И я смеялся вместе с ним, превозмогая головную боль.
Тем вечером я пригласил Флокс на ужин в ресторан под названием «Чувство локтя». Мне все еще было нехорошо, и я ел только листья шпината, наблюдая за тем, как она расправляется с миской густой похлебки, блюдом пельменей тортеллини и порцией мороженого.
– Нас не будет всего несколько дней, – сказал я. – Разлука только разжигает сердце, как говорит мой отец.
– Но почему мне нельзя поехать с вами? – спросила Флокс. – Потому, что меня ненавидит Артур? Да?
– Нет. Потому что тебя ненавижу я. – Это была не самая удачная шутка. – Брось, Флокс. Все к тебе нормально относятся.
– Ты меня любишь?
– Шутишь? – ответил я. – Слушай, там будем только мы: я, Артур и Кливленд. Грязные шутки, игры в покер, болтовня о спорте, пьяные сантименты – сама понимаешь, всякие такие мальчиковые забавы.
Она нахмурилась. Я понимал, что веду себя слишком легкомысленно, но, увы, я отвратительно себя чувствовал, и, что еще важнее, мне хотелось отстраниться от нее на время. Пора было сделать паузу в отношениях. Последние пару дней я слышал, как в мое беззащитное лето тихо пробирается крадущийся страх. Я ловил скрип рассохшейся древесины и чувствовал, что должен затаиться, задержать дыхание и прислушиваться к тому, что может нагрянуть после очередного предательского стона половиц.
11. Прожектора и гигантские женщины
На следующее утро, перед рассветом, я уже ерзал на заднем сиденье арнинговской «барракуды», вытирая с губ кусочки глазури от пончика и силясь проснуться под воздействием стаканчика слабого кофе. Кливленд и Артур подпевали старой записи Джона и Йоко и указывали мне в окно на ресторанчики в виде ветряных мельниц, агентства автодилеров, увенчанные гигантскими пластиковыми фигурами медведей и толстяков, оружейные магазины и христианские рекламные щиты – излюбленные вехи, отмечающие путь во Фридонию. Я затянул песню «Здравствуй, свободная Фридония» из фильма братьев Маркс. Я никуда не ездил на машине с тех пор, как перед поступлением в университет переехал из Вашингтона в Питтсбург со всем своим скарбом. Это было четыре года назад, и я уже успел позабыть, как мне нравилось валяться на заднем сиденье, высунув голову в одно окно, а ноги – в другое, и наблюдать за мельканием телефонных столбов, прислушиваться к музыке, шуму двигателя и свисту ветра, обдувающего машину.
Дважды прослушав кассету Джона Леннона, я уснул. Кливленд поставил что-то другое, но я помню только рокот мотора «барракуды» и голос Пэтси Клайн по радио. Было восемь утра, и я, чувствуя себя счастливым, разглядывал затылки своих друзей. Мы заехали в кафе для автомобилистов за кофе, и мне захотелось поговорить. Я спросил Артура и Кливленда, как давно они дружат.
– Девять лет. Мы познакомились на первом году обучения в Центральной католической школе, – ответил Кливленд. – Оказалось, что мы два сапога пара.
– Это он в том смысле, что все остальные нас ненавидели, – добавил Артур.
– Говори только о себе, – сказал Кливленд. – Я просто обратил внимание на то, что мы не были похожи на других мальчиков в этой идеальной школе.
– Мне всегда казалось, что Центральная католическая похожа на владения Санта-Клауса, – вставил я.
– Ну так мы не походили на остальных эльфов, – усмехнулся Артур.
– Да, Артур в то время, кажется, уже смутно подозревал, что извращенные и грешные сексуальные вожделения в скором времени сделают его самым некатоличным из всех некатоликов…
– А Кливленд уже тогда выпивал по шесть банок пива в день и курил, причем не всегда табак. Еще он читал все книги с грифом «Запрещено цензурой». А еще Кливленд, – Артур повернулся, чтобы бросить грустный взгляд на друга, но не сменил своего саркастического тона, – в те дни писал.
– Ага. Слушай, а не рановато ли для дискуссий? Может, подождем, пока я выпью достаточно, чтобы не обращать на вас внимания и уснуть на полуслове? Кстати… – Не сбрасывая скорости, он свернул с шоссе. Мы остановились на пустующей парковке продовольственного магазина. Кливленд вышел из машины и направился к багажнику.
– Что у нас в багажнике? – спросил я Артура, который зевнул и повернулся ко мне розовой небритой щекой.
– Забвение, – просветил он. – У нас в багажнике забвение.
Кливленд вернулся с упаковкой пива. К тому времени, как мы достигли дома у озера, он почти прикончил вторую зеленую алюминиевую банку «Роллинг рок», и, хотя его водительские навыки не пострадали от выпитого, я был рад, что мы уже на месте. Дорога стала уже и завиляла, лес тут рос гуще, слева сквозь редкие просветы между соснами и платанами лентами проглядывало серебряное озеро и полосатые навесы далеких домов. Вскоре мы выехали на гравийную дорогу, оставив позади себя скопление проржавевших почтовых ящиков, похожих на обветшалые дома, из тех, что сдают в наем; красные металлические флажки на них торчали вкривь и вкось. Мы завернули на подъездную дорожку, шурша шинами по гравию. Кливленд завел машину на парковку и вышел.
– Пойду пройдусь, – бросил он. Взял банку пива, хлопнул дверцей и ушел.
Мы с Артуром какое-то время молча сидели в машине, глядя, как он шаркающей походкой движется к пустому дому, решительный, но настороженный. Двигатель работал на холостых оборотах. Прошло три или четыре минуты. Артур пристроил ноги на «торпеду».
– Ну? – поинтересовался я.
– Он всегда так делает, – растолковал Артур. – Ничего, вернется.
– Ты хочешь сказать, что мы должны сидеть тут и ждать?
– Ты умеешь водить машину?
– А ты, что, нет? – Я перелез на водительское сиденье и уселся за руль, который был теплым в двух местах, будто хранил тепло рук Кливленда. – Ну ты и ископаемое, – добавил я.
– Я никогда не знал недостатка в желающих меня подвезти, – обронил Артур, пожимая плечами. – Таких, как ты.
Хотя, по словам Кливленда, отец его приезжал сюда через выходные, дом выглядел заброшенным. Он был выстроен из дерева, с верандой, огибающей его по периметру. На лужайке гнила белая лодка. Лужайка эта, заросшая сорняками и облюбованная мошкой, начиналась от берега озера, окружала весь дом и обрывалась у кромки леса возле увитого лозой забора, который покосился, словно оттого, что с трудом сдерживал натиск наступающих деревьев. И в самом деле, то там, то тут среди сорняков пробивалась густая древесная поросль и даже молодые деревца. На одной из ступеней крыльца отошли доски, с белых колонн веранды облупилась краска, сиденье качелей, подвешенных перед широким передним окном, было сломано и держалось на одной цепи. Стоя на пороге, я отчетливо осознал, сколько отпусков и каникул было проведено здесь за последние полвека, и словно бы услышал призрачные голоса: «Колибри!» и «Падающая звезда!», все горькие вздохи десятков давно исчезнувших семей, увидел пламя костров, которые они разводили на берегу.
Когда я вошел в темный, пахнувший кедром дом, Кливленд стоял в гостиной спиной ко мне и смотрел на фотографию в рамке над камином. На снимке был запечатлен он сам, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, с ангельской улыбкой, ясноглазый и длинноволосый – шевелюра его тогда была чуть светлее. Уже тогда он держал банку «Роллинг рок» в одной руке и сигарету в другой, но в его характерной позе читалось что-то иное, что-то восторженное и одновременно злорадное. Он улыбался как новообращенный, который только что узнал главный секрет и никак не может поверить, что все так просто. На этой фотографии он выглядел красивым и значительным, и, глядя сейчас на него, большого, неподвижного, многое претерпевшего, я впервые распознал то, что, должно быть, угадали Артур и Джейн: спад в развитии, утрату через рост и расширение, трансформацию желтой звезды в красного гиганта. Может быть, я слишком многое усмотрел в этой фотографии, но реакция на нее самого Кливленда вскоре подкрепила мои впечатления. Я не удержался и заметил:
– Боже, Кливленд, ты просто роскошно выглядишь на этой фотографии!
– Да, – отозвался он. – Тогда я был счастлив.
– Это было летом?
– Ага. Снимок сделали здесь, на озере.
– Разве лето не возвращает тебе это ощущение счастья каждый год?
– Да, конечно, – буркнул он, и я понял: это сказано, чтобы отделаться от меня. Интонации его были куда честнее, признавая: «Нет, того счастья больше нет».
Он постучал пальцем по стеклу рамки, потом повернулся ко мне.
– Пойдем, я покажу тебе твою спальню, – проговорил он, избегая моего взгляда. Он двинулся было в глубь дома, но потом вернулся и снова постучал пальцем по фотографии.
Моя спальня располагалась ближе к задней части веранды, которая во время прилива нависала над озером Эри. Я медленно натянул плавки, потом, неуклюжий после долгого сидения в машине, побежал на пляж. Там я нашел Артура и Кливленда, которые уже растянулись на полотенцах и ржали. Банки с пивом были прикопаны в песке. С воды дул легкий бриз, и они не стали снимать рубашек. На Артуровой было написано: «Последний заказ». Мы пили, плавали, валялись на грязном песке и смотрели на лодки, скользящие по озеру. Кливленд исчез в доме и вернулся с помповым ружьем и мусорной корзиной, полной жестянок. Сидя на своем полотенце, я наблюдал, как он водружает банки на ограду в ряд, прицеливается и сбивает их, не промазав ни разу.
– Как ему это удается, ведь он же пьян? – спросил я Артура.
– Он не пьян, – ответил тот. – Он никогда не бывает пьяным. Просто пьет и пьет, пока не валится без сознания, но никогда не напивается допьяна.
Я снова вспомнил о фотографии на каминной полке и банке пива в руках Кливленда.
– А что он раньше писал?
– Ну, ты бы назвал это эссе, довольно странные рассказы. Я как-то говорил тебе об одном, про тараканов. У нас в школе была одна учительница, прекрасная женщина. Он начал писать благодаря ей.
– И что дальше? – заинтересовался я.
– А дальше, разумеется, с ней случилось несчастье.
– Какое несчастье?
– Смерть. – Он откатился в сторону и отвернулся от меня, так что я видел только его затылок и слышал лишь те слова, которые до меня доносил ветер. – Поэтому будто бы он и бросил писать. Но это обычная Кливлендова чепуха. Он находит идеальное оправдание каждой своей неудаче. Обычно это какое-нибудь несчастье.
– Например?
– Например, его мать покончила с собой, а отец стал едва ли не самым жутким гомиком из всех, кого я видел, – а видел я их, поверь, немало, и довольно жутких. Так что у Кливленда есть оправдание для того, чтобы больше никогда не делать ничего хорошего или благоразумного. – Он стянул с себя рубашку и обмотал ею голову, обнажив худую розовую спину.
– Разве он не хотел стать писателем? – допытывался я, пытаясь сдернуть рубашку с его головы. Но Артур вцепился в нее, предпочитая оставаться под ее укрытием.
– Ну конечно, ему хотелось бы стать писателем, но теперь у него появились такие удобные отговорки. Ведь надираться до потери сознания каждый вечер гораздо проще!
– Ты и сам много пьешь.
– Это другое.
– Посмотри на меня.
– Нет. Послушай, он извлек немалую выгоду из этих «потерянных уикендов». Я не меньше остальных виноват в том, что смеялся над ним и уважал его за раздолбайство. Он знает пропасть людей, и почти все они хотят стать ему друзьями. Во всяком случае, поначалу. Потом их намерения меняются.
Это было правдой. Порастеряв свое обаяние и пьяную живость, Кливленд подошел к той точке, когда люди, знавшие его, при упоминании его имени говорили: «Этот урод?»
– Я рассказывал тебе, что он унаследовал от матери около двадцати тысяч долларов. И спустил их все, до единого цента. В основном на наркотики, пиво, музыкальные записи и поездки на концерты «Грейтфул дед» в Чарльстон, Бостон или Окленд, штат Калифорния. На всякую ерунду. Знаешь, чем он занимается сейчас?
– Да, – ответил я.
Он скинул с головы рубашку и резко развернулся ко мне, хотя на его лице не было и тени удивления.
– Он тебе рассказал?
Я встал.
– Ну вот, нагрузился, – заметил я. – Как думаешь, сколько банок я собью?
Я задремал на занавешенной веранде, над подступающим приливом, и сквозь сон почувствовал запах чили. Лежа на койке, я медленно просыпался. Теплый пряный запах постепенно проникал в мой мозг, пока не открылись глаза. Я пошел на кухню и встал рядом с Кливлендом, который открывал консервные банки одну за другой, пока не набралось две дюжины мишеней для будущих стрельб, почти четыре литра чили. Кливленд был без рубашки, и я заметил поставленные по пьянке синяки у него на левом плече, голени и предплечье.
– Да я смотрю, у тебя хороший аппетит! – сказал я.
Он перестал помешивать ароматную густую массу в супнице и гордо похлопал себя по животу.
– Разумеется, – похвастал он. – Я как раз занимаюсь тем, что пожираю мир. На прошлой неделе я расправился с Бахрейном и Ботсваной. И с Белизом.
Мы сели за старый, поцарапанный замечательный дубовый стол, поставили на него тарелки с чили, и я снова принялся пить пиво. Оно было холодным и быстро прояснило мне голову. После ужина мы пошли на улицу. Было все еще светло, но уже начинало смеркаться. Артур нашел маленький мяч и бейсбольную биту, и мы вошли в воду. Он мастерски бил длинные удары, и нам приходилось плыть десятки метров, чтобы поймать мяч. Выбравшись на берег, мы продрогли на ветру и надели трикотажные рубашки. Кливленд научил меня зажигать спичку, прикрывая ее сложенными ковшиком ладонями, как «ковбой Мальборо», и щелчком отбрасывать окурок метров на семь. Солнце село, но мы все еще оставались на пляже, наблюдая за полетом светляков и промельками летучих мышей. В лесу было множество сверчков, и звуки музыки, слышавшиеся из приемника на веранде, смешивались с цвирканьем насекомых. Сидя на песке, я неожиданно для себя подумал о Флокс. Кливленд и Артур отошли к кромке воды, слишком далеко, чтобы я слышал, о чем они говорят, и курили большие сигары «Антоний и Клеопатра», потом выбросили окурки на песок. Они сняли рубашки и бросились в воду там, где несколько лет назад Кливленд так грубо обошелся со своей младшей сестрой.
Я испытал счастье – или иное слабое, приятное чувство, которое угнездилось в моем желудке благодаря выпитому пиву, – при виде угасающего, измученного голубого неба, донимаемого по краям зарницами. И эти сверчки, и перекличка над водой, и голос Джеки Уилсона по радио. Однако это счастье было так похоже на грусть, что спустя мгновение я понурился.
– Как ты можешь проводить с ней столько времени? – допытывался Артур, бросая сосновые иглы в костер, который Кливленд разжег на берегу. Ароматная хвоя вспыхивала в языках пламени и пропадала, как мои мимолетные настроения, менявшиеся весь день. – Она же считает себя неотразимой красавицей!
– Как и ты, – поддел Кливленд. На поверхности его черных очков плясали два маленьких костра. – Кстати, что в этом плохого? Ну, она себя переоценивает. Это проявление здоровой психики.
– Это невыносимо, – поморщился Артур.
– Это гениально, – парировал Кливленд. – Это та гениальность, которой ты не обладаешь.
Разве сам я не делаю вид, будто пожираю мир? Это явное преувеличение. Разве я не претендую на роль Воплощения Зла?
– Да! – подхватил я. – Да! – И рассказал о своем отеле-небоскребе, цеппелине и дребезжащем лифте.
Артур прыснул, выпил еще пива и заметил, что это тоже невыносимо. Правда, самую малость.
– Нет, тут есть масштаб, – возразил Кливленд. – У него это есть. Масштаб! Большие размеры – это цель биологического существования, эволюции, мужчины и женщины. Вот, например, динозавры. Они вывелись из тритонов, маленьких таких тритончиков. Все увеличивается в размерах. Культуры, здания, наука…
– …печень, проблемы с алкоголем, – продолжил Артур, встал и пошел в дом за пивом.
– Он не понимает, – вздохнул я.
– Все он понимает. И слышал это уже миллион раз. У нас раньше было такое представление о самих себя, то есть не о себе, а – как бы сказать? В точности как у тебя с твоим отелем. Как называются такие вещи, Бехштейн?
– Представление. Образ всего того, что вы хотели заполучить?
– Брось! Напряги извилины.
– Как насчет «проявления тяги к гигантизму»? – выдал я.
– Точно! – Он бросил мне в голову камешек. – Дурень. Так вот, что касается женщин. В те времена, когда Артур еще был бисексуалом… бисаксаулом… баксуксаулом…
– Брось!
– Заткнись. Вот, у нас тоже была своя фантазия. Представь свой отель, только вокруг него еще целый город, на весь горизонт. Вообрази себе все эти силуэты на фоне неба, огромные, в стиле арт деко, в лучах прожекторов, которые рассекают небо, безумно, дико. А потом появляются они, в мечущихся столбах света.
– Кто «они»?
– Огромные женщины! Роскошные, как Софи Лорен и Анита Экберг, только размером с гору. Они перешагивают здания и давят машины напедикюренными пальцами. В их волосах застревают самолеты.
– Представляю, – кивнул я.
– Вот это было «проявление тяги к гигантизму».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Тем вечером я пригласил Флокс на ужин в ресторан под названием «Чувство локтя». Мне все еще было нехорошо, и я ел только листья шпината, наблюдая за тем, как она расправляется с миской густой похлебки, блюдом пельменей тортеллини и порцией мороженого.
– Нас не будет всего несколько дней, – сказал я. – Разлука только разжигает сердце, как говорит мой отец.
– Но почему мне нельзя поехать с вами? – спросила Флокс. – Потому, что меня ненавидит Артур? Да?
– Нет. Потому что тебя ненавижу я. – Это была не самая удачная шутка. – Брось, Флокс. Все к тебе нормально относятся.
– Ты меня любишь?
– Шутишь? – ответил я. – Слушай, там будем только мы: я, Артур и Кливленд. Грязные шутки, игры в покер, болтовня о спорте, пьяные сантименты – сама понимаешь, всякие такие мальчиковые забавы.
Она нахмурилась. Я понимал, что веду себя слишком легкомысленно, но, увы, я отвратительно себя чувствовал, и, что еще важнее, мне хотелось отстраниться от нее на время. Пора было сделать паузу в отношениях. Последние пару дней я слышал, как в мое беззащитное лето тихо пробирается крадущийся страх. Я ловил скрип рассохшейся древесины и чувствовал, что должен затаиться, задержать дыхание и прислушиваться к тому, что может нагрянуть после очередного предательского стона половиц.
11. Прожектора и гигантские женщины
На следующее утро, перед рассветом, я уже ерзал на заднем сиденье арнинговской «барракуды», вытирая с губ кусочки глазури от пончика и силясь проснуться под воздействием стаканчика слабого кофе. Кливленд и Артур подпевали старой записи Джона и Йоко и указывали мне в окно на ресторанчики в виде ветряных мельниц, агентства автодилеров, увенчанные гигантскими пластиковыми фигурами медведей и толстяков, оружейные магазины и христианские рекламные щиты – излюбленные вехи, отмечающие путь во Фридонию. Я затянул песню «Здравствуй, свободная Фридония» из фильма братьев Маркс. Я никуда не ездил на машине с тех пор, как перед поступлением в университет переехал из Вашингтона в Питтсбург со всем своим скарбом. Это было четыре года назад, и я уже успел позабыть, как мне нравилось валяться на заднем сиденье, высунув голову в одно окно, а ноги – в другое, и наблюдать за мельканием телефонных столбов, прислушиваться к музыке, шуму двигателя и свисту ветра, обдувающего машину.
Дважды прослушав кассету Джона Леннона, я уснул. Кливленд поставил что-то другое, но я помню только рокот мотора «барракуды» и голос Пэтси Клайн по радио. Было восемь утра, и я, чувствуя себя счастливым, разглядывал затылки своих друзей. Мы заехали в кафе для автомобилистов за кофе, и мне захотелось поговорить. Я спросил Артура и Кливленда, как давно они дружат.
– Девять лет. Мы познакомились на первом году обучения в Центральной католической школе, – ответил Кливленд. – Оказалось, что мы два сапога пара.
– Это он в том смысле, что все остальные нас ненавидели, – добавил Артур.
– Говори только о себе, – сказал Кливленд. – Я просто обратил внимание на то, что мы не были похожи на других мальчиков в этой идеальной школе.
– Мне всегда казалось, что Центральная католическая похожа на владения Санта-Клауса, – вставил я.
– Ну так мы не походили на остальных эльфов, – усмехнулся Артур.
– Да, Артур в то время, кажется, уже смутно подозревал, что извращенные и грешные сексуальные вожделения в скором времени сделают его самым некатоличным из всех некатоликов…
– А Кливленд уже тогда выпивал по шесть банок пива в день и курил, причем не всегда табак. Еще он читал все книги с грифом «Запрещено цензурой». А еще Кливленд, – Артур повернулся, чтобы бросить грустный взгляд на друга, но не сменил своего саркастического тона, – в те дни писал.
– Ага. Слушай, а не рановато ли для дискуссий? Может, подождем, пока я выпью достаточно, чтобы не обращать на вас внимания и уснуть на полуслове? Кстати… – Не сбрасывая скорости, он свернул с шоссе. Мы остановились на пустующей парковке продовольственного магазина. Кливленд вышел из машины и направился к багажнику.
– Что у нас в багажнике? – спросил я Артура, который зевнул и повернулся ко мне розовой небритой щекой.
– Забвение, – просветил он. – У нас в багажнике забвение.
Кливленд вернулся с упаковкой пива. К тому времени, как мы достигли дома у озера, он почти прикончил вторую зеленую алюминиевую банку «Роллинг рок», и, хотя его водительские навыки не пострадали от выпитого, я был рад, что мы уже на месте. Дорога стала уже и завиляла, лес тут рос гуще, слева сквозь редкие просветы между соснами и платанами лентами проглядывало серебряное озеро и полосатые навесы далеких домов. Вскоре мы выехали на гравийную дорогу, оставив позади себя скопление проржавевших почтовых ящиков, похожих на обветшалые дома, из тех, что сдают в наем; красные металлические флажки на них торчали вкривь и вкось. Мы завернули на подъездную дорожку, шурша шинами по гравию. Кливленд завел машину на парковку и вышел.
– Пойду пройдусь, – бросил он. Взял банку пива, хлопнул дверцей и ушел.
Мы с Артуром какое-то время молча сидели в машине, глядя, как он шаркающей походкой движется к пустому дому, решительный, но настороженный. Двигатель работал на холостых оборотах. Прошло три или четыре минуты. Артур пристроил ноги на «торпеду».
– Ну? – поинтересовался я.
– Он всегда так делает, – растолковал Артур. – Ничего, вернется.
– Ты хочешь сказать, что мы должны сидеть тут и ждать?
– Ты умеешь водить машину?
– А ты, что, нет? – Я перелез на водительское сиденье и уселся за руль, который был теплым в двух местах, будто хранил тепло рук Кливленда. – Ну ты и ископаемое, – добавил я.
– Я никогда не знал недостатка в желающих меня подвезти, – обронил Артур, пожимая плечами. – Таких, как ты.
Хотя, по словам Кливленда, отец его приезжал сюда через выходные, дом выглядел заброшенным. Он был выстроен из дерева, с верандой, огибающей его по периметру. На лужайке гнила белая лодка. Лужайка эта, заросшая сорняками и облюбованная мошкой, начиналась от берега озера, окружала весь дом и обрывалась у кромки леса возле увитого лозой забора, который покосился, словно оттого, что с трудом сдерживал натиск наступающих деревьев. И в самом деле, то там, то тут среди сорняков пробивалась густая древесная поросль и даже молодые деревца. На одной из ступеней крыльца отошли доски, с белых колонн веранды облупилась краска, сиденье качелей, подвешенных перед широким передним окном, было сломано и держалось на одной цепи. Стоя на пороге, я отчетливо осознал, сколько отпусков и каникул было проведено здесь за последние полвека, и словно бы услышал призрачные голоса: «Колибри!» и «Падающая звезда!», все горькие вздохи десятков давно исчезнувших семей, увидел пламя костров, которые они разводили на берегу.
Когда я вошел в темный, пахнувший кедром дом, Кливленд стоял в гостиной спиной ко мне и смотрел на фотографию в рамке над камином. На снимке был запечатлен он сам, в возрасте пятнадцати или шестнадцати лет, с ангельской улыбкой, ясноглазый и длинноволосый – шевелюра его тогда была чуть светлее. Уже тогда он держал банку «Роллинг рок» в одной руке и сигарету в другой, но в его характерной позе читалось что-то иное, что-то восторженное и одновременно злорадное. Он улыбался как новообращенный, который только что узнал главный секрет и никак не может поверить, что все так просто. На этой фотографии он выглядел красивым и значительным, и, глядя сейчас на него, большого, неподвижного, многое претерпевшего, я впервые распознал то, что, должно быть, угадали Артур и Джейн: спад в развитии, утрату через рост и расширение, трансформацию желтой звезды в красного гиганта. Может быть, я слишком многое усмотрел в этой фотографии, но реакция на нее самого Кливленда вскоре подкрепила мои впечатления. Я не удержался и заметил:
– Боже, Кливленд, ты просто роскошно выглядишь на этой фотографии!
– Да, – отозвался он. – Тогда я был счастлив.
– Это было летом?
– Ага. Снимок сделали здесь, на озере.
– Разве лето не возвращает тебе это ощущение счастья каждый год?
– Да, конечно, – буркнул он, и я понял: это сказано, чтобы отделаться от меня. Интонации его были куда честнее, признавая: «Нет, того счастья больше нет».
Он постучал пальцем по стеклу рамки, потом повернулся ко мне.
– Пойдем, я покажу тебе твою спальню, – проговорил он, избегая моего взгляда. Он двинулся было в глубь дома, но потом вернулся и снова постучал пальцем по фотографии.
Моя спальня располагалась ближе к задней части веранды, которая во время прилива нависала над озером Эри. Я медленно натянул плавки, потом, неуклюжий после долгого сидения в машине, побежал на пляж. Там я нашел Артура и Кливленда, которые уже растянулись на полотенцах и ржали. Банки с пивом были прикопаны в песке. С воды дул легкий бриз, и они не стали снимать рубашек. На Артуровой было написано: «Последний заказ». Мы пили, плавали, валялись на грязном песке и смотрели на лодки, скользящие по озеру. Кливленд исчез в доме и вернулся с помповым ружьем и мусорной корзиной, полной жестянок. Сидя на своем полотенце, я наблюдал, как он водружает банки на ограду в ряд, прицеливается и сбивает их, не промазав ни разу.
– Как ему это удается, ведь он же пьян? – спросил я Артура.
– Он не пьян, – ответил тот. – Он никогда не бывает пьяным. Просто пьет и пьет, пока не валится без сознания, но никогда не напивается допьяна.
Я снова вспомнил о фотографии на каминной полке и банке пива в руках Кливленда.
– А что он раньше писал?
– Ну, ты бы назвал это эссе, довольно странные рассказы. Я как-то говорил тебе об одном, про тараканов. У нас в школе была одна учительница, прекрасная женщина. Он начал писать благодаря ей.
– И что дальше? – заинтересовался я.
– А дальше, разумеется, с ней случилось несчастье.
– Какое несчастье?
– Смерть. – Он откатился в сторону и отвернулся от меня, так что я видел только его затылок и слышал лишь те слова, которые до меня доносил ветер. – Поэтому будто бы он и бросил писать. Но это обычная Кливлендова чепуха. Он находит идеальное оправдание каждой своей неудаче. Обычно это какое-нибудь несчастье.
– Например?
– Например, его мать покончила с собой, а отец стал едва ли не самым жутким гомиком из всех, кого я видел, – а видел я их, поверь, немало, и довольно жутких. Так что у Кливленда есть оправдание для того, чтобы больше никогда не делать ничего хорошего или благоразумного. – Он стянул с себя рубашку и обмотал ею голову, обнажив худую розовую спину.
– Разве он не хотел стать писателем? – допытывался я, пытаясь сдернуть рубашку с его головы. Но Артур вцепился в нее, предпочитая оставаться под ее укрытием.
– Ну конечно, ему хотелось бы стать писателем, но теперь у него появились такие удобные отговорки. Ведь надираться до потери сознания каждый вечер гораздо проще!
– Ты и сам много пьешь.
– Это другое.
– Посмотри на меня.
– Нет. Послушай, он извлек немалую выгоду из этих «потерянных уикендов». Я не меньше остальных виноват в том, что смеялся над ним и уважал его за раздолбайство. Он знает пропасть людей, и почти все они хотят стать ему друзьями. Во всяком случае, поначалу. Потом их намерения меняются.
Это было правдой. Порастеряв свое обаяние и пьяную живость, Кливленд подошел к той точке, когда люди, знавшие его, при упоминании его имени говорили: «Этот урод?»
– Я рассказывал тебе, что он унаследовал от матери около двадцати тысяч долларов. И спустил их все, до единого цента. В основном на наркотики, пиво, музыкальные записи и поездки на концерты «Грейтфул дед» в Чарльстон, Бостон или Окленд, штат Калифорния. На всякую ерунду. Знаешь, чем он занимается сейчас?
– Да, – ответил я.
Он скинул с головы рубашку и резко развернулся ко мне, хотя на его лице не было и тени удивления.
– Он тебе рассказал?
Я встал.
– Ну вот, нагрузился, – заметил я. – Как думаешь, сколько банок я собью?
Я задремал на занавешенной веранде, над подступающим приливом, и сквозь сон почувствовал запах чили. Лежа на койке, я медленно просыпался. Теплый пряный запах постепенно проникал в мой мозг, пока не открылись глаза. Я пошел на кухню и встал рядом с Кливлендом, который открывал консервные банки одну за другой, пока не набралось две дюжины мишеней для будущих стрельб, почти четыре литра чили. Кливленд был без рубашки, и я заметил поставленные по пьянке синяки у него на левом плече, голени и предплечье.
– Да я смотрю, у тебя хороший аппетит! – сказал я.
Он перестал помешивать ароматную густую массу в супнице и гордо похлопал себя по животу.
– Разумеется, – похвастал он. – Я как раз занимаюсь тем, что пожираю мир. На прошлой неделе я расправился с Бахрейном и Ботсваной. И с Белизом.
Мы сели за старый, поцарапанный замечательный дубовый стол, поставили на него тарелки с чили, и я снова принялся пить пиво. Оно было холодным и быстро прояснило мне голову. После ужина мы пошли на улицу. Было все еще светло, но уже начинало смеркаться. Артур нашел маленький мяч и бейсбольную биту, и мы вошли в воду. Он мастерски бил длинные удары, и нам приходилось плыть десятки метров, чтобы поймать мяч. Выбравшись на берег, мы продрогли на ветру и надели трикотажные рубашки. Кливленд научил меня зажигать спичку, прикрывая ее сложенными ковшиком ладонями, как «ковбой Мальборо», и щелчком отбрасывать окурок метров на семь. Солнце село, но мы все еще оставались на пляже, наблюдая за полетом светляков и промельками летучих мышей. В лесу было множество сверчков, и звуки музыки, слышавшиеся из приемника на веранде, смешивались с цвирканьем насекомых. Сидя на песке, я неожиданно для себя подумал о Флокс. Кливленд и Артур отошли к кромке воды, слишком далеко, чтобы я слышал, о чем они говорят, и курили большие сигары «Антоний и Клеопатра», потом выбросили окурки на песок. Они сняли рубашки и бросились в воду там, где несколько лет назад Кливленд так грубо обошелся со своей младшей сестрой.
Я испытал счастье – или иное слабое, приятное чувство, которое угнездилось в моем желудке благодаря выпитому пиву, – при виде угасающего, измученного голубого неба, донимаемого по краям зарницами. И эти сверчки, и перекличка над водой, и голос Джеки Уилсона по радио. Однако это счастье было так похоже на грусть, что спустя мгновение я понурился.
– Как ты можешь проводить с ней столько времени? – допытывался Артур, бросая сосновые иглы в костер, который Кливленд разжег на берегу. Ароматная хвоя вспыхивала в языках пламени и пропадала, как мои мимолетные настроения, менявшиеся весь день. – Она же считает себя неотразимой красавицей!
– Как и ты, – поддел Кливленд. На поверхности его черных очков плясали два маленьких костра. – Кстати, что в этом плохого? Ну, она себя переоценивает. Это проявление здоровой психики.
– Это невыносимо, – поморщился Артур.
– Это гениально, – парировал Кливленд. – Это та гениальность, которой ты не обладаешь.
Разве сам я не делаю вид, будто пожираю мир? Это явное преувеличение. Разве я не претендую на роль Воплощения Зла?
– Да! – подхватил я. – Да! – И рассказал о своем отеле-небоскребе, цеппелине и дребезжащем лифте.
Артур прыснул, выпил еще пива и заметил, что это тоже невыносимо. Правда, самую малость.
– Нет, тут есть масштаб, – возразил Кливленд. – У него это есть. Масштаб! Большие размеры – это цель биологического существования, эволюции, мужчины и женщины. Вот, например, динозавры. Они вывелись из тритонов, маленьких таких тритончиков. Все увеличивается в размерах. Культуры, здания, наука…
– …печень, проблемы с алкоголем, – продолжил Артур, встал и пошел в дом за пивом.
– Он не понимает, – вздохнул я.
– Все он понимает. И слышал это уже миллион раз. У нас раньше было такое представление о самих себя, то есть не о себе, а – как бы сказать? В точности как у тебя с твоим отелем. Как называются такие вещи, Бехштейн?
– Представление. Образ всего того, что вы хотели заполучить?
– Брось! Напряги извилины.
– Как насчет «проявления тяги к гигантизму»? – выдал я.
– Точно! – Он бросил мне в голову камешек. – Дурень. Так вот, что касается женщин. В те времена, когда Артур еще был бисексуалом… бисаксаулом… баксуксаулом…
– Брось!
– Заткнись. Вот, у нас тоже была своя фантазия. Представь свой отель, только вокруг него еще целый город, на весь горизонт. Вообрази себе все эти силуэты на фоне неба, огромные, в стиле арт деко, в лучах прожекторов, которые рассекают небо, безумно, дико. А потом появляются они, в мечущихся столбах света.
– Кто «они»?
– Огромные женщины! Роскошные, как Софи Лорен и Анита Экберг, только размером с гору. Они перешагивают здания и давят машины напедикюренными пальцами. В их волосах застревают самолеты.
– Представляю, – кивнул я.
– Вот это было «проявление тяги к гигантизму».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26