Кажется, я принял его за огромный разлив фруктового сока. Отец был на высоте. Мы смеялись не переставая. Этот обед был негативом встречи отца с Клер. Флокс то и дело радостно пощипывала мое бедро под столом.
Наконец она поднялась с извинениями, скромно потупив глазки, словно предлагала нам не стесняться и обсуждать ее, пока она отлучится. У меня имелись сильные сомнения насчет впечатлений отца; я слишком хорошо его знал, чтобы ожидать – при самом лучшем раскладе – каких-либо комментариев, пока он за ночь не вынесет обдуманного вердикта с высот своего олимпийского величия. Однако румянец Флокс, ее невнятные извинения, ее опущенные веки выражали несокрушимую уверенность, что ничего дурного о ней сказано не будет. И я решил рискнуть.
– Правда, она прелесть?
– М-м… – Отец уставился на меня, его густые брови сошлись к розовой переносице, на скулах заиграли желваки.
Я отшатнулся еще до того, как он заговорил.
– Что с тобой? Я не понимаю тебя! – Он повысил голос и заговорил быстро, но не громко.
Я понял, что его расстроила не Флокс. Мой отец был обижен, обижен до глубины души, иначе этот разговор состоялся бы лишь на следующий день.
– Прости, папа.
– Неужели ты не помнишь свою мать? Тебе было почти тринадцать лет, когда она умерла. – Он сердито вытер пальцы салфеткой и отбросил ее в сторону.
– Конечно я помню ее, пап. Конечно помню. Пап, я прошу тебя, давай не будем говорить об этом сейчас! Если ты хочешь снова заставить меня плакать – пожалуйста. Но мне бы не хотелось… Только не перед Флокс.
– Ты что, ничего не рассказывал ей о своей матери? Она ведь явно спрашивала, потому что практически завалила меня вопросами. – Мне оставалось лишь надеяться, что он не воспринял это как личное оскорбление. – Что ты ей говорил, когда она задавала тебе те же вопросы?
– Я… – Мой подбородок задрожал. Я разглядывал сквозь воду в моем стакане мигающие красные огни ресторана. – Не знаю. Я говорил ей… Мне не хотелось… об этом ей говорить. Она понимала. А… мы с тобой никогда… об этом не разговариваем, так ведь? Поэтому зачем… Завтра, пап, пожалуйста…
Мне казалось, что я пытался не пустить на поверхность липкие бледные тени, жившие где-то в черных водах моего нутра, и что если он задаст мне хотя бы еще один грустный вопрос тем же обиженным тоном, то для меня все будет кончено. Я изо всех своих сил сосредоточился на капельках влаги, образовавшихся на блестящих боках моего стакана. Потом услышал шаги за спиной – кто-то ступал позади меня по толстому ковру. Отец издал странный звук, будто кашлянул. Я задержал дыхание и обернулся, надеясь обрести Флокс и ее поддержку, но вместо этого уперся взглядом в толстый живот.
– Арт! – воскликнул дядюшка Ленни Стерн. – Джо! Арт и Джо, отец и сын, мужской разговор, да? Хи-хи! Мужской разговор!
– Дядя Ленни! – воскликнул я, не забыв, как ни странно, пожать его руку, которая, по обыкновению, была потной. Мне не пришло в голову, что он еще может ожидать от меня поцелуя в колючую щеку. Все-таки он не был мне настоящим дядюшкой. – Неужели мне это снится?
Он снова засмеялся. Я же в ту минуту был почти серьезен. Мне показалось, что я сплю и вижу кошмар с превращениями, в котором моя бело-голубая цветастая Флокс трансформируется в хихикающего яйцеобразного коротышку гангстера. Слова, которые говорил мне отец, тоже часто звучали в моих снах. Но потом позади Ленни я заметил фрагмент туловища Элейн Стерн (кажется, это было плечо), а еще дальше – кусочек Флокс, чьи брови поползли вверх, а рот приоткрылся при виде необъятной дамы, губы которой засасывали меня, как и сопровождающие ее ядовитые испарения духов «Байт шоулдерс». Поцелуи тетушки Элейн всегда травмировали лицо, за это я раньше называл ее Прищепкой.
– Вообще-то, у нас не совсем «мужской» разговор, – произнес мой отец. – Арт, представь свою спутницу.
Когда он указал на Флокс, чете Стерн пришлось развернуться вокруг своей оси.
– Дядюшка Ленни Стерн, тетушка Элейн, это мисс Флокс Ломбарди. Флокс.
– О, разве она не прелесть! – воскликнула тетушка Элейн и чуть не размозжила мне позвонки, слегка сжав пальцы на моей шее. – А как вам нравится этот красивый молодой человек, а? Чем не принц? – И она встряхнула мою голову, словно помпон.
– На самом деле они мне не родные, – уточнил я.
– А мне они очень нравятся, – ответила Флокс и протянула мягкую хорошенькую ручку одному из самых печально известных заправил питтсбургской мафии. Мы освободили для них место за своим столиком, который представлял собой не самое приятное зрелище: разгромлен, весь в пятнах от соуса, повсюду валяются смятые салфетки. Принесли еще два меню и кофе. Я нагнулся к Флокс и прошептал, что какое-то время нам еще придется составлять компанию Стернам.
– Это ничего, – ответила она. – Они веселые.
– Не может быть, – усомнился я и откинулся на спинку своего стула, чтобы понаблюдать за дядюшкой Ленни – я давно его не видел.
Он втянул моего отца в разговор о взаимных фондах и стал размахивать руками. Его кожу покрывал флоридский загар. С возрастом он стал все меньше времени проводить в родном городе, вынуждая ФБР прослушивать все больше междугородних звонков в Уэст-Палм-Бич. Я понимал, что не единственный в ресторане наблюдаю за дядюшкой Ленни. Обернувшись, я увидел за дальним столиком двоих темноволосых мужчин, возможно братьев. Они мне кивнули, а я автоматически отыскал глазами выпуклости на их пиджаках. Это был рудиментарный рефлекс. В следующий момент я вспомнил вторую свою давнюю фантазию: я подскакиваю к сидящему за столом дядюшке Ленни и пытаюсь его задушить. Нет, я не хотел его убивать на самом деле. Обычная блажь десятилетнего мальчика – поглазеть на небольшую перестрелку.
Элейн вывалила на Флокс кучу вопросов о ее родне и огласила впечатляющий список питтсбургских итальянцев, с которыми была «вот в таких» (она показала два сомкнутых пальца) отношениях. Выяснилось, что бабушка Флокс по материнской линии приходилась тетей особе, чьему дому и ломберному столику Элейн в пятидесятые годы часто оказывала честь своим присутствием. При этом открытии мои чувства, отключенные в критический момент неожиданным появлением новых лиц и пребывавшие в тревожном оцепенении, внезапно напомнили о себе непроизвольным подрагиванием, тянущей болью и покалыванием, как замерзшие пальцы ног под струей теплой воды. Чувства эти были смешанными. Мне показалось странно приятным, что помимо новых роковых нитей, связывавших меня и Флокс, существуют старые нелепые семейные связи. Я чувствовал восторг влюбленного, который потрясен, но не удивляется вмешательству причудливых орудий судьбы.
Однако эта самая связь утверждала тот факт, что теперь Флокс бесповоротно принята в лоно моей семьи. Она познакомилась не только с моим отцом, чего, кстати сказать, я не хотел, но и с дядюшкой Ленни. Теперь ей осталось только обернуться и увидеть их, двух уродов с пистолетами, льва и единорога, поддерживающих щит на гербе моей семьи. Я вцепился в край стола. Все люди, которых я любил, с которыми проводил время, вместо того чтобы помочь мне выбраться из мира, где я родился, еще прочнее привязывали меня к нему. Флокс, кузина ныне покойной жены какого-то мафиози, поглощала ужин, оплаченный вашингтонской семьей. Могущественный толстяк, который дружески похлопывал по руке моего отца и поедал ее глазами через стол, был, хоть и косвенно, боссом Кливленда, грозившего вступить в контакт с отцом. Чем больше я об этом думал, тем острее чувствовал, как тяжелая пища убийственно медленно соскальзывает в мой желудок, будто кусок льда. Есть люди, которые на стресс реагируют мигренями. Я же все переживания воспринимал желудком.
– Ах да, Марджори, боже мой! – Голос дядюшки Ленни выбился из тихой беседы, которую он вел с моим отцом, и заинтриговал всех за столом. Я сидел словно палку проглотивши.
– Флокс, как жаль, что ты не застала мать Арта. Она была замечательной девочкой. На пианино играла как ангел. Она была просто красавица. Элейн?
– Неужели ты думаешь, что я забыла? Ангел, чистый ангел. Да, Арт?
Я покосился на Флокс, которая смотрела на меня так, будто я был чем-то расстроен, потом перевел взгляд на отца. Тот вздохнул. Внезапно он показался мне очень уставшим.
– Я помню, – пробормотал я. – Извините. – Я встал и вышел из-за стола. В туалете я опустился на колени перед унитазом. Меня рвало целых двести сорок громоподобных щелчков кварцевых часов, которые отец подарил мне на окончание учебы.
– Арт, – говорила мне позже Флокс. Мы лежали в постели. Настроечная шкала ее радиоприемника испускала едва различимое зеленое свечение, слабый, затерянный вдалеке голос Пэтти Пейдж пел «Старый Кейп-Код». – Что случилось? Расскажи. С твоей стороны было грубо так уходить. Мне стыдно за тебя.
Я проговорил в подушку, которая пахла «Опиумом» и мылом:
– Отец все понял, а насчет Ленни и Элейн не беспокойся.
– Но что произошло? Все дело в твоей матери? Почему при одном упоминании о ней ты всегда расстраиваешься?
Я прижался грудью к ее спине, как ложка к ложке, и заговорил прямо в мягкую и чуть влажную мочку уха.
– Прости меня, – шептал я. – У каждого есть запретные темы, правда?
– У тебя их слишком много, – сказала Флокс.
– Эта песня сводит меня с ума, – пожаловался я.
Она вздохнула и сдалась.
– Почему?
– Не знаю. Ностальгия, наверное. Она заставляет меня чувствовать ностальгию по тем временам, которых я не знал. Меня тогда еще не было.
– Держу пари, что я действую на тебя точно так же, – заявила она.
Так действовало на меня все, что я любил.
15. Музей Реальной Жизни
Я околачивался возле Фабрики по Производству Облаков в самый жаркий день лета. Стоял, прижавшись спиной к сетке ограды. Небо затягивала желтовато-серая питтсбургская хмарь, но пот уже приклеил волосы ко лбу, а рубашку – к спине. Кливленд опаздывал на десять минут. Я смотрел на черный, без окон, торец здания Института Карнеги, наблюдал за тем, как люди проскальзывают по черной лестнице к заднему входу в кафе музея. Там работали две славные старушки словачки, подававшие одетыми в прозрачные пластиковые перчатки руками шпецле с ветчиной и другую сытную снедь. Я задумался о том, почему всегда предпочитал это кафе динозаврам, бриллиантам или даже мумиям. Потом стал глазеть на неприступную Фабрику, которая как раз заработала на полную мощь, выпуская одно идеальное облако за другим. На фоне скучного сырого неба эти облака почему-то казались белыми и хрустящими. Я откинул голову назад и стал пускать клубы дыма в такт с работой клапана Фабрики. Этим утром после завтрака мы впервые поссорились с Флокс, накричав друг на друга. Теперь у меня дрожали руки.
Она не хотела, чтобы я покинул ее кровать, ее стол на кухне, ее колени, когда закончу зашнуровывать ботинки. Но я начинал нервничать: вот уже три дня я не разговаривал с Артуром и Кливлендом. А три дня, по моим подсчетам, составляли ровно три процента моего драгоценного лета, целую пропасть времени, расточать которую мне казалось непростительным. Я так и не расстался с июньской радужной мечтой провести лето, паря в восходящих потоках воздуха, как бумажный самолетик над гомонящим пеклом Таймс-сквер. Мои глупые упования были по-прежнему связаны с этой глупой парочкой. Я чувствовал, что должен встретиться с Кливлендом, даже если придется вступить вместе с ним в тот мир, в который я поклялся ногой не ступать. Флокс же я кричал что-то другое. Я не помню, что именно говорил, но уверен, что это было абсурдно, вульгарно и мелочно.
Выкурив еще одну сигарету, я услышал рокот мотоцикла Кливленда. Он взлетел на бордюр в конце моста Шинли-Парк, и я пошел ему навстречу, но увидел, что он выключил мотор, слез с сиденья и повесил шлем на руль. Я остановился и стал ждать.
Мы обменялись рукопожатиями. И он прошел мимо меня прямо к запертым на висячий замок воротам, ведущим к Фабрике. Он продел пальцы в шестиугольные ячейки сетки и стал смотреть вверх, на высокую трубу с волшебным клапаном. Я подошел к нему и встал рядом, но таращился не на шипящую белую продукцию Фабрики, а на его лицо. Исключая облака, отражавшиеся в стеклах его очков. Он был немыт, длинные волосы висели слипшимися прядями, на щеке чернело пятно. По выражению его лица, набрякшим векам и сухим губам я угадал, что у него похмелье, тем не менее он улыбался новорожденным облакам и тряхнул сетку ворот – от счастья, как мне показалось.
– Осторожнее, – сказал я. – А то еще оторвешь.
– Как-то я их уже отрывал.
– Не сомневаюсь.
– Знаешь, эта чертова Фабрика… – Он уцепился за ворота еще сильнее и рванул их на себя.
– Что?
Он посмотрел на меня. Я заметил, что костяшки его пальцев побелели.
– Знаешь, куда я тебя сегодня отвезу?
– Догадываюсь. Что ты хотел сказать?
– Я нищ, Бехштейн. У меня нет ни цента, – произнес он хрипло.
– Ну и что? Послушай, я знаю, почему люди начинают работать на дядюшку Ленни.
– Нет, ничего ты не знаешь. – Он еще сильнее рванул на себя проволочную сетку ограды. – Ничего ты не знаешь. К черту деньги! И сами деньги от чертей К черту и от черта. Я нищ… – Его голос стих. – Что-то обязательно должно измениться. Я люблю Джейн, Бехштейн.
И тогда я увидел, что он не страдает от похмелья, а еще не протрезвел. Скорее всего, Кливленд даже не ложился спать.
– Ты всегда, как выпьешь, начинаешь говорить о любви к Джейн. – Он не ответил. – Ладно, Вергилий, поехали. Удиви меня.
Мы двинулись к огромному черному мотоциклу «БМВ», оставив за собой на ограде две большие вмятины в форме человеческих рук. Эти два нарушения в ритмичном плетении сетки были видны издалека.
Мы ехали незнакомым мне маршрутом в ту часть города, которую я почти не знал. Единственное, что мне было известно: где-то там есть хороший итальянский ресторан – о нем как-то говорил отец. Мы оказались у подножия холма, на склоне которого располагался жилой квартал. Дома, стоявшие привольно на далеком хребте, ближе к подножию жались друг к другу, прилепляясь то торцом, то задней панелью к соседним строениям, связанные шаткими мостками и лестницами и спускающиеся по склону к реке – не то Аллегейни, не то Мононгахиле (точно я не знал). На одной из главных улиц, пересекавших склон, я разглядел фигурки играющих детей, машину и двух женщин, болтающих на заднем крыльце.
Перед тем как заглушить мотор, Кливленд что-то мне сказал, но я его не расслышал. Когда наступила тишина, я просил его повторить.
– Это моя страна, – сказал он с широким взмахом руки, достойным Чарлтона Хестона. – И в ней живет мой народ.
Мы стали подниматься по бетонной лестнице, которая, причудливо извиваясь между скоплениями домов, пробиралась к самой вершине холма. Отсюда, снизу, этот путь показался мне очень длинным.
– Туда можно подъехать, но мне нравится подходить незаметно. Не переживай, мы не пойдем дальше Второго Круга. – Его каблуки гулко стучали на бетоне, и с каждым маршем все чаще становилось наше дыхание.
– Это бедный район?
– И скоро станет еще беднее.
– Насколько?
– Это как получится.
– И как получится?
– Там будет видно.
– А…
На этом наша беседа закончилась, и какое-то время мы не разговаривали. Кливленд один раз остановился, чтобы вытереть лоб розовой банданой. Он сказал, что вещества в его крови слишком быстро окисляются. Теперь мы были в самом сердце района, и я оглянулся, чтобы посмотреть на мотоцикл и на реку за нами. Вода в ней цветом напоминала ту, в которой смывали кисточки на уроке живописи.
– Славная Мононгахила, – изрек я.
– Это Аллегейни. Если уж быть точным, – поправил меня Кливленд. – Ладно, мне уже лучше. Пошли.
Еще несколько минут подъема в полном молчании привели нас к длинной дороге, которая пролегала перпендикулярно лестнице. Слева дорога сворачивала и шла вниз, а справа взбегала прямо на вершину. Отсюда я увидел, что на макушке холма домов не так уж и мало. Здесь, наверху, стояла церковь с крупной красной надписью, гласящей, что Иисус то ли спас, то ли что-то дал, то ли просто жил – мне никак не удавалось рассмотреть последнее слово. Мы остановились на пару минут, чтобы перевести дыхание, потом я побрел за ним вверх по дороге. Мимо нас с жутким ревом пронеслись два мотоцикла, и нам пришлось прижаться к обочине, чтобы убраться с их пути и не оглохнуть. Они проехали в опасной близости от нас, и один из байкеров, в шлеме неимоверных размеров, чуть не толкнул меня в бедро. Кливленд попытался пнуть заднее крыло мотоцикла, когда тот проезжал мимо него.
– Козлы. Боже, я только что ощутил каждую из выкуренных мной сигарет, – произнес он, задыхаясь.
– Кливленд, зачем ты меня сюда привез? Мне что, зачем-то это надо видеть?
– Что, по-твоему, ты тут увидишь?
– Несчастных людей.
– Всем полезно иногда смотреть на несчастных людей. И кстати, тебе будет о чем рассказать своему отцу.
– Ну да. – Все дело было в моем отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Наконец она поднялась с извинениями, скромно потупив глазки, словно предлагала нам не стесняться и обсуждать ее, пока она отлучится. У меня имелись сильные сомнения насчет впечатлений отца; я слишком хорошо его знал, чтобы ожидать – при самом лучшем раскладе – каких-либо комментариев, пока он за ночь не вынесет обдуманного вердикта с высот своего олимпийского величия. Однако румянец Флокс, ее невнятные извинения, ее опущенные веки выражали несокрушимую уверенность, что ничего дурного о ней сказано не будет. И я решил рискнуть.
– Правда, она прелесть?
– М-м… – Отец уставился на меня, его густые брови сошлись к розовой переносице, на скулах заиграли желваки.
Я отшатнулся еще до того, как он заговорил.
– Что с тобой? Я не понимаю тебя! – Он повысил голос и заговорил быстро, но не громко.
Я понял, что его расстроила не Флокс. Мой отец был обижен, обижен до глубины души, иначе этот разговор состоялся бы лишь на следующий день.
– Прости, папа.
– Неужели ты не помнишь свою мать? Тебе было почти тринадцать лет, когда она умерла. – Он сердито вытер пальцы салфеткой и отбросил ее в сторону.
– Конечно я помню ее, пап. Конечно помню. Пап, я прошу тебя, давай не будем говорить об этом сейчас! Если ты хочешь снова заставить меня плакать – пожалуйста. Но мне бы не хотелось… Только не перед Флокс.
– Ты что, ничего не рассказывал ей о своей матери? Она ведь явно спрашивала, потому что практически завалила меня вопросами. – Мне оставалось лишь надеяться, что он не воспринял это как личное оскорбление. – Что ты ей говорил, когда она задавала тебе те же вопросы?
– Я… – Мой подбородок задрожал. Я разглядывал сквозь воду в моем стакане мигающие красные огни ресторана. – Не знаю. Я говорил ей… Мне не хотелось… об этом ей говорить. Она понимала. А… мы с тобой никогда… об этом не разговариваем, так ведь? Поэтому зачем… Завтра, пап, пожалуйста…
Мне казалось, что я пытался не пустить на поверхность липкие бледные тени, жившие где-то в черных водах моего нутра, и что если он задаст мне хотя бы еще один грустный вопрос тем же обиженным тоном, то для меня все будет кончено. Я изо всех своих сил сосредоточился на капельках влаги, образовавшихся на блестящих боках моего стакана. Потом услышал шаги за спиной – кто-то ступал позади меня по толстому ковру. Отец издал странный звук, будто кашлянул. Я задержал дыхание и обернулся, надеясь обрести Флокс и ее поддержку, но вместо этого уперся взглядом в толстый живот.
– Арт! – воскликнул дядюшка Ленни Стерн. – Джо! Арт и Джо, отец и сын, мужской разговор, да? Хи-хи! Мужской разговор!
– Дядя Ленни! – воскликнул я, не забыв, как ни странно, пожать его руку, которая, по обыкновению, была потной. Мне не пришло в голову, что он еще может ожидать от меня поцелуя в колючую щеку. Все-таки он не был мне настоящим дядюшкой. – Неужели мне это снится?
Он снова засмеялся. Я же в ту минуту был почти серьезен. Мне показалось, что я сплю и вижу кошмар с превращениями, в котором моя бело-голубая цветастая Флокс трансформируется в хихикающего яйцеобразного коротышку гангстера. Слова, которые говорил мне отец, тоже часто звучали в моих снах. Но потом позади Ленни я заметил фрагмент туловища Элейн Стерн (кажется, это было плечо), а еще дальше – кусочек Флокс, чьи брови поползли вверх, а рот приоткрылся при виде необъятной дамы, губы которой засасывали меня, как и сопровождающие ее ядовитые испарения духов «Байт шоулдерс». Поцелуи тетушки Элейн всегда травмировали лицо, за это я раньше называл ее Прищепкой.
– Вообще-то, у нас не совсем «мужской» разговор, – произнес мой отец. – Арт, представь свою спутницу.
Когда он указал на Флокс, чете Стерн пришлось развернуться вокруг своей оси.
– Дядюшка Ленни Стерн, тетушка Элейн, это мисс Флокс Ломбарди. Флокс.
– О, разве она не прелесть! – воскликнула тетушка Элейн и чуть не размозжила мне позвонки, слегка сжав пальцы на моей шее. – А как вам нравится этот красивый молодой человек, а? Чем не принц? – И она встряхнула мою голову, словно помпон.
– На самом деле они мне не родные, – уточнил я.
– А мне они очень нравятся, – ответила Флокс и протянула мягкую хорошенькую ручку одному из самых печально известных заправил питтсбургской мафии. Мы освободили для них место за своим столиком, который представлял собой не самое приятное зрелище: разгромлен, весь в пятнах от соуса, повсюду валяются смятые салфетки. Принесли еще два меню и кофе. Я нагнулся к Флокс и прошептал, что какое-то время нам еще придется составлять компанию Стернам.
– Это ничего, – ответила она. – Они веселые.
– Не может быть, – усомнился я и откинулся на спинку своего стула, чтобы понаблюдать за дядюшкой Ленни – я давно его не видел.
Он втянул моего отца в разговор о взаимных фондах и стал размахивать руками. Его кожу покрывал флоридский загар. С возрастом он стал все меньше времени проводить в родном городе, вынуждая ФБР прослушивать все больше междугородних звонков в Уэст-Палм-Бич. Я понимал, что не единственный в ресторане наблюдаю за дядюшкой Ленни. Обернувшись, я увидел за дальним столиком двоих темноволосых мужчин, возможно братьев. Они мне кивнули, а я автоматически отыскал глазами выпуклости на их пиджаках. Это был рудиментарный рефлекс. В следующий момент я вспомнил вторую свою давнюю фантазию: я подскакиваю к сидящему за столом дядюшке Ленни и пытаюсь его задушить. Нет, я не хотел его убивать на самом деле. Обычная блажь десятилетнего мальчика – поглазеть на небольшую перестрелку.
Элейн вывалила на Флокс кучу вопросов о ее родне и огласила впечатляющий список питтсбургских итальянцев, с которыми была «вот в таких» (она показала два сомкнутых пальца) отношениях. Выяснилось, что бабушка Флокс по материнской линии приходилась тетей особе, чьему дому и ломберному столику Элейн в пятидесятые годы часто оказывала честь своим присутствием. При этом открытии мои чувства, отключенные в критический момент неожиданным появлением новых лиц и пребывавшие в тревожном оцепенении, внезапно напомнили о себе непроизвольным подрагиванием, тянущей болью и покалыванием, как замерзшие пальцы ног под струей теплой воды. Чувства эти были смешанными. Мне показалось странно приятным, что помимо новых роковых нитей, связывавших меня и Флокс, существуют старые нелепые семейные связи. Я чувствовал восторг влюбленного, который потрясен, но не удивляется вмешательству причудливых орудий судьбы.
Однако эта самая связь утверждала тот факт, что теперь Флокс бесповоротно принята в лоно моей семьи. Она познакомилась не только с моим отцом, чего, кстати сказать, я не хотел, но и с дядюшкой Ленни. Теперь ей осталось только обернуться и увидеть их, двух уродов с пистолетами, льва и единорога, поддерживающих щит на гербе моей семьи. Я вцепился в край стола. Все люди, которых я любил, с которыми проводил время, вместо того чтобы помочь мне выбраться из мира, где я родился, еще прочнее привязывали меня к нему. Флокс, кузина ныне покойной жены какого-то мафиози, поглощала ужин, оплаченный вашингтонской семьей. Могущественный толстяк, который дружески похлопывал по руке моего отца и поедал ее глазами через стол, был, хоть и косвенно, боссом Кливленда, грозившего вступить в контакт с отцом. Чем больше я об этом думал, тем острее чувствовал, как тяжелая пища убийственно медленно соскальзывает в мой желудок, будто кусок льда. Есть люди, которые на стресс реагируют мигренями. Я же все переживания воспринимал желудком.
– Ах да, Марджори, боже мой! – Голос дядюшки Ленни выбился из тихой беседы, которую он вел с моим отцом, и заинтриговал всех за столом. Я сидел словно палку проглотивши.
– Флокс, как жаль, что ты не застала мать Арта. Она была замечательной девочкой. На пианино играла как ангел. Она была просто красавица. Элейн?
– Неужели ты думаешь, что я забыла? Ангел, чистый ангел. Да, Арт?
Я покосился на Флокс, которая смотрела на меня так, будто я был чем-то расстроен, потом перевел взгляд на отца. Тот вздохнул. Внезапно он показался мне очень уставшим.
– Я помню, – пробормотал я. – Извините. – Я встал и вышел из-за стола. В туалете я опустился на колени перед унитазом. Меня рвало целых двести сорок громоподобных щелчков кварцевых часов, которые отец подарил мне на окончание учебы.
– Арт, – говорила мне позже Флокс. Мы лежали в постели. Настроечная шкала ее радиоприемника испускала едва различимое зеленое свечение, слабый, затерянный вдалеке голос Пэтти Пейдж пел «Старый Кейп-Код». – Что случилось? Расскажи. С твоей стороны было грубо так уходить. Мне стыдно за тебя.
Я проговорил в подушку, которая пахла «Опиумом» и мылом:
– Отец все понял, а насчет Ленни и Элейн не беспокойся.
– Но что произошло? Все дело в твоей матери? Почему при одном упоминании о ней ты всегда расстраиваешься?
Я прижался грудью к ее спине, как ложка к ложке, и заговорил прямо в мягкую и чуть влажную мочку уха.
– Прости меня, – шептал я. – У каждого есть запретные темы, правда?
– У тебя их слишком много, – сказала Флокс.
– Эта песня сводит меня с ума, – пожаловался я.
Она вздохнула и сдалась.
– Почему?
– Не знаю. Ностальгия, наверное. Она заставляет меня чувствовать ностальгию по тем временам, которых я не знал. Меня тогда еще не было.
– Держу пари, что я действую на тебя точно так же, – заявила она.
Так действовало на меня все, что я любил.
15. Музей Реальной Жизни
Я околачивался возле Фабрики по Производству Облаков в самый жаркий день лета. Стоял, прижавшись спиной к сетке ограды. Небо затягивала желтовато-серая питтсбургская хмарь, но пот уже приклеил волосы ко лбу, а рубашку – к спине. Кливленд опаздывал на десять минут. Я смотрел на черный, без окон, торец здания Института Карнеги, наблюдал за тем, как люди проскальзывают по черной лестнице к заднему входу в кафе музея. Там работали две славные старушки словачки, подававшие одетыми в прозрачные пластиковые перчатки руками шпецле с ветчиной и другую сытную снедь. Я задумался о том, почему всегда предпочитал это кафе динозаврам, бриллиантам или даже мумиям. Потом стал глазеть на неприступную Фабрику, которая как раз заработала на полную мощь, выпуская одно идеальное облако за другим. На фоне скучного сырого неба эти облака почему-то казались белыми и хрустящими. Я откинул голову назад и стал пускать клубы дыма в такт с работой клапана Фабрики. Этим утром после завтрака мы впервые поссорились с Флокс, накричав друг на друга. Теперь у меня дрожали руки.
Она не хотела, чтобы я покинул ее кровать, ее стол на кухне, ее колени, когда закончу зашнуровывать ботинки. Но я начинал нервничать: вот уже три дня я не разговаривал с Артуром и Кливлендом. А три дня, по моим подсчетам, составляли ровно три процента моего драгоценного лета, целую пропасть времени, расточать которую мне казалось непростительным. Я так и не расстался с июньской радужной мечтой провести лето, паря в восходящих потоках воздуха, как бумажный самолетик над гомонящим пеклом Таймс-сквер. Мои глупые упования были по-прежнему связаны с этой глупой парочкой. Я чувствовал, что должен встретиться с Кливлендом, даже если придется вступить вместе с ним в тот мир, в который я поклялся ногой не ступать. Флокс же я кричал что-то другое. Я не помню, что именно говорил, но уверен, что это было абсурдно, вульгарно и мелочно.
Выкурив еще одну сигарету, я услышал рокот мотоцикла Кливленда. Он взлетел на бордюр в конце моста Шинли-Парк, и я пошел ему навстречу, но увидел, что он выключил мотор, слез с сиденья и повесил шлем на руль. Я остановился и стал ждать.
Мы обменялись рукопожатиями. И он прошел мимо меня прямо к запертым на висячий замок воротам, ведущим к Фабрике. Он продел пальцы в шестиугольные ячейки сетки и стал смотреть вверх, на высокую трубу с волшебным клапаном. Я подошел к нему и встал рядом, но таращился не на шипящую белую продукцию Фабрики, а на его лицо. Исключая облака, отражавшиеся в стеклах его очков. Он был немыт, длинные волосы висели слипшимися прядями, на щеке чернело пятно. По выражению его лица, набрякшим векам и сухим губам я угадал, что у него похмелье, тем не менее он улыбался новорожденным облакам и тряхнул сетку ворот – от счастья, как мне показалось.
– Осторожнее, – сказал я. – А то еще оторвешь.
– Как-то я их уже отрывал.
– Не сомневаюсь.
– Знаешь, эта чертова Фабрика… – Он уцепился за ворота еще сильнее и рванул их на себя.
– Что?
Он посмотрел на меня. Я заметил, что костяшки его пальцев побелели.
– Знаешь, куда я тебя сегодня отвезу?
– Догадываюсь. Что ты хотел сказать?
– Я нищ, Бехштейн. У меня нет ни цента, – произнес он хрипло.
– Ну и что? Послушай, я знаю, почему люди начинают работать на дядюшку Ленни.
– Нет, ничего ты не знаешь. – Он еще сильнее рванул на себя проволочную сетку ограды. – Ничего ты не знаешь. К черту деньги! И сами деньги от чертей К черту и от черта. Я нищ… – Его голос стих. – Что-то обязательно должно измениться. Я люблю Джейн, Бехштейн.
И тогда я увидел, что он не страдает от похмелья, а еще не протрезвел. Скорее всего, Кливленд даже не ложился спать.
– Ты всегда, как выпьешь, начинаешь говорить о любви к Джейн. – Он не ответил. – Ладно, Вергилий, поехали. Удиви меня.
Мы двинулись к огромному черному мотоциклу «БМВ», оставив за собой на ограде две большие вмятины в форме человеческих рук. Эти два нарушения в ритмичном плетении сетки были видны издалека.
Мы ехали незнакомым мне маршрутом в ту часть города, которую я почти не знал. Единственное, что мне было известно: где-то там есть хороший итальянский ресторан – о нем как-то говорил отец. Мы оказались у подножия холма, на склоне которого располагался жилой квартал. Дома, стоявшие привольно на далеком хребте, ближе к подножию жались друг к другу, прилепляясь то торцом, то задней панелью к соседним строениям, связанные шаткими мостками и лестницами и спускающиеся по склону к реке – не то Аллегейни, не то Мононгахиле (точно я не знал). На одной из главных улиц, пересекавших склон, я разглядел фигурки играющих детей, машину и двух женщин, болтающих на заднем крыльце.
Перед тем как заглушить мотор, Кливленд что-то мне сказал, но я его не расслышал. Когда наступила тишина, я просил его повторить.
– Это моя страна, – сказал он с широким взмахом руки, достойным Чарлтона Хестона. – И в ней живет мой народ.
Мы стали подниматься по бетонной лестнице, которая, причудливо извиваясь между скоплениями домов, пробиралась к самой вершине холма. Отсюда, снизу, этот путь показался мне очень длинным.
– Туда можно подъехать, но мне нравится подходить незаметно. Не переживай, мы не пойдем дальше Второго Круга. – Его каблуки гулко стучали на бетоне, и с каждым маршем все чаще становилось наше дыхание.
– Это бедный район?
– И скоро станет еще беднее.
– Насколько?
– Это как получится.
– И как получится?
– Там будет видно.
– А…
На этом наша беседа закончилась, и какое-то время мы не разговаривали. Кливленд один раз остановился, чтобы вытереть лоб розовой банданой. Он сказал, что вещества в его крови слишком быстро окисляются. Теперь мы были в самом сердце района, и я оглянулся, чтобы посмотреть на мотоцикл и на реку за нами. Вода в ней цветом напоминала ту, в которой смывали кисточки на уроке живописи.
– Славная Мононгахила, – изрек я.
– Это Аллегейни. Если уж быть точным, – поправил меня Кливленд. – Ладно, мне уже лучше. Пошли.
Еще несколько минут подъема в полном молчании привели нас к длинной дороге, которая пролегала перпендикулярно лестнице. Слева дорога сворачивала и шла вниз, а справа взбегала прямо на вершину. Отсюда я увидел, что на макушке холма домов не так уж и мало. Здесь, наверху, стояла церковь с крупной красной надписью, гласящей, что Иисус то ли спас, то ли что-то дал, то ли просто жил – мне никак не удавалось рассмотреть последнее слово. Мы остановились на пару минут, чтобы перевести дыхание, потом я побрел за ним вверх по дороге. Мимо нас с жутким ревом пронеслись два мотоцикла, и нам пришлось прижаться к обочине, чтобы убраться с их пути и не оглохнуть. Они проехали в опасной близости от нас, и один из байкеров, в шлеме неимоверных размеров, чуть не толкнул меня в бедро. Кливленд попытался пнуть заднее крыло мотоцикла, когда тот проезжал мимо него.
– Козлы. Боже, я только что ощутил каждую из выкуренных мной сигарет, – произнес он, задыхаясь.
– Кливленд, зачем ты меня сюда привез? Мне что, зачем-то это надо видеть?
– Что, по-твоему, ты тут увидишь?
– Несчастных людей.
– Всем полезно иногда смотреть на несчастных людей. И кстати, тебе будет о чем рассказать своему отцу.
– Ну да. – Все дело было в моем отце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26