Он удил рыбу. С удовольствием играл в бабки, в кости и в орехи с маленькими детьми. Ему был по сердцу их лепет, их веселое возбуждение и жизнерадостность.Голос у него был тихий, проникновенный, и он много работал над ним. Всю свою жизнь он занимался с педагогом-декламатором. Он любил декламации. И сам писал коротенькие романы – «Rescripta», «Bruto de Catone», «Hortationes» («Рескрипты», «Бруту о Катоне», «Поощрения»). Написал свои мемуары – «De vita sua», – также почти роман, если бы не правдоподобие деталей. Сочинял эпиграммы. Отличался недюжинным остроумием.Выше всего на свете он ставил простоту и ясность слога и предпочитал лишний раз повторить предлог, повторить союз, повторить слово «который», лишь бы избежать нечеткости в изложении. Как и Альбуций, любил простонародные обороты. Говоря о проворстве, частенько выражался так: «Celerius quam asparagi cocuntur» (Быстрее, чем спаржа варится). Использовал незатейливое словцо «betizare» (обвиснуть, как свекольный лист). Всегда писал слова слитно, не отделяя одно от другого.Он утверждал, что его учителями были Аполлодор и Арей. Аполлодор (ок. 100 – 18 гг. до н. э.) – пергамский ритор, видный аттицист и Арей Дидим – философ-стоик, родом из Александрии; друзья и учителя Октавиана.
С приближением грозы он испытывал неодолимый страх и всегда держал под рукой тюленью шкуру, якобы защищавшую от удара молнии. Никогда не выезжал из дома в дни нон из-за скрытого в них смысла (nonis, «non is» – не уезжай!). Называл это греческим словом «дисфемия» и крайне бдительно относился к каждому слогу, опасаясь неожиданных последствий, коими грозили некоторые звукосочетания.Вкусы его отличались почти плебейской умеренностью. Более всего он любил жарево из мелкой рыбешки, домашний хлеб, коровий сыр, отжатый вручную, и зеленые фиги второго сбора. Нравились ему также сильно высушенные финики и виноград – при условии, что ягоды будут не упругие и свежие, но и не сухие и приторно сладкие, а лишь слегка подвяленные, сморщенные, потерявшие треть своего объема. То были императорские «sordidissima». Он любил простецкие названия. Утверждал, что ест только тогда, когда чувствует голод. Случалось ему в шутку называть себя «постящимся иудеем». Император пил ретийское вино, но в небольших количествах. Эта воздержанность объяснялась тем, что он боялся умереть. Иногда для разнообразия он неожиданно просил подать ему стебель молодого латука, или хлебную корку, размоченную в холодной воде, или ломтик свежего огурца.Ежедневно он устраивал сиесту, но при этом ложился отдыхать не снимая обуви. Спал он мало и плохо, сон его то и дело прерывался. Тогда он вызывал к себе чтецов, чтобы послушать романы, или сказки, или декламации, которые любил за то, что они напоминали ему Грецию и учение, пройденное там по настоянию его дяди, Цезаря. Он старался вставать с постели как можно позже. Ненавидел рассвет.У него были затруднения со своими именами. Поочередно он звался Турином, Октавием, Гаем Цезарем, затем Октавианом и, наконец, Августом.Он хромал на левую ногу. Указательный палец правой. руки был у него скрючен, бескровен и настолько слаб, что ему приходилось надевать на него роговой наперсток, доходящий до первого сустава; только так он и мог писать. Иногда он кричал от боли, справляя малую нужду: у него выходили с мочой камни. В каждую годовщину своего рождения он маялся лихорадкою. Летом, в жару, страдал от насморков, весною – от колик.В зимние месяцы Август носил обмотки на ляжках и коленях, надевал шерстяной нагрудник, поверх него рубашку и четыре туники, а затем плотную тогу. Он недолюбливал солнце. И летом и зимою покрывал голову широкополой греческой шляпой – петасом. Путешествовал он в носилках, короткими переходами.Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя. Глава шестнадцатаяСамка дрозда Все, что здесь написано, – вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.Полия – старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» – это прозвище, означаюшее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.Входит Альбуций, он также опускается на ложе.– А вот и Юний, – говорит Вицерий.Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.– Мне бы немного снежку в вино, – просит Вицерий.Атерий вытирает заплаканные глаза.– Вы читали последние стихи Публия Вергилия?– Они никуда не годятся, – отвечает Юний.– Хуже того, – всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.– Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, – заявляет Вицерий.– Отчего? – спрашивает Альбуций.– Все войны во благо, – говорит Полия, – в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.– Помолчи, дочь моя, – приказывает Альбуций.– Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.– Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?– Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.– Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.– Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, – говорит Юний Галлион.– Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, – замечает Альбуций.– А вы предпочли бы семейные войны гражданским?– Разве мои предпочтения помогут развязать их?– В общем, когда согласия нет, то его и не будет, – заключает Альбуций.– Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские – семейным, – говорит Вицерий.– Нет, я не питаю никаких иллюзий.Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду.Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:– Что за скверное вино.– Но я приказала налить из старых запечатаныx амфор, – оправдывается Полия.– Возьми справа, у входа, – со вздохом велит ей отец.– Сейчас пошлю…– Нет, сходи-ка сама, дочь моя.Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:– Вы слышите?– Это воробей.– Это дрозд.– Это самка дрозда. – И он добавляет: – Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)– Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи), – отвечает Юний Галлион.Вицерий говорит:– Побежденным удается бежать, изгнанным – скрыться, потерпевшим кораблекрушение – спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.– Так же как ни одной птице не уберечься от пения, – добавляет Альбуций.– Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду – прекрасна. Сад – это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.– Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.– И тогда из их горла льется торжествественная песнь.А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:– Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.– О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.– То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, – замечает Атерий.– Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко – хотя и тщетно.– Это правда, – соглашается Квинт Атерий.– Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, – говорит Юний Галлион.– Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным. Одна лишь маленькая дроздиха печально щебечет над мертвой цикадой.– Мой сын мертв.– Это не твой сын, это бело-коричневая самка дрозда.– Оба моих сына мертвы.– У меня и вовсе не было сыновей. А дочери мои, за неимением мужчин, остались бездетными. У меня не будет потомков.– Небытие все же лучше, нежели зеленое яйцо с красными прожилками.– Когда уж кончится война?– Когда наконец уйдет Октавиан?Юний Галлион знаком восстанавливает тишину и начинает декламировать:– Foeda beluarum magnitudo, immobile profunrlum. (Ужасны чудища своей огромностью, недвижна бездна…)– Когда же мы вновь обретем свободу? – вопросил Вицерий, встав и подойдя к чадящей жаровне.– Мы не обретем свободу, – откликнулся Альбуций.– Люди, утратившие свободу, защищают ее с меньшим пылом, нежели те, кто, вовсе не изведав свободы, стремится ее завоевать.Квинт Атерий, утерев глаза полою тоги, сказал:– Следует описать тем, кто будет жить после нас, всех людей, чьи страдания невозможно измерить, о множестве которых можно только скорбеть, но кто достоин порицания за то, что безропотно покорился своим угнетателям и не восстал, попав в рабство.Вицерий поворошил угли короткой железной палочкой. Затем вернулся на ложе. И сказал:– Цестий утверждает, будто Цицерон был неучем.– Что за глупости, – бросил Квинт Атерий.– Ешьте же. Берите пример с меня, – сказал Альбуций.– У тебя есть руки, Альбуций?– «Quid ridetis, inquam? Habeo manus!» (Что за шутки? Конечно, у меня есть руки), – процитировал Вицерий.– Довольно вам насмехаться над успехами Альбуция.– Этим занимается Цестий.– Этим занимается Цезарь.Юний встал. Он спросил Полию, куда положили его длинный галльский плащ. Альбуций Сил в свой черед осведомился у дочери, где его шляпа с тесемками: он хотел выйти под дождь, чтобы проводить друзей. Вицерий уходит первым; не дожидаясь остальных, он бегом покидает двор под мелким дождем. Они расстаются. Торопливо пересекают парк.– Взгляните! – восклицает Альбуций.– Еще одна дроздиха, она купается в дождевых каплях.– А как вы распознаёте пол у дроздов?– По половым признакам.– Дрозд-самец черен как сажа, – разъясняет Альбуций. – У него желтый, загнутый книзу клюв. Он поет в сумерках.– Вылитый Альбуций.– Он поет в сумерках, раздувая грудку.– Вылитый Альбуций.– Оставьте меня в покое. Он раздувает грудку в ночном сумраке, когда тени становятся длиннее и гуще. С виртуозным мастерством и идеальной чистотой он воспевает червяков и ягоды.– Ну вылитый Альбуций.– Он с подлинной страстью исполняет песни, посвященные плодовитости и будущему. Зато самка дрозда – маленькая, коричневая, а грудка у нее бежевая с коричневыми пятнышками.– Вылитая жирафа.– Мне кажется, что и у моей супруги тоже бежевая грудь с коричневыми пятнами.– Да помолчите же! Дроздихи поют хуже самцов. Обычно они поют в конце зимы, в самое теплое время дня.– Значит, в марте.– Дрозды менее всего римские птицы и более всего греческие. Они любопытны, их привлекает все новое.– Значит, это птицы Альбуция.– Ах, оставьте! Итак, дрозд – мартовская птица. Он всегда встревожен.– Inquietator.– Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да. в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.– Только дрозду неперелетному.– Отчего же, и я летаю – в грезах.Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:– Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.– Может, хватит о дроздах и дроздихах? – спрашивает Юний.– Я сочинил такие стихи, – объявляет Атерий: – Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trйpidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)– Еще одна дроздиная песнь.– Столь же торжественная, как песнь дрозда.– А я вполне торжествен, – говорит Атерий.– Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту желтых груш.– Отсюда и желтый клюв, – говорит Атерий, – так же как мои ноги всегда красны от крови моего сына.Квинт Атерий останавливается посреди аллеи, возле платанов. Все они укрываются от дождя под сенью платанов. Он плачет горючими слезами. Юний Галлион берет его за руку:– Ты не должен постоянно думать о Сексте.– Храни молчание. Слова ничему не помогут.– Слова вырываются из уст непроизвольно, – говорит Квинт Атерий.– Скорбь любит их.– Или нуждается в них.– Все мы подобны дроздам, – говорит Альбуций. – А солнце меркнет.– Однако деревья, сбросившие листья, все же дают тень.– Все ваши разговоры о дроздах и тенях – чистое заблуждение, Альбуций. Вы слишком любите слова. Вам всегда хочется оставить за собою последнее слово, – говорит Юний Галлион.– Quare scripsisse? (К чему же тогда писать?) – спрашивает Атерий.– Мы не так уж далеки от молчания, когда пишем, – отвечает Юний.– Мы – те самые дроздихи, коим не хватает полета, марта, песен, желтых груш и сумерек, – изрекает Альбуций.– Что же тогда остается?– Jam tempus angustum est (Остается малая толика времени).– Остаются грезы.– А что же питает грезу?– А чем питается самка дрозда?– Отблеском желтой груши.– Багряным соком спелой ежевики.– Ножками мертвой цикады.– Мартовским туманом – в тот миг, когда она сносит яйцо.– Былинками, выдернутыми из гнезда.– Дроздиха всего лишь забава для котов, а ее яйца – добыча для сорок.Он глядит им вслед. Полия до того прозябла, что не выдерживает и возвращается в дом. Ледяной туман заволакивает сад и отдает его на милость ночного мрака. А он все стоит и стоит под деревьями. Стягивает тесемки своей шляпы. Ощущает на коже холодное касание бронзовой застежки. Машет Полни, которая обернулась к нему, добежав до двери. Он стоит спиной к большому белому зданию. Медленно смахивает пальцами капли со щек. Медленно потирает раковины век, обрамляющих глаза. Глаза у него болят. Ночная тьма уже поглотила деревья по краям сада. Не слышно больше птиц с их робким щебетом. Он вздрагивает. И широкими шагами мерит лужайку. Глава семнадцатаяТираноубийцы В 38 году Октавиан развязал войну против пиратов Секста. Секст Помпеи, сын Помпея Великого, имея в своем распоряжении флот, захватил Сицилию и Сардинию. В 38 г. до н. э. он нанес значительное поражение флоту Октавиана у берегов Сицилии, но через два года был разбит Агриппой в битве при Навлохе.
Он отнял у него Корсику и Сардинию, но не смог захватить Сицилию. В том же 38 году Альбуций написал «Цитадель». Написал «Тираноубийство» и «Сожженный дом» – как раз во время сицилийской войны.В 31 году произошла морская битва при Акции, у входа в Амбракийский залив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
С приближением грозы он испытывал неодолимый страх и всегда держал под рукой тюленью шкуру, якобы защищавшую от удара молнии. Никогда не выезжал из дома в дни нон из-за скрытого в них смысла (nonis, «non is» – не уезжай!). Называл это греческим словом «дисфемия» и крайне бдительно относился к каждому слогу, опасаясь неожиданных последствий, коими грозили некоторые звукосочетания.Вкусы его отличались почти плебейской умеренностью. Более всего он любил жарево из мелкой рыбешки, домашний хлеб, коровий сыр, отжатый вручную, и зеленые фиги второго сбора. Нравились ему также сильно высушенные финики и виноград – при условии, что ягоды будут не упругие и свежие, но и не сухие и приторно сладкие, а лишь слегка подвяленные, сморщенные, потерявшие треть своего объема. То были императорские «sordidissima». Он любил простецкие названия. Утверждал, что ест только тогда, когда чувствует голод. Случалось ему в шутку называть себя «постящимся иудеем». Император пил ретийское вино, но в небольших количествах. Эта воздержанность объяснялась тем, что он боялся умереть. Иногда для разнообразия он неожиданно просил подать ему стебель молодого латука, или хлебную корку, размоченную в холодной воде, или ломтик свежего огурца.Ежедневно он устраивал сиесту, но при этом ложился отдыхать не снимая обуви. Спал он мало и плохо, сон его то и дело прерывался. Тогда он вызывал к себе чтецов, чтобы послушать романы, или сказки, или декламации, которые любил за то, что они напоминали ему Грецию и учение, пройденное там по настоянию его дяди, Цезаря. Он старался вставать с постели как можно позже. Ненавидел рассвет.У него были затруднения со своими именами. Поочередно он звался Турином, Октавием, Гаем Цезарем, затем Октавианом и, наконец, Августом.Он хромал на левую ногу. Указательный палец правой. руки был у него скрючен, бескровен и настолько слаб, что ему приходилось надевать на него роговой наперсток, доходящий до первого сустава; только так он и мог писать. Иногда он кричал от боли, справляя малую нужду: у него выходили с мочой камни. В каждую годовщину своего рождения он маялся лихорадкою. Летом, в жару, страдал от насморков, весною – от колик.В зимние месяцы Август носил обмотки на ляжках и коленях, надевал шерстяной нагрудник, поверх него рубашку и четыре туники, а затем плотную тогу. Он недолюбливал солнце. И летом и зимою покрывал голову широкополой греческой шляпой – петасом. Путешествовал он в носилках, короткими переходами.Постарев, он ежедневно приказывал массировать себе одутловатые щеки. В последний день жизни (к тому времени Альбуций Сил уже четыре года как умер) он, по обычаю, велел сделать себе массаж щек, но на сей раз потребовал зеркало. Пожелал, чтобы ему завили волосы, и вызвал друзей. Указал им на зеркало. Внимательно оглядел всех. Потом спросил, хорошо ли, по их мнению, он сыграл комедию своей жизни, и если да, то пусть аплодируют, когда услышат объявление о его смерти. Затем отпустил их. Он скончался на руках у Ливии, прильнув губами к старческой груди своей супруги и шепча ее имя. Глава шестнадцатаяСамка дрозда Все, что здесь написано, – вымысел, не подтвержденный никакими старинными свидетельствами. Я импровизирую, взяв темой ветер. Этот ветер постепенно разгоняет туман, окутавший деревья. Вдали, в сером мареве, пасется бык. Стоит мартовский день. В Риме бушует смертоносная междоусобица. Во второй половине дня мелкий светлый дождик наконец иссякает. Сменившая его хмарь также рассеивается, хотя воздух еще не совсем прозрачен. Робкие солнечные лучи пронизывают этот мутный воздух, и вот уже взошло грузное желтое солнце. Вицерий шагнул на порог двери, выходящей на Латинскую дорогу. Садовники рыхлят мотыгами землю. Чистят граблями аллею. По старой и совершенно необъяснимой привычке Вицерий проходит через две боковые комнаты, минует заросший папоротником водоем, поднимается в вечернюю трапезную. В центре помещения стоит железная жаровня. Пламя в ней уже погасло. В круглых дырочках светятся раскаленные бело-розовые угли. Вицерий приветствует Полию и устраивается на ложе.Полия – старшая дочь Гая Альбуция Сила. Она чувствует себя усталой. «Silus» – это прозвище, означаюшее «курносый». Она сидит, скручивая свиток. Потом встает, увидев Атерия, который в слезах переступает порог, простерев к ней руки. Полия наливает в кубки вино, смешивает его с пряностями. Она одета в старомодную тогу, волочащуюся по земле. Полия заходит в соседнюю комнату, выносит оттуда индийскую шаль и протягивает ее Вицерию, боясь, что он озябнет; тем временем Квинт Атерий рассказывает о смерти своего сына Секста. Ее полуседые волосы, сколотые в тяжелый узел, забраны красной сеткой. Глаза у Полии голубые. Они еще не утратили юношескую живость и наивное удивление. Тяжелые груди расставлены так широко, что болтаются чуть ли не под мышками. Лоб иссечен паутиной мелких морщинок. Уголки губ скорбно опущены, словно она навеки рассталась с иллюзиями и не видит впереди ничего хорошего; однако она улыбается.Входит Альбуций, он также опускается на ложе.– А вот и Юний, – говорит Вицерий.Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.– Мне бы немного снежку в вино, – просит Вицерий.Атерий вытирает заплаканные глаза.– Вы читали последние стихи Публия Вергилия?– Они никуда не годятся, – отвечает Юний.– Хуже того, – всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.– Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, – заявляет Вицерий.– Отчего? – спрашивает Альбуций.– Все войны во благо, – говорит Полия, – в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.– Помолчи, дочь моя, – приказывает Альбуций.– Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.– Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?– Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.– Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.– Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, – говорит Юний Галлион.– Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, – замечает Альбуций.– А вы предпочли бы семейные войны гражданским?– Разве мои предпочтения помогут развязать их?– В общем, когда согласия нет, то его и не будет, – заключает Альбуций.– Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские – семейным, – говорит Вицерий.– Нет, я не питаю никаких иллюзий.Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду.Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:– Что за скверное вино.– Но я приказала налить из старых запечатаныx амфор, – оправдывается Полия.– Возьми справа, у входа, – со вздохом велит ей отец.– Сейчас пошлю…– Нет, сходи-ка сама, дочь моя.Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:– Вы слышите?– Это воробей.– Это дрозд.– Это самка дрозда. – И он добавляет: – Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)– Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи), – отвечает Юний Галлион.Вицерий говорит:– Побежденным удается бежать, изгнанным – скрыться, потерпевшим кораблекрушение – спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.– Так же как ни одной птице не уберечься от пения, – добавляет Альбуций.– Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду – прекрасна. Сад – это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.– Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.– И тогда из их горла льется торжествественная песнь.А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:– Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.– О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.– То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, – замечает Атерий.– Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко – хотя и тщетно.– Это правда, – соглашается Квинт Атерий.– Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, – говорит Юний Галлион.– Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным. Одна лишь маленькая дроздиха печально щебечет над мертвой цикадой.– Мой сын мертв.– Это не твой сын, это бело-коричневая самка дрозда.– Оба моих сына мертвы.– У меня и вовсе не было сыновей. А дочери мои, за неимением мужчин, остались бездетными. У меня не будет потомков.– Небытие все же лучше, нежели зеленое яйцо с красными прожилками.– Когда уж кончится война?– Когда наконец уйдет Октавиан?Юний Галлион знаком восстанавливает тишину и начинает декламировать:– Foeda beluarum magnitudo, immobile profunrlum. (Ужасны чудища своей огромностью, недвижна бездна…)– Когда же мы вновь обретем свободу? – вопросил Вицерий, встав и подойдя к чадящей жаровне.– Мы не обретем свободу, – откликнулся Альбуций.– Люди, утратившие свободу, защищают ее с меньшим пылом, нежели те, кто, вовсе не изведав свободы, стремится ее завоевать.Квинт Атерий, утерев глаза полою тоги, сказал:– Следует описать тем, кто будет жить после нас, всех людей, чьи страдания невозможно измерить, о множестве которых можно только скорбеть, но кто достоин порицания за то, что безропотно покорился своим угнетателям и не восстал, попав в рабство.Вицерий поворошил угли короткой железной палочкой. Затем вернулся на ложе. И сказал:– Цестий утверждает, будто Цицерон был неучем.– Что за глупости, – бросил Квинт Атерий.– Ешьте же. Берите пример с меня, – сказал Альбуций.– У тебя есть руки, Альбуций?– «Quid ridetis, inquam? Habeo manus!» (Что за шутки? Конечно, у меня есть руки), – процитировал Вицерий.– Довольно вам насмехаться над успехами Альбуция.– Этим занимается Цестий.– Этим занимается Цезарь.Юний встал. Он спросил Полию, куда положили его длинный галльский плащ. Альбуций Сил в свой черед осведомился у дочери, где его шляпа с тесемками: он хотел выйти под дождь, чтобы проводить друзей. Вицерий уходит первым; не дожидаясь остальных, он бегом покидает двор под мелким дождем. Они расстаются. Торопливо пересекают парк.– Взгляните! – восклицает Альбуций.– Еще одна дроздиха, она купается в дождевых каплях.– А как вы распознаёте пол у дроздов?– По половым признакам.– Дрозд-самец черен как сажа, – разъясняет Альбуций. – У него желтый, загнутый книзу клюв. Он поет в сумерках.– Вылитый Альбуций.– Он поет в сумерках, раздувая грудку.– Вылитый Альбуций.– Оставьте меня в покое. Он раздувает грудку в ночном сумраке, когда тени становятся длиннее и гуще. С виртуозным мастерством и идеальной чистотой он воспевает червяков и ягоды.– Ну вылитый Альбуций.– Он с подлинной страстью исполняет песни, посвященные плодовитости и будущему. Зато самка дрозда – маленькая, коричневая, а грудка у нее бежевая с коричневыми пятнышками.– Вылитая жирафа.– Мне кажется, что и у моей супруги тоже бежевая грудь с коричневыми пятнами.– Да помолчите же! Дроздихи поют хуже самцов. Обычно они поют в конце зимы, в самое теплое время дня.– Значит, в марте.– Дрозды менее всего римские птицы и более всего греческие. Они любопытны, их привлекает все новое.– Значит, это птицы Альбуция.– Ах, оставьте! Итак, дрозд – мартовская птица. Он всегда встревожен.– Inquietator.– Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да. в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.– Только дрозду неперелетному.– Отчего же, и я летаю – в грезах.Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:– Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.– Может, хватит о дроздах и дроздихах? – спрашивает Юний.– Я сочинил такие стихи, – объявляет Атерий: – Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trйpidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)– Еще одна дроздиная песнь.– Столь же торжественная, как песнь дрозда.– А я вполне торжествен, – говорит Атерий.– Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту желтых груш.– Отсюда и желтый клюв, – говорит Атерий, – так же как мои ноги всегда красны от крови моего сына.Квинт Атерий останавливается посреди аллеи, возле платанов. Все они укрываются от дождя под сенью платанов. Он плачет горючими слезами. Юний Галлион берет его за руку:– Ты не должен постоянно думать о Сексте.– Храни молчание. Слова ничему не помогут.– Слова вырываются из уст непроизвольно, – говорит Квинт Атерий.– Скорбь любит их.– Или нуждается в них.– Все мы подобны дроздам, – говорит Альбуций. – А солнце меркнет.– Однако деревья, сбросившие листья, все же дают тень.– Все ваши разговоры о дроздах и тенях – чистое заблуждение, Альбуций. Вы слишком любите слова. Вам всегда хочется оставить за собою последнее слово, – говорит Юний Галлион.– Quare scripsisse? (К чему же тогда писать?) – спрашивает Атерий.– Мы не так уж далеки от молчания, когда пишем, – отвечает Юний.– Мы – те самые дроздихи, коим не хватает полета, марта, песен, желтых груш и сумерек, – изрекает Альбуций.– Что же тогда остается?– Jam tempus angustum est (Остается малая толика времени).– Остаются грезы.– А что же питает грезу?– А чем питается самка дрозда?– Отблеском желтой груши.– Багряным соком спелой ежевики.– Ножками мертвой цикады.– Мартовским туманом – в тот миг, когда она сносит яйцо.– Былинками, выдернутыми из гнезда.– Дроздиха всего лишь забава для котов, а ее яйца – добыча для сорок.Он глядит им вслед. Полия до того прозябла, что не выдерживает и возвращается в дом. Ледяной туман заволакивает сад и отдает его на милость ночного мрака. А он все стоит и стоит под деревьями. Стягивает тесемки своей шляпы. Ощущает на коже холодное касание бронзовой застежки. Машет Полни, которая обернулась к нему, добежав до двери. Он стоит спиной к большому белому зданию. Медленно смахивает пальцами капли со щек. Медленно потирает раковины век, обрамляющих глаза. Глаза у него болят. Ночная тьма уже поглотила деревья по краям сада. Не слышно больше птиц с их робким щебетом. Он вздрагивает. И широкими шагами мерит лужайку. Глава семнадцатаяТираноубийцы В 38 году Октавиан развязал войну против пиратов Секста. Секст Помпеи, сын Помпея Великого, имея в своем распоряжении флот, захватил Сицилию и Сардинию. В 38 г. до н. э. он нанес значительное поражение флоту Октавиана у берегов Сицилии, но через два года был разбит Агриппой в битве при Навлохе.
Он отнял у него Корсику и Сардинию, но не смог захватить Сицилию. В том же 38 году Альбуций написал «Цитадель». Написал «Тираноубийство» и «Сожженный дом» – как раз во время сицилийской войны.В 31 году произошла морская битва при Акции, у входа в Амбракийский залив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19