Вы же сами сказали. У него глаза поэта.
– В нем что-то есть, только это трудно выразить словами. – Стрикланд надеялся подбить капитана на разговор. – Если вы считаете его неподготовленным, то почему допускаете к участию в гонке?
– Видите ли, если у них есть необходимая финансовая поддержка, то они становятся участниками автоматически. И потом, – он вопросительно уставился на Стрикланда, – что значит «неподготовленный»? Чэй Блайт не мог отличить паруса от простыни, когда отправлялся на свой первый «Золотой глобус». Теперь новички запросто ходят в кругосветку. И прессе это нравится. Так что, если он победит, я первый пожму ему руку. И даже перед вашими камерами.
– Вы не верите в то, что он может победить?
– Это определяется в море, с благословения Божьего. Очковтирательство там не проходит. И он, конечно же, может отказаться.
– Следует ли ему отказаться? – с улыбкой спросил Стрикланд.
– Я бы отказался. – Риггз-Бауэн был категоричен. И тут его взгляд поплыл в сторону, а на лице возникло выражение неописуемого блаженства. Одними губами он передал кому-то свое приветствие и нетерпеливо потребовал счет. Стрикланд проследил за его взглядом и увидел в выставочном зале симпатичную даму неопределенного возраста, стоявшую перед офортами с нерешительно приподнятой в знак приветствия рукой.
– Я бы отказался, – повторил капитан, протягивая официанту подписанный счет. – Тем более на серийной яхте Хайлана. – Он встал, показывая, что ленч закончен.
– Что, если он все же победит? – спросил Стрикланд.
– Тогда мы порадуемся за него. А у вас будет фильм со счастливым концом. В котором буду и я, надеюсь. От лица нашего клуба. Тогда я буду говорить о гонке, вот увидите. И все мы заживем припеваючи.
Капитан повернулся и пружинистым шагом направился в выставочный зал.
– Дорогая леди, – проникновенным голосом пропел он ожидавшей его женщине, – ну разве не ужасный был ленч? А как наши друзья из «Городской лиги»?
Стрикланд, не дослушав долетавших до него излияний, покинул клуб. Шагая через парк, залитый ярким весенним солнцем, он задумался о личности капитана. Риггз-Бауэн, несомненно, изворотливый, высокомерный, подлый и самоуверенный политик. «Мой предмет», – решил Стрикланд. Но для фильма ему ничего пока не удалось заполучить.
На его пути оказалась детская площадка «Мама-гусыня», и он не раздумывая направился к ней. Однажды он набрел здесь на любопытную няню, и теперь, движимый этим воспоминанием, захотел взглянуть на гуляющих здесь нянь и молодых мам, еще не вполне понимая, зачем это нужно ему.
У недействующего фонтана пожилая дама бросала крошки голубям. Когда Стрикланд проходил мимо, с качелей соскочил малец и что есть мочи понесся к фонтану, распугивая птиц. Когда стая уселась, малыш вспугнул ее вновь, и теперь птицы взлетели и пошли по кругу над площадкой. Чувство, которое испытывал Стрикланд от их полета и порхания крыльев над головой, нельзя было выразить словами. «В этом есть какая-то несказанная правда», – думал он. Центральная Америка. Впервые за последнее время он вновь ощутил в себе способность взяться за монтаж фильма.
17
Он назвал яхту «Нона» в честь лодки своего отца. Его же отец назвал так свою лодку в честь шлюпа, который вывела в Ирландское море Хилари Беллок. После «Ноны» отец приобрел шхуну на двадцать четыре фута и ничтоже сумняшеся окрестил ее «Дон Жуан». Это была та самая шхуна, которая подвела Шелли в заливе Спезиа. У Шелли она была гончей, раздетой донага, чтобы выжать всю скорость. Он и его команда погибли во время преследования, еще до того как их взяли на абордаж. В тот раз лодка не смогла проявить свои великолепные ходовые качества, ибо ее паруса ловили лишь жалкое подобие западного ветра. Отец Брауна, когда был в ударе, мог часами читать по памяти длинные куски из Ветхого завета. Но шхуну Шелли, как предполагал Браун, он знал еще лучше, чем библейские стихи.
Как только началось лето, он стал проводить ночи на верфи острова Статен, ночуя в одном из уже отстроенных отсеков «Ноны». Он хотел испытать ее жилое пространство и привыкнуть к нему. Каждый вечер в глухом конце улицы, выходившем на обрывистый берег, собирались подростки и пили пиво, а иногда покуривали марихуану. Браун лежал на своей походной койке и слушал их непристойно дикий смех, разносящийся над бухтой. Поздно ночью появлялись курильщики кокаина и принимались гоготать и завывать, словно какие-нибудь ночные создания в джунглях. Он не привык находиться среди людского смеха. Иногда он включал радио, чтобы заглушить эти звуки. Некоторое время спустя ему стало доставлять удовольствие одинокое пребывание в ночи на окраине города с его вечным разноголосьем. Это была своего рода подготовка к новой и таинственной жизни.
Из музыки Браун всегда предпочитал джазовые мелодии и блюзы довоенной поры. Он отыскал станцию, которая передавала их несколько раз в неделю, и иногда всю ночь напролет слушал Расса Коламбо, Бадди Боуэна или Бесси Смит. Он даже начал записывать программы радиопередач, стараясь не пропустить ничего, что могло бы усладить его слух. Иная музыка вызывала у него воспоминания о детстве, родном доме, об отце. Отец любил Вагнера и Элгара, чье имя неизменно произносил с его полным дворянским титулом.
Днем «Нону» затаскивали на подставки для переоборудования. Работы велись под небрежным руководством Фанелли или Кроуфорда. Отношения Брауна с этими двумя установились корректные, но с примесью какой-то неловкости. Они всячески давали понять, что не забыли его неурочный вояж по Киллу. А он был с ними то неуверенно застенчив, то назойливо придирался к каждой мелочи. Он понимал свою непоследовательность, но ничего не мог с собой поделать.
Несмотря на трения, Браун проводил на верфи все больше времени. Особенно ему нравилось бывать здесь ночами. Глядя из рубки «Ноны» на огни Манхэттена по другую сторону гавани, он уносился мыслями в прошлое, когда он был ребенком. С тех давних пор горизонт утратил что-то из своего прежнего очарования. Выросшие здесь грубые квадратные сооружения закрывали своими светящимися контурами часть величественно высившихся башен. Но он помнил, как стоял на палубе статенского парома, держась за руку отца, и разглядывал остроконечные вершины Уолл-стрит, светившиеся в воздухе, словно шпили соборов.
Скорее всего, это было летом, в выходной день отца, значит, в среду. И отец был слегка навеселе.
– Американская мечта, сын, – повторял он.
Казалось, он смеялся и плакал одновременно, так, во всяком случае, звучал его голос. Отец не любил статую Свободы: она не имела отношения к тем, кто прибыл сюда, как он сам, не по своей воле, не как первые переселенцы. По этой же причине ему не нравились фильмы Чарли Чаплина. Чаплин был единственным из всего английского, на защиту чего он не становился грудью.
Готовясь к выходу в море, Браун занялся самонаблюдением. Он заметил переменчивость своих настроений. Но как бы то ни было его внутренний барометр постоянно стремился к отметке «ясно», даже в самые трудные моменты, когда он предчувствовал свое полное одиночество перед лицом стихии. Но все равно это было лучше, чем прошедшая зима, с ее оцепенением и отчаянием.
С дочерью, после ее возвращения домой на каникулы, они теперь уживались вполне мирно. Браун также обнаружил, что после недолгих разлук с Энн он находит все больше удовольствия в общении с ней, а супружеское ложе привлекает его ожиданием новой радости. Предстоящий вояж все чаще вызывал в нем эмоциональный подъем, а с ним вспыхивало желание. Браун стал даже мистифицировать эти вспышки: в том, как часто и долго они с Энн любили друг друга, он пытался прочесть будущее…
Однажды на верфи он разговорился со столяром, который сооружал шкафчик и полки в одной из кают «Ноны». Кто-то из клиентов «Алтан Марин» рекомендовал его как высокого профессионала, и он полностью оправдывал эту характеристику. Браун был им очень доволен. Его добротная и искусно выполненная работа по дереву придавала «Ноне» вид прочного и надежного судна, что было немаловажно для морального состояния во время плавания. Столяра звали Джордж Долвин. Он носил очки в металлической оправе и старомодный зеленый козырек над глазами; седеющие волосы были забраны сзади в серый конский хвост. Он любил слушать музыку, его приемник был всегда настроен на волну музыкальной станции.
В тот день Браун принес с собой больше тысячи долларов, чтобы частично расплатиться с ним. Он обычно получал деньги без всякой ведомости, так как наниматели доверяли ему на слово.
– Я весьма доволен тем, что вы делаете, – сказал ему Браун, отсчитывая купюры. Долвин положил деньги на дно своего ящика с инструментом. Обычно он все делал молча, однако на сей раз, видимо, был настроен поговорить.
– Я рад, что мои поделки отправятся вокруг шарика. Потом вы сможете засвидетельствовать мне, как они вели себя.
– У вас есть своя лодка? – Браун тоже был не прочь поговорить: этот мастер был ему интересен.
– Была, красавица, – ответил Долвин, – да сплыла к властям.
Браун предположил, что эта конфискация как-то связана с контрабандой наркотиков, и не стал больше задавать вопросы. Однако Долвин разоткровенничался.
– Федералы забрали ее за неуплату налогов. После войны во Вьетнаме.
– Понятно. – Браун неопределенно кивнул.
– Я построил ее в Ярмуте, это в Новой Шотландии. Я туда перебрался, когда пришла повестка в армию, а работать продолжал на того же подрядчика. Женился. Выстроил ее своими руками всю – от киля до рубки, в семьдесят седьмом перегнал ее в Кейп-Анн. Кто-то, должно быть, выдал меня или что-то в этом роде. Бывшая жена, наверное. Сам я попал под амнистию, а вот лодку ублюдки заграбастали.
– Не повезло, – заметил Браун и, сам не зная почему, добавил: – Мне пришлось побывать там.
Долвин быстро спросил:
– Во Вьетнаме? Кроме шуток?
– Никаких шуток. В течение четырех лет.
– Наверное, повидали немало ужасного?
Брауну послышалась растерянность в его голосе. Он пожал плечами.
– Что вы там делали? – Долвин спросил это таким тоном, что Браун почувствовал, что их разговор может принять трудный оборот.
– Теперь это не имеет никакого значения, не так ли? – ушел он от ответа. – Все это позади.
– Да. – Долвин вроде бы согласился, но тут же снова задал тот же вопрос, словно хотел выведать какие-то прегрешения Брауна. – Так что же вы делали там?
– Мне не положено распространяться на эту тему. – Браун улыбнулся. Это было правдой, хотя та электроника, с которой он имел дело там, сейчас уже не представляла собой секрета.
Долвин обрабатывал наждачной бумагой кромку выдвижного ящика.
– Ну не смешно ли? Вы занимаетесь там работенкой, о которой нельзя даже говорить, а амнистировать почему-то должны меня и лодку должны забирать у меня.
– Я не занимался там ничем предосудительным, – сказал Браун. – Просто эта работа была секретной.
– И вам не надо было убивать людей?
– Там шла война.
– И деньги в карманы корпораций, – заметил Долвин – И чины офицерам.
Перед ним был типичный янки и первоклассный работник, и Браун заставил себя стерпеть его слова.
– Насколько мне известно, – продолжал столяр, – там шла самая настоящая бойня.
В голосе Долвина явственно звучал металлический скрежет. Тут Браун понял, почему все вокруг держались от него на расстоянии.
– У вас неверные сведения, – без нажима возразил ему Браун.
– Сомневаюсь, – не согласился Долвин. – И очень серьезно.
Вид поседевшей шевелюры Долвина почему-то вывел Брауна из себя. Не зная сам зачем, он пустился в объяснения.
– Там всегда предполагалось действовать по правилам. Существовали правила поведения в бою. Они иногда нарушались – либо в горячке боя, либо по преступным мотивам. Но правила оговаривались в каждом приказе.
Долвин опустил свой инструмент и вскинул голову, как будто собирался запеть.
– Правила поведения в бою, – передразнил он его с ехидной усмешкой. Брауну показалось, что Долвину удалось воспроизвести даже его интонацию. – Пря-авела поведения. Будет врать-то! Вы прямо как Никсон. Вы, наверное, до сих пор думаете, что это была благородная борьба! Ну прямо-таки Рональд Рейган! Какие там к черту правила поведения в бою!
– Вы не знаете того, о чем говорите, – упорствовал Браун. – Вам известно о войне во Вьетнаме не больше, чем свинье о воскресенье. Вы не имеете права судить о ней.
Долвин остолбенело молчал. А Браун спрыгнул с настила и пошел купить себе бутылочку кока-колы в автомате у конторы завода. Он пил, стоя у края причала, и, скосив взгляд через бухту, смотрел в сторону Джерси. День был жаркий, подернутый дымкой и без какого бы то ни было подобия ветерка с моря. «Никому никогда не нравилось слышать правду по поводу их мнений, – думал он. – Они ценят свои мнения очень высоко, потому что это все, чем они располагают». Брауну уже не раз приходилось высказывать этот довод, и он всякий раз убеждался, что он не нравится людям.
Больше всего Брауну не хотелось, чтобы при спуске его судна на воду кто-то таил против него злобу. Собираясь на «Нону», он прихватил вторую бутылочку для Долвина, чтобы хоть как-то сгладить впечатление от неприятного разговора. К тому же он был отходчив и не помнил долго обид. Столяра он нашел все таким же неприступным посреди отсека «Ноны», в котором, казалось, все дышало враждой.
– Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь другом? – предложил Браун. Долвин неотрывно смотрел в днище трюма «Ноны». Браун пожал плечами оставил бутылочку на настиле. Его несколько смущало то, что он вспомнил о «правилах поведения в бою». На самом деле они значили не так уж много. И какое-то суеверное чувство настоятельно требовало от него загладить эту ссору, какой бы неприятной и провокационной она ни казалась ему.
Вечер Браун провел за игрой вместе с Мэгги и ее приятелем, который остановился у них проездом на олимпиаду в Портсмуте. Они с Энн одобряли эту дружбу.
Следующим утром он не обнаружил на верфи фургона Долвина. Взобравшись на настил, он заглянул в рубку и увидел обнаженные шпангоуты и фанеру каркаса «Ноны». Шкафчики и ящики красного дерева исчезли все до единого, не оставив и крошки опилок. Вначале Браун не поверил своим глазам. Спустившись в огромный отсек, он обнаружил свои деньги открыто лежащими на куске свернутого брезента. Там было пятьсот долларов. Под ними был чек на две тысячи, который он выписал Долвину в качестве задатка и на приобретение материалов. Он оставил деньги на месте и выбрался на причал. Здесь его ждали Кроуфорд и Фанелли, скрестив на груди руки и состроив скорбные мины.
– Полагаю, он бросил работу, – заметил Кроуфорд. Браун окинул его долгим взглядом.
– Похоже на то.
И тут он понял, что Долвин вернул всю сумму сполна и половину ее украли портовые рабочие. Он был уверен в этом. Пятьсот долларов – это было ровно столько, на сколько у них хватило смелости.
– Вы, наверное, обидели его? – стараясь показать озабоченность, спросил Фанелли. – Вы, наверное, придирались к нему, я правильно говорю?
– Нет, – ответил Браун, – неправильно.
– Он собрал здесь все еще вчера вечером, – добавил Кроуфорд. – Он даже привез сюда свою старуху, чтобы она помогла ему загрузить фургон.
– Что вы теперь собираетесь делать? – равнодушно поинтересовался Фанелли.
– Не знаю. – Браун действительно не знал, что ему делать. – Как бы вы поступили на моем месте?
– Вот уж чего не знаю. – Фанелли пожал плечами. – Так вы поругались с ним, или что?
– Я рассказал ему, что был во Вьетнаме. Похоже, его это сильно задело.
На какое-то мгновение Кроуфорд с Фанелли явно растерялись.
– Джордж Долвин, – наконец произнес Кроуфорд, – горячий малый. Говорят, что однажды он даже бросил бомбу. За что сидел потом в тюрьме. – Он повернулся к Фанелли. – Из-за чего это было? Из-за абортов?
– Все правильно, – подтвердил Фанелли. – И про аборты, и про бомбу, и все остальное.
– Мне кажется, что он сектант, – сообщил Кроуфорд. – Какой-нибудь адвентист Седьмого дня, или что-то в этом роде. Жена у него тоже верующая.
– Пусть он молится, скотина, – не выдержал Браун, – чтобы лодка не оказалась поврежденной.
Однако, когда они с Кроуфордом провели внутренний осмотр судна, выяснилось, что остов никак не пострадал.
– Я же говорю, что малый похож на баптиста, – вновь заверил его Кроуфорд. – Или что-то в этом роде.
– Ну что ж, начнем все с начала, – вздохнул Браун. – Может быть, я даже займусь этим сам.
– Да? – удивился Кроуфорд. – Вы работаете по дереву? Кстати, у меня есть знакомый столяр, его зовут Каз, неплохой парень. И мог бы сделать эту работу за те же деньги.
Браун ничего не ответил.
Долвин забрал счета с собой, поэтому Браун не имел представления, где он брал свой материал, и поехал наугад к Сирзу, рядом с Гарден-Стейт-Паркуэй. Почти час он приценивался к столярному инструменту, но купил только комплект книжек по столярному делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– В нем что-то есть, только это трудно выразить словами. – Стрикланд надеялся подбить капитана на разговор. – Если вы считаете его неподготовленным, то почему допускаете к участию в гонке?
– Видите ли, если у них есть необходимая финансовая поддержка, то они становятся участниками автоматически. И потом, – он вопросительно уставился на Стрикланда, – что значит «неподготовленный»? Чэй Блайт не мог отличить паруса от простыни, когда отправлялся на свой первый «Золотой глобус». Теперь новички запросто ходят в кругосветку. И прессе это нравится. Так что, если он победит, я первый пожму ему руку. И даже перед вашими камерами.
– Вы не верите в то, что он может победить?
– Это определяется в море, с благословения Божьего. Очковтирательство там не проходит. И он, конечно же, может отказаться.
– Следует ли ему отказаться? – с улыбкой спросил Стрикланд.
– Я бы отказался. – Риггз-Бауэн был категоричен. И тут его взгляд поплыл в сторону, а на лице возникло выражение неописуемого блаженства. Одними губами он передал кому-то свое приветствие и нетерпеливо потребовал счет. Стрикланд проследил за его взглядом и увидел в выставочном зале симпатичную даму неопределенного возраста, стоявшую перед офортами с нерешительно приподнятой в знак приветствия рукой.
– Я бы отказался, – повторил капитан, протягивая официанту подписанный счет. – Тем более на серийной яхте Хайлана. – Он встал, показывая, что ленч закончен.
– Что, если он все же победит? – спросил Стрикланд.
– Тогда мы порадуемся за него. А у вас будет фильм со счастливым концом. В котором буду и я, надеюсь. От лица нашего клуба. Тогда я буду говорить о гонке, вот увидите. И все мы заживем припеваючи.
Капитан повернулся и пружинистым шагом направился в выставочный зал.
– Дорогая леди, – проникновенным голосом пропел он ожидавшей его женщине, – ну разве не ужасный был ленч? А как наши друзья из «Городской лиги»?
Стрикланд, не дослушав долетавших до него излияний, покинул клуб. Шагая через парк, залитый ярким весенним солнцем, он задумался о личности капитана. Риггз-Бауэн, несомненно, изворотливый, высокомерный, подлый и самоуверенный политик. «Мой предмет», – решил Стрикланд. Но для фильма ему ничего пока не удалось заполучить.
На его пути оказалась детская площадка «Мама-гусыня», и он не раздумывая направился к ней. Однажды он набрел здесь на любопытную няню, и теперь, движимый этим воспоминанием, захотел взглянуть на гуляющих здесь нянь и молодых мам, еще не вполне понимая, зачем это нужно ему.
У недействующего фонтана пожилая дама бросала крошки голубям. Когда Стрикланд проходил мимо, с качелей соскочил малец и что есть мочи понесся к фонтану, распугивая птиц. Когда стая уселась, малыш вспугнул ее вновь, и теперь птицы взлетели и пошли по кругу над площадкой. Чувство, которое испытывал Стрикланд от их полета и порхания крыльев над головой, нельзя было выразить словами. «В этом есть какая-то несказанная правда», – думал он. Центральная Америка. Впервые за последнее время он вновь ощутил в себе способность взяться за монтаж фильма.
17
Он назвал яхту «Нона» в честь лодки своего отца. Его же отец назвал так свою лодку в честь шлюпа, который вывела в Ирландское море Хилари Беллок. После «Ноны» отец приобрел шхуну на двадцать четыре фута и ничтоже сумняшеся окрестил ее «Дон Жуан». Это была та самая шхуна, которая подвела Шелли в заливе Спезиа. У Шелли она была гончей, раздетой донага, чтобы выжать всю скорость. Он и его команда погибли во время преследования, еще до того как их взяли на абордаж. В тот раз лодка не смогла проявить свои великолепные ходовые качества, ибо ее паруса ловили лишь жалкое подобие западного ветра. Отец Брауна, когда был в ударе, мог часами читать по памяти длинные куски из Ветхого завета. Но шхуну Шелли, как предполагал Браун, он знал еще лучше, чем библейские стихи.
Как только началось лето, он стал проводить ночи на верфи острова Статен, ночуя в одном из уже отстроенных отсеков «Ноны». Он хотел испытать ее жилое пространство и привыкнуть к нему. Каждый вечер в глухом конце улицы, выходившем на обрывистый берег, собирались подростки и пили пиво, а иногда покуривали марихуану. Браун лежал на своей походной койке и слушал их непристойно дикий смех, разносящийся над бухтой. Поздно ночью появлялись курильщики кокаина и принимались гоготать и завывать, словно какие-нибудь ночные создания в джунглях. Он не привык находиться среди людского смеха. Иногда он включал радио, чтобы заглушить эти звуки. Некоторое время спустя ему стало доставлять удовольствие одинокое пребывание в ночи на окраине города с его вечным разноголосьем. Это была своего рода подготовка к новой и таинственной жизни.
Из музыки Браун всегда предпочитал джазовые мелодии и блюзы довоенной поры. Он отыскал станцию, которая передавала их несколько раз в неделю, и иногда всю ночь напролет слушал Расса Коламбо, Бадди Боуэна или Бесси Смит. Он даже начал записывать программы радиопередач, стараясь не пропустить ничего, что могло бы усладить его слух. Иная музыка вызывала у него воспоминания о детстве, родном доме, об отце. Отец любил Вагнера и Элгара, чье имя неизменно произносил с его полным дворянским титулом.
Днем «Нону» затаскивали на подставки для переоборудования. Работы велись под небрежным руководством Фанелли или Кроуфорда. Отношения Брауна с этими двумя установились корректные, но с примесью какой-то неловкости. Они всячески давали понять, что не забыли его неурочный вояж по Киллу. А он был с ними то неуверенно застенчив, то назойливо придирался к каждой мелочи. Он понимал свою непоследовательность, но ничего не мог с собой поделать.
Несмотря на трения, Браун проводил на верфи все больше времени. Особенно ему нравилось бывать здесь ночами. Глядя из рубки «Ноны» на огни Манхэттена по другую сторону гавани, он уносился мыслями в прошлое, когда он был ребенком. С тех давних пор горизонт утратил что-то из своего прежнего очарования. Выросшие здесь грубые квадратные сооружения закрывали своими светящимися контурами часть величественно высившихся башен. Но он помнил, как стоял на палубе статенского парома, держась за руку отца, и разглядывал остроконечные вершины Уолл-стрит, светившиеся в воздухе, словно шпили соборов.
Скорее всего, это было летом, в выходной день отца, значит, в среду. И отец был слегка навеселе.
– Американская мечта, сын, – повторял он.
Казалось, он смеялся и плакал одновременно, так, во всяком случае, звучал его голос. Отец не любил статую Свободы: она не имела отношения к тем, кто прибыл сюда, как он сам, не по своей воле, не как первые переселенцы. По этой же причине ему не нравились фильмы Чарли Чаплина. Чаплин был единственным из всего английского, на защиту чего он не становился грудью.
Готовясь к выходу в море, Браун занялся самонаблюдением. Он заметил переменчивость своих настроений. Но как бы то ни было его внутренний барометр постоянно стремился к отметке «ясно», даже в самые трудные моменты, когда он предчувствовал свое полное одиночество перед лицом стихии. Но все равно это было лучше, чем прошедшая зима, с ее оцепенением и отчаянием.
С дочерью, после ее возвращения домой на каникулы, они теперь уживались вполне мирно. Браун также обнаружил, что после недолгих разлук с Энн он находит все больше удовольствия в общении с ней, а супружеское ложе привлекает его ожиданием новой радости. Предстоящий вояж все чаще вызывал в нем эмоциональный подъем, а с ним вспыхивало желание. Браун стал даже мистифицировать эти вспышки: в том, как часто и долго они с Энн любили друг друга, он пытался прочесть будущее…
Однажды на верфи он разговорился со столяром, который сооружал шкафчик и полки в одной из кают «Ноны». Кто-то из клиентов «Алтан Марин» рекомендовал его как высокого профессионала, и он полностью оправдывал эту характеристику. Браун был им очень доволен. Его добротная и искусно выполненная работа по дереву придавала «Ноне» вид прочного и надежного судна, что было немаловажно для морального состояния во время плавания. Столяра звали Джордж Долвин. Он носил очки в металлической оправе и старомодный зеленый козырек над глазами; седеющие волосы были забраны сзади в серый конский хвост. Он любил слушать музыку, его приемник был всегда настроен на волну музыкальной станции.
В тот день Браун принес с собой больше тысячи долларов, чтобы частично расплатиться с ним. Он обычно получал деньги без всякой ведомости, так как наниматели доверяли ему на слово.
– Я весьма доволен тем, что вы делаете, – сказал ему Браун, отсчитывая купюры. Долвин положил деньги на дно своего ящика с инструментом. Обычно он все делал молча, однако на сей раз, видимо, был настроен поговорить.
– Я рад, что мои поделки отправятся вокруг шарика. Потом вы сможете засвидетельствовать мне, как они вели себя.
– У вас есть своя лодка? – Браун тоже был не прочь поговорить: этот мастер был ему интересен.
– Была, красавица, – ответил Долвин, – да сплыла к властям.
Браун предположил, что эта конфискация как-то связана с контрабандой наркотиков, и не стал больше задавать вопросы. Однако Долвин разоткровенничался.
– Федералы забрали ее за неуплату налогов. После войны во Вьетнаме.
– Понятно. – Браун неопределенно кивнул.
– Я построил ее в Ярмуте, это в Новой Шотландии. Я туда перебрался, когда пришла повестка в армию, а работать продолжал на того же подрядчика. Женился. Выстроил ее своими руками всю – от киля до рубки, в семьдесят седьмом перегнал ее в Кейп-Анн. Кто-то, должно быть, выдал меня или что-то в этом роде. Бывшая жена, наверное. Сам я попал под амнистию, а вот лодку ублюдки заграбастали.
– Не повезло, – заметил Браун и, сам не зная почему, добавил: – Мне пришлось побывать там.
Долвин быстро спросил:
– Во Вьетнаме? Кроме шуток?
– Никаких шуток. В течение четырех лет.
– Наверное, повидали немало ужасного?
Брауну послышалась растерянность в его голосе. Он пожал плечами.
– Что вы там делали? – Долвин спросил это таким тоном, что Браун почувствовал, что их разговор может принять трудный оборот.
– Теперь это не имеет никакого значения, не так ли? – ушел он от ответа. – Все это позади.
– Да. – Долвин вроде бы согласился, но тут же снова задал тот же вопрос, словно хотел выведать какие-то прегрешения Брауна. – Так что же вы делали там?
– Мне не положено распространяться на эту тему. – Браун улыбнулся. Это было правдой, хотя та электроника, с которой он имел дело там, сейчас уже не представляла собой секрета.
Долвин обрабатывал наждачной бумагой кромку выдвижного ящика.
– Ну не смешно ли? Вы занимаетесь там работенкой, о которой нельзя даже говорить, а амнистировать почему-то должны меня и лодку должны забирать у меня.
– Я не занимался там ничем предосудительным, – сказал Браун. – Просто эта работа была секретной.
– И вам не надо было убивать людей?
– Там шла война.
– И деньги в карманы корпораций, – заметил Долвин – И чины офицерам.
Перед ним был типичный янки и первоклассный работник, и Браун заставил себя стерпеть его слова.
– Насколько мне известно, – продолжал столяр, – там шла самая настоящая бойня.
В голосе Долвина явственно звучал металлический скрежет. Тут Браун понял, почему все вокруг держались от него на расстоянии.
– У вас неверные сведения, – без нажима возразил ему Браун.
– Сомневаюсь, – не согласился Долвин. – И очень серьезно.
Вид поседевшей шевелюры Долвина почему-то вывел Брауна из себя. Не зная сам зачем, он пустился в объяснения.
– Там всегда предполагалось действовать по правилам. Существовали правила поведения в бою. Они иногда нарушались – либо в горячке боя, либо по преступным мотивам. Но правила оговаривались в каждом приказе.
Долвин опустил свой инструмент и вскинул голову, как будто собирался запеть.
– Правила поведения в бою, – передразнил он его с ехидной усмешкой. Брауну показалось, что Долвину удалось воспроизвести даже его интонацию. – Пря-авела поведения. Будет врать-то! Вы прямо как Никсон. Вы, наверное, до сих пор думаете, что это была благородная борьба! Ну прямо-таки Рональд Рейган! Какие там к черту правила поведения в бою!
– Вы не знаете того, о чем говорите, – упорствовал Браун. – Вам известно о войне во Вьетнаме не больше, чем свинье о воскресенье. Вы не имеете права судить о ней.
Долвин остолбенело молчал. А Браун спрыгнул с настила и пошел купить себе бутылочку кока-колы в автомате у конторы завода. Он пил, стоя у края причала, и, скосив взгляд через бухту, смотрел в сторону Джерси. День был жаркий, подернутый дымкой и без какого бы то ни было подобия ветерка с моря. «Никому никогда не нравилось слышать правду по поводу их мнений, – думал он. – Они ценят свои мнения очень высоко, потому что это все, чем они располагают». Брауну уже не раз приходилось высказывать этот довод, и он всякий раз убеждался, что он не нравится людям.
Больше всего Брауну не хотелось, чтобы при спуске его судна на воду кто-то таил против него злобу. Собираясь на «Нону», он прихватил вторую бутылочку для Долвина, чтобы хоть как-то сгладить впечатление от неприятного разговора. К тому же он был отходчив и не помнил долго обид. Столяра он нашел все таким же неприступным посреди отсека «Ноны», в котором, казалось, все дышало враждой.
– Почему бы нам не поговорить о чем-нибудь другом? – предложил Браун. Долвин неотрывно смотрел в днище трюма «Ноны». Браун пожал плечами оставил бутылочку на настиле. Его несколько смущало то, что он вспомнил о «правилах поведения в бою». На самом деле они значили не так уж много. И какое-то суеверное чувство настоятельно требовало от него загладить эту ссору, какой бы неприятной и провокационной она ни казалась ему.
Вечер Браун провел за игрой вместе с Мэгги и ее приятелем, который остановился у них проездом на олимпиаду в Портсмуте. Они с Энн одобряли эту дружбу.
Следующим утром он не обнаружил на верфи фургона Долвина. Взобравшись на настил, он заглянул в рубку и увидел обнаженные шпангоуты и фанеру каркаса «Ноны». Шкафчики и ящики красного дерева исчезли все до единого, не оставив и крошки опилок. Вначале Браун не поверил своим глазам. Спустившись в огромный отсек, он обнаружил свои деньги открыто лежащими на куске свернутого брезента. Там было пятьсот долларов. Под ними был чек на две тысячи, который он выписал Долвину в качестве задатка и на приобретение материалов. Он оставил деньги на месте и выбрался на причал. Здесь его ждали Кроуфорд и Фанелли, скрестив на груди руки и состроив скорбные мины.
– Полагаю, он бросил работу, – заметил Кроуфорд. Браун окинул его долгим взглядом.
– Похоже на то.
И тут он понял, что Долвин вернул всю сумму сполна и половину ее украли портовые рабочие. Он был уверен в этом. Пятьсот долларов – это было ровно столько, на сколько у них хватило смелости.
– Вы, наверное, обидели его? – стараясь показать озабоченность, спросил Фанелли. – Вы, наверное, придирались к нему, я правильно говорю?
– Нет, – ответил Браун, – неправильно.
– Он собрал здесь все еще вчера вечером, – добавил Кроуфорд. – Он даже привез сюда свою старуху, чтобы она помогла ему загрузить фургон.
– Что вы теперь собираетесь делать? – равнодушно поинтересовался Фанелли.
– Не знаю. – Браун действительно не знал, что ему делать. – Как бы вы поступили на моем месте?
– Вот уж чего не знаю. – Фанелли пожал плечами. – Так вы поругались с ним, или что?
– Я рассказал ему, что был во Вьетнаме. Похоже, его это сильно задело.
На какое-то мгновение Кроуфорд с Фанелли явно растерялись.
– Джордж Долвин, – наконец произнес Кроуфорд, – горячий малый. Говорят, что однажды он даже бросил бомбу. За что сидел потом в тюрьме. – Он повернулся к Фанелли. – Из-за чего это было? Из-за абортов?
– Все правильно, – подтвердил Фанелли. – И про аборты, и про бомбу, и все остальное.
– Мне кажется, что он сектант, – сообщил Кроуфорд. – Какой-нибудь адвентист Седьмого дня, или что-то в этом роде. Жена у него тоже верующая.
– Пусть он молится, скотина, – не выдержал Браун, – чтобы лодка не оказалась поврежденной.
Однако, когда они с Кроуфордом провели внутренний осмотр судна, выяснилось, что остов никак не пострадал.
– Я же говорю, что малый похож на баптиста, – вновь заверил его Кроуфорд. – Или что-то в этом роде.
– Ну что ж, начнем все с начала, – вздохнул Браун. – Может быть, я даже займусь этим сам.
– Да? – удивился Кроуфорд. – Вы работаете по дереву? Кстати, у меня есть знакомый столяр, его зовут Каз, неплохой парень. И мог бы сделать эту работу за те же деньги.
Браун ничего не ответил.
Долвин забрал счета с собой, поэтому Браун не имел представления, где он брал свой материал, и поехал наугад к Сирзу, рядом с Гарден-Стейт-Паркуэй. Почти час он приценивался к столярному инструменту, но купил только комплект книжек по столярному делу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45