникавший снизу. Деньги в сумке предназначались только для церковных расходов. Мелкие монеты, предназначенные для пожертвований в церковную кружку, выдавали ему и его сестре, Нанчите. Эти монеты тоже пахли по-особому: нафталиновыми шариками из гардероба, лавандовыми духами, которыми мать сбрызгивала носовой платок, и засахаренными миндальными орехами — они получали по одному после мессы. В сумке всегда лежали орехи. Это были гостинцы, прибереженные со свадеб, — в сетчатых мешочках, завязанных обрывками цветной ленты. И они также отдавали нафталином, монетами и лавандой. И все же дети им радовались, и сейчас его трогала материнская забота, умение сделать подарок из такой мелочи. Было ли еще что-нибудь в сумке? Кроме ее больших черных четок и маленького черного требника... флакон... нет, не духов, ну конечно — нюхательные соли! Страшный зеленый пузырек, острая, жгучая, удушливая вонь. Однажды его открывали — когда сестра упала в обморок во время службы. После чего ее, извивающуюся от боли, отнесли в постель, и этот запах потом всегда вспоминался ему со страхом. Никто не хотел ему объяснять, что случилось, и он только подслушал, как женщины на кухне шептались, готовя настой ромашки с медом:
— Она очнулась, слава богу...
Но что это означало? Что-то такое, что их с отцом, кажется, не касалось...
Он извлек сумочку из пакета. Она была совсем непохожа на ту, что сохранила его память, очень мягкой коричневой кожи, с логотипами дизайнера, тисненными золотом по всей сумке, как будто по набивному ситцу. В отличие от сумки его матери, где всегда лежал неизменный и скромный набор вещей, эта сумка была битком набита. Чтобы описать все ее содержимое, потребуется немало времени. Вытряхнув сумку, он взял документ, оказавшийся сверху. Это было удостоверение личности. Анна-Мария Гори, тысяча девятьсот шестьдесят девятого года рождения, проживающая на виа Романа, недалеко, кстати, судя по номеру дома, от Порта-Анналена и примерно на полпути между палаццо Питти и Порта-Романа. В замужестве Беллини. Лицо незнакомое, хотя эти маленькие карточки на документах...
— И что же ты делала в этом уединенном месте, — пробормотал он, обращаясь к серьезному лицу.
Тридцать с лишним. Достаточно, чтобы синьор Беллини успел наскучить. Не красавица. Может быть, другие вещи что-нибудь ему подскажут. Ну и бардак! Записная книжка-ежедневник, исписанная карандашом и разноцветными чернилами, не открыла ему ничего интересного. На сегодняшнее утро у нее был назначен визит к дантисту, куда она, понятно, не явилась. По словам полицейского врача, она была мертва уже три-четыре дня. Он вернулся на одну или две страницы назад, но упоминаний о свидании в Боболи не обнаружил. Отложив записную книжку в сторону, он пододвинул поближе свою старую печатную машинку и начал составлять длинный список.
Еще одна записная книжка, потрепаннее, и поминиатюрнее, банковская квитанция, толстый бумажник с банкнотами, мелочь, водительские права и кредитные карты. Чеки из супермаркета, длинные, целая стопка, квитанция из химчистки, несколько визитных карточек, письмо в розовом конверте, брошюрка от кандидата на выборы в муниципалитет, счета из ресторана, из парикмахерской, из очень дорогого магазина мод, две расчески, одна сломанная, три тюбика губной помады, один пустой, большая связка ключей, половина плитки шоколада, целая плитка такого же шоколада.
Список все продолжался, инвентаризируя жизнь, в которой было много денег, мало смысла и совсем не было порядка.
Четыре пачки бумажных носовых платков, две из них открыты, пять использованных и смятых платков, три пластмассовые шариковые авторучки, ни одна не пишет, одна золотая авторучка с пустым стержнем, два цветных фломастера, розовый — без колпачка — высох...
Напечатав список, инспектор вытащил лист из печатной машинки и потянулся, зевая. Он проголодался.
В дверь заглянул Лоренцини:
— Можно к вам на минутку?
— М-м... заходите.
— Как продвигается работа?
— Не знаю. В этой сумке документ с адресом — тут совсем рядом, вы ее не встречали?
Взглянув на удостоверение личности, Лоренцини покачал головой:
— Знаете, эти фотографии...
— Знаю. Я сегодня туда зайду. А вы, конечно, не составили расписание дежурств на завтра?
— Составил. Я подумал, что вы не успеете.
Хвала небесам, что у него есть этот Лоренцини. Он взял расписание и поставил свою подпись.
— Что-нибудь еще?
— Да, Нарди...
— О, только не это!..
— Нет, я не против сам разобраться, но к вам они уже привыкли...
— Да, но они у меня уже в печенках сидят! Что там опять случилось?
Нарди вечно создавал им проблемы. Можно было только гадать, что находили в нем женщины, но вот эти две, его жена и любовница, соперничали за обладание им не один год и с равным неуспехом. Теперь их вражда, кажется, перешла в острую стадию.
— Помните, Моника приходила жаловаться на его жену, которая якобы ей угрожает?
— И?..
— Ну вот.
— Что «ну вот»?
— Так оно и есть, вот что. Жена Нарди — как ее...
— Констанца.
— Констанца, точно. Сегодня утром, когда Моника выходила из мясной лавки, она набросилась на нее.
— Она — что сделала?
— У Моники фингал под глазом, порез на губе и ссадины. Она обращалась в больницу. Теперь это все официально. И раз она явилась сюда с заявлением, то нам придется принимать меры.
— О, ради бога...
— Знаю. Если только нам не удастся их угомонить.
— Разве Моника не защищалась? Она же крупнее, чем та. Говорят, что как раз поэтому Нарди... ну то есть...
— Нет, почему, она здорово ее поцарапала. У нее длинные ногти.
— Длинные красные ногти, правильно. О Господи! Если вы считаете, что справитесь сами, то я бы лучше занялся этим делом в Боболи. Нужно постараться выяснить, почему у них произошла эта стычка. Они же терпели друг друга столько лет, верно?
— Я постараюсь. Хотя я в этом не большой спец. То есть такого в наши дни уже и не бывает, да?
— Что значит — не бывает? Сами видите, что бывает.
— Да, но...
Нарди, бывшему путевому обходчику, до сих пор исполнявшему песни Синатры в клубе железнодорожников, было уже за семьдесят. Его тощей и суровой жене Констанце, как и его большегрудой «малышке» Монике, — под семьдесят. Очевидно, в их поколении кипели куда более сильные страсти.
— Постарайтесь отговорить ее. Вы же знаете, это пустая трата времени. Прежде чем дело поступит в суд, она сто раз успеет передумать.
— Да, конечно...
— Вы, кажется, сомневаетесь. У них это не впервые, несколько лет назад такое уже случалось.
— Да. Просто теперь она хочет попасть на телевидение. Знаете, в эту программу, где судья разбирает всякие семейные и соседские свары и прочее.
— Хорошо. Пусть они там и разбираются, а нас оставят в покое. — Инспектор порылся в ящике стола, где у него хранились зажигалка, воск и печать. — Мне нужно это подготовить, чтобы отправить с утра пораньше. Как там Эспозито?
— Все по-прежнему. Ребята говорят, что он почти не разговаривает и в свободное время сидит один, запершись в своей комнате.
— Вот как? Ну что же, скоро он перестанет запираться. Скоро, если повезет, нам начнут делать новые ванные. Долго взаперти не просидишь: грязь и пыль везде достанут.
— Значит, рабочие будут возить свои тачки по нашей приемной. Вот ужас! Так или иначе, ребята не думают, что он скучает по дому. Они говорят, что он впал в тоску с тех самых пор, как помогал вам в расследовании того самоубийства. Проблема в том, что он сержант и не может с ними откровенничать. Да, и Ди Нуччо, который тоже как-никак неаполитанец, говорит, что он, наверное, влюбился.
— Да ну! Вы что все — сговорились, что ли? Даже капитан и та француженка...
— Весна на дворе. Разрешите мне все сложить, если вы пойдете домой к этой женщине. Уже пора ужинать.
Сделав несколько деловых звонков, инспектор позвонил и жене:
— Я не знаю... не надолго, надеюсь. Начинайте без меня... Уже начали? А... нет. Лоренцини говорил, что уже поздно, но до меня как-то не дошло...
Он запер кабинет.
Дверь квартиры на первом этаже на виа Романа открыла маленькая девочка лет шести или семи. Худышка с длинными темными шелковистыми волосами.
— А ну-ка иди сюда! — позвал женский голос откуда-то из глубины коридора. — Николетта! Пусть папа откроет дверь!
Ребенок заговорщически улыбнулся инспектору и укатил по красному кафелю коридора на пластмассовом самокате. Инспектор остался ждать. Он хотя и предупредил о своем визите, но цели не объяснил. Он и сам не знал, предстоит ему сейчас утешать или проводить дознание. Из комнаты слева появился мужчина, неся на вилке спагетти.
— Входите. Что случилось? Извините, мы ужинаем. Николетта! — Он уцепился за дочку, когда та повернула обратно, и побежал рядом, стараясь сунуть вилку ей в рот. — Только одну. Давай, только одну!
Дочка, отворачиваясь от вилки, вырвалась и укатила. Обернувшись, она остановилась и торжествующе посмотрела на инспектора. Вилка снова не достигла цели, а она снова улизнула.
— Роберто? Кто там?
— Это из полиции! Я тебе говорил, что они звонили! Проходите сюда.
Приятная и удивительно просторная комната с высокими французскими окнами, выходящими на террасу с зеленым садом. Сидевшие за столом обернулись и посмотрели на него. Это были вялый большеглазый мальчик и женщина с фотографии. Она была очень сильно, если не сказать чрезмерно, накрашена и очень оживлена.
— Пожалуйста, садитесь... инспектор, — произнес ее муж. Он не сказал, куда садиться, предоставив инспектору решать это самому, и стал накручивать на вилку вторую порцию спагетти из тарелки, перед которой стоял пустой стул.
— Когда ты перестанешь совать ей шоколад?
— Но она ничего другого не ест. Что ты мне предлагаешь? Уморить ее голодом? — Женщина налила себе полбокала красного вина и взглянула на инспектора. — В чем дело? Что-то случилось?
— Николетта! Иди сюда!
— Я не хочу есть!
Инспектор, глянув через плечо, увидел промелькнувший в дверях самокат и преследующую его вилку.
Мальчик за столом заерзал, рассеянно втягивая в рот спагетти.
Несмотря на свое смущение, инспектор был благодарен, что эта суматоха всех отвлекла и позволила ему собраться с мыслями. Женщина спросила его о причине визита, но, по-видимому, больше была озабочена аппетитом дочери, чем его ответом. Он решился начать:
— Вы, кажется, потеряли сегодня свою сумку.
— Ах, слава богу, я знала, что, должно быть, оставила ее в супермаркете — и это со мной уже во второй раз, — вы представить себе не можете, что я пережила сегодня без нее! Мне пришлось взять ключи у домработницы, потому что у моей мамы хотя и были ключи, но она уже уехала, чтобы забрать Николетту из школы и отвезти на танцы...
Малышка ворвалась в комнату, обогнула стол и снова умчалась с победной улыбкой на лице, предназначавшейся инспектору, хотя на него она ни разу даже не взглянула.
Отец набирал следующую порцию спагетти из ее тарелки.
— Ты позвонила педиатру?
— Мама, наверное, позвонила. Я завтра утром у нее спрошу. Мы собирались за покупками.
Мальчик подал голос:
— А она должна отвезти меня на футбол завтра днем.
— Роберто! Ты сможешь завтра отвезти Марко на тренировку?
Инспектор не разобрал, ответил тот «да» или «нет». Волосы женщины были сильно завиты и ярко окрашены, хотя и очень неопрятны, но что более всего удивляло его, так это ее макияж — толстый слой оранжево-коричневой штукатурки, на веках по ярко-зеленой стреле, будто в нее их послала носившаяся вокруг на самокате дочка. Это придавало ей дикий вид, хотя жизнь ее явно не обижала, и самодовольная улыбка на ее лице была та же, что и у дочки, только хорошо отрепетированная.
— Марко, пойди и принеси бокал для инспектора.
Мальчик послушно сполз со стула.
— Нет-нет, синьора...
— Тс-с... — Когда мальчик вышел из комнаты, она наклонилась вперед и зашептала: — Не рассказывайте Роберто о сумке. Он и так уже злится из-за педиатра, а я не говорю ему, что мама ее уже водила на прием. Он сказал, что у нее постоянно повышенная температура и поэтому нет аппетита. Он сказал, что нужно еделать анализ крови, представляете? Я этого ему не позволю. Мне даже подумать страшно, что они станут колоть ее иголками. А вам бы разве не было страшно?
— Я...
Мальчик принес бокал и сел на свое место. Взяв кусок хлеба, он подобрал с тарелки весь соус до последней капли, а затем протянул чистую нижнюю тарелку за порцией фритатты. Блюдо с этим пышным омлетом стояло на середине стола рядом с салатницей. Инспектор, наблюдая за ним, подумал: «И то хорошо, что эта овца хоть готовит!» — имея в виду хозяйку дома. Было уже поздно. Фритатта выглядела аппетитно, а он был голоден.
— Так вы точно не хотите выпить?
— Нет, благодарю вас.
— Ма! Опять здесь лук! Я не люблю с луком, — захныкал мальчик, но есть не перестал.
— Ничем не могу помочь.
— Почему ты не скажешь Миранде, что я не люблю лук?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20