"А ты и так говори". Да, этот мир был для меня совершенно чужим, мир, "в котором все друг друга знали и все друг с другом спали", как говорил тот же Коля Доризо.
Тогда в Малеевке, я впервые окунулся в советское гуманитарное, или как было принято говорить, общество "творческой интеллигенции". Я был там совершенно чужой и совершенно посторонний. Я глядел на них со стороны, старался особенно не вмешиваться в разговоры, больше слушал и мне становилось грустно. Ведь они-то и представляли русскую культуру!
Как вся эта малеевская публика была непохожа на тех людей, с которыми я обычно проводил время! И диссиденствующие "интеллектуалы" и вполне благополучная советская "творческая интеллигенция". Вторая группа мне была более приемлимой - там хотя бы к России относились без пренебрежения. Впрочем, подчеркнутое окание Солоухина, меня тоже настораживало. Одним словом, и та и другая компании так были мало похожи, на ту интеллигенцию, которую я знал! И по детским воспоминаниям и по встречам с русской эмиграцией первой волны.
А ведь культуру России придется восстанавливать, возрождать, а может быть, и создавать заново. Но не с этой же малеевской публикой. У нас в Советском Союзе были отдельные писатели, отдельные художники и композиторы, но не было гуманитарной среды. Не было (или было крайне мало) настоящих историков, литературоведов, способных с абсолютной искренностью проповедовать собственную точку зрения, пусть даже ересь, но собственную! Без гуманизма, без гуманистичекого сознания нация выжит не сможет. Уже сейчас она корчится в судоргах. Но ждать, что ей снова помогут обрести душу гонимые галичи или благополучные и обласканные партией и правительством литературные дамы - более чем глупо! А настоящая гуманитарная интеллигенция разогнана, изгнана, уничтожена в 20 -е и 30-е годы и добита на фронтах Великой Отечественной войны. А наша новая волна, так называемые шестидесятники, тот же Бурлацкий и его друзья, в большинстве своем не дотягивали до нужной планки, да простят они меня за эти слова. Ну и что греха таить - большинство из них было критиками "двора его величества".
Все эти наблюдения и те размышления, которые они вызывали, заставляли меня особенно ценить тот инженерный и научный кружек, тех моих бывших альпинистов, с которыми я проводил свободной время. Я думал о том, что именно из этого круга людей, вероятнее всего, поднимется новый слой русской интеллигенции. И гуманитарной, в том числе. Поднимется! Но пройдет не одно поколение, пока начнется новый серебренный век, новый взлет. И дождется ли этого нация?
НАКАНУНЕ МЕТАМОРФОЗЫ
Но такие грустные размышления занимали у меня не больно уж много времени. В основном я старался быть в одиночестве и наслаждался великолепным солнечным мартом. Утренний морозец держался почти до обеда, скольжение было отличным и я совершал без всяких спутников большие лыжные прогулки. Возвратившись принимал горячий душ, обедал, а потом у себя в комнате читал всякую собачатину, преимущественно детективы, которой в библиотеке было более чем достаточно - надо же писателям читать что либо их достойное!. Одним словом был на отдыхе - всерьез и на долго.
На берегу Рузы был какой то профсоюзный дом отдыха, там было много молодежи и иногда устраивали лыжные соревнования. Однажды я туда забрел, мне тоже дали номер и я пробежал 10 киллометров. Показал 48 минут с какими то секундами. Ровно на 10 минут хуже того времени, которое я показывал в университете в предвоенные годы и на 20, чем показывают нынешние "лыжные студенты". Но я был свехдоволен. Тем более, что пробежал дистанцию лучше остальных соревновавшихся отдыхающих, хотя был всех старше минимум на четверть века. Я очень гордился своим успехом и притащил к обеду бутылку гурджуани, которую мы с Бурлацким и Колей Доризо (который притащил еще что-то более существенное) с удовольствием выпили (впрочем, не в одиночестве - с соседнего стола под бутылку к нам пересела та самая надоедливая литературная дама).
Дважды приезжала Тоня и мы тоже ходили на лыжах. Однажды я кажется переусердствовал о она едва, едва добралась до санатория.
Безделье, прекрасная погода, лыжи и, конечно, приезды Тони сделали свое дело - я начал приходить в себя и почувствовал себя снова почти молодым - во всяком случае, мне снова захотелось работать и появились даже какие то планы.
Но самое удивительное - я снова стал сочинять стихи, как в юности и в первые послевоенные годы. Они были короткие, всего несколько строчек. Почти все я забыл. Но кое что осталось в памяти. Вот одно, которое я даже написал (к приезду Тони):
Сегодня к нам она стремительно
Идет багрянцем ранних зорь
И зажигает ослепительный
Над нами голубой костер.
Пускай гудят еще метели
И след в деревню запорошен,
Но первой солнечной капелью
Уже весенний вызов брошен.
И назвал эти восемь строчек "Весна", что соответствовало истине. Я прочел их Тоне и несмотря на то, что она после лыж едва доползла до дома, был ей одобрен. Мне тоже стихи понравились - не зря же я их запомнил: они уж очень соответствовали моему душевному настрою.
В тот приезд Тоня уехала довольно поздно - надо было отдохнуть после лыж. На пероне станции Дорохово мы, не обращая внимание на литературную даму, долго вдвоем гуляли по платформе и вели какие-то очень хорошие весенние разговоры.
Под конец моего срока пребывания в санатории, погода вдруг круто изменилась - пришел шквальный ветер, пригнал облака. Температура резко повысилась и начался дождь. Это была тоже весна, но уже совсем другая и тоже прекрасная.
Я в тот вечер долго сидел на открытом балконе и слушал дождь. И тоже сочинял и читал стихи. Но, к сожалению, запомнил дишь первые четыре строчки, которые я сочинил еще в Ростове, когда был очень счастлив:
Все ветер рвал, и брызгами играя
Ворвался мокрым тающим теплом,
А ночь стояла влажная, живая
И было трудно возвратиться в дом.
Тогда тоже была весна, тоже был ветер, тоже начиналась новая страница жизни.
Наверное, я снова входил в то состояние внутреннего подъема, которое всегда мне давало силы жить. Мне казалось, что я снова счастлив, мне хотелось работать и потянуло в Москву.
На следующий день лыж уже не было: кругом стояли лужи. Мне оставалось еще два дня, но погода испортилась и Москва меня уже властно звала к себе. Бурлацкий уехал накануне, Коля Доризо еще раньше, прощаться мне было не с кем. За обеденным столом сидели уже незнакомые мне люди. Я сдал комнату, сел на своего жигуленка и покатил домой. Дорога была невероятно скользкая - вода покрывала, еще не растаявший лед. Впрочем, меня это нисколько не смущало.
* *
*
Я ехал в Москву с ощущением происшедшей метаморфозы. Я уже знал, что жизнь пойдет совсем по-новому. Появятся и новые задачи и новые люди.
Тем летом мы с Александровым закончили первый вариант климатической модели и я установил с руководителем американской климатической программы профессором Бирли хорошие контакты и, несмотря на разгар холодной войны, он обещал мне всякую помощь.
Через год Володя уехал в штат Колорадо в город Болдури на целых восемь месяцев работать на первом американском суперкомпьютере Крей-1. Именно благодаря этой поездке наша климатическая модель была доведена и получена ее первая компьютерная реализация.
Но об этом разговор будет в в одном из следующих очерках.
Глава IX. О БОГЕ, ФИЛОСОФИИ И НАУКЕ
ТРАДИЦИИ И СОМНЕНИЯ
Как только исследователь начинает выходить за свои узко профессиональные рамки, как только он начинает заниматься проблемами, лежащими на стыках наук, перед ним поднимается множество вопросов общеметодологического и философского характера. И отмахнуться от них невозможно - от них зависит выбор пути, система приоритетов, оценка собственной деятельности а, значит, и судьба самого исследователя. И вот тут-то и проявляется то изначальное, что заложено в человеке. Оно может служить ему опорой, а может и оказаться шорами, закрывающими перспективу. Я благодарю свою судьбу и свое домашнее воспитание, которое с самого начала мне позволило избегать какой либо догматики.
Моя семья не принадлежала к числу особо религиозных. Как и во всех православных семьях у нас праздновались Рождество и Пасха, а родители ходили иногда в церковь. Моя мама, как мне смутно помниться пыталась учить меня молиться. Однако точных воспоминаний у меня не сохранилось. Но старшая сестра моей мамы тетя Маня - Мария Александровна Петрова это хорошо помнила и мне рассказывала о том, как мама, прежде чем ложиться спать, пыталась перед иконой ставить меня на колени и молиться за здоровье своих близких и за свое собственное тоже. Тетя Маня с удовольствием вспоминала эти эпизоды и говорила, что я довольно спокойно повторял за мамой нехитрые слова молитвы, но когда доходила очередь до упомянания своего собственного здоровья, я начинал категорически протестовать. И аргумент был вполне логичным: Никитка вполне здоров и надо освободить Боженьку от необходимости думать еще и о его здоровье. У него и так хватает дел. Как видно уже на заре туманной юности во мне жила склонность заниматься методами оптимизации - не делать лишнюю работу. И уже тогда родилось вполне четкое отвращение к регулярной догматике. Как утверждала тетя Маня, мама особенно не настаивала на упоминании моего собственного имени и молитва стала покороче!
После кончины мамы, моим нравственным и религиозным воспитанием занималась бабушка Ольга Ивановна. Несмотря на то, что она была лютеранского вероисповедания, каждое воскресенье она ходила в православную церковь и выстаивала всю длинную обедню. И каждый раз пыталась брать меня с собой. Меня очень тяготили эти воскресные службы. В церкви я переминался с ноги на ногу и думал о чем-то своем. Чаще всего фантазировал - сочинял какие то приключения со стрельбой, солдатами, убийствами, погоней. Одним словом, церковная служба настривала меня совсем не на мирный лад.
Посещение церкви мне не дало благочестия. Кроме воспоминаний о длинном, утомительном и, самое главное, обязательном стоянии, у меня ничего хорошего не осталось в памяти.
Однако, на этом мое религиозное воспитание не заканчивалось - у бабушки была еще и одна удивительная книга, которая была гораздо вразумительнее богослужения. Называлась книга "Священная история" - это было краткое изложение Ветхого Завета для детей. Однако дело было не в тексте, а в удивительных иллюстрациях. В книге было несколько десятков гравюр Густава Доре. Бабушка иногда мне читала текст, но он не доходил до моего сознания - библейские сказания я воспринимал как сказки, а сказки и поинтереснее, я мог сочинять и сам. Зато, когда мне самому давали книгу, я мог часами рассматривать гравюры. Доре был потрясающим художником - его мир, его восприятие не могут не войти в душу зрителя, особенно ребенка. Книга оставила след на всю жизнь.
Иногда, когда я рассматривал гравюры Доре, в меня заползал ужас - как безжалостен и суров Бог. Как он жесток даже к своему избранному им самим народу. А что же он будет делать с нами - мы же ему не нужны. Мы не его народ, мы же ему враги! Одним словом я уверовал в Бога, как в некую безжалостную и неотвратимую силу. Я стал даже плохо спать - мне снился Иегова, который меня наказывал просто так, за то, что я не еврей. Что же мне делать, как мне спастись, могу ли я сделаться евреем.
Все это меня не просто беспокоило, а стало мучить. Я жаловался бабушке. И она мне разъясняла - в Библии рассказывется о Иегове. Но он не наш Бог, он Бог евреев и нам нечего его бояться. Иегова нам ничего не может сделать плохого. Ведь у нас есть и другой Бог, свой собственный христианский Бог, которому мы молимся. Он гораздо более сильный. Он нас всегда готов защищать и от Иеговы и от дьявола. Теперь я уже ничего не понимал и в моем сознании образовалась какая то каша (впрочем как и у большинства!). Что же есть на самом деле? И кто такой Бог? И почему их много? Я задавал такие вопросы не только бабушке. Но вразумительных ответов тоже не получал. Взрослые меня убеждали - не надо задавать глупых вопросов, вот вырастишь и все поймешь сам. Узнаешь, что Бог только один.
Финал моего религиозного воспитания был вполне благополучен - книгу с иллюстрациями Доре у меня отобрали, но и в церковь водить перестали, кроме особо торжественных случаев. Я стал постепенно забывать и о Иегове и о христианском Боге, которого евреи распяли на кресте, хотя он и был евреем.. Перестал и задавать взрослым глупые вопросы, на которые они были неспособны дать умные ответы. И все вошло в свое русло.
Впрочем скоро я стал им задавать столь же умные вопросы, но уже о теории относительности. Услышав однажды, что у каждого свое время, я спрашивал - может время и есть Бог? И так же, конечно, не получал ответа. Но это уже другая тема.
Небольшой всплеск религиозности у меня произошел после гибели отца. В тот год была очень ранняя пасха и весь великий пост стояла удивительная солнечная погода. Утром бывал легкий морозец, а днем начиналась бурная капель. Моя мачеха была погружена в свое горе и всякий раз, когда у нее выпадало свободное время ходила в церковь. Она работала в школе и ее вспыхнувшая религиозность казалась тогда предосудительной. У нее в школе возникли даже какие-то неприятности. Тем не менее, моя мачеха проводила в церкви много времени. Я иногда ее сопровождал. Мне шел уже четырнадцатый год и я вполне сознательно хотел понять, что человеку дает молитва. Я видел благотворное влияние церковной службы на мою мачеху, она приходила из церкви просветвленной, слегка успокоенной и садилась за проверку тетрадей. Но молиться сам я не научился. Несмотря на то, что горе сковало нашу семью - вскоре умер и дед, а наша семья погрузилась в пучину бедности и несчастий, я ничего не научился просить у Бога. Пожалуй единственное, что мне тогда хотелось у него попросить - если Ты есть, то помоги мне в Тебя поверить. Мое желание поверить в Бога всю жизнь было очень искренним. Но ничего не получалось.
И на фронте я тоже, не в пример многим, не молился в минуты опасности и не призывал Бога на помощь. Пожалуй все же один раз такое со мной случилось.
В силу совершенно нелепых обстоятельств я, вместе с техником из батальона аэродромного обслуживания лейтенантом Бененсоном, смешным маленьким евреем из Беллоруссии попал на минное поле. Мы шли с ним по заснеженному лугу и вдруг взорвалась мина. Мы остались живыми, только осколок прошил мой валенок и слегка царапнул кость. Ничего страшного, хотя крови было много. Когда мы пригляделись, то увидели, что кругом были мины. Случилось как-то так, что мы прошли метров 10 или 20 не задев ни одной мины. Вернее задев лишь одну. Тоже удивительное везение.
Мы замерли, каждый шаг вперед или назад грозил смертью. Валенок затек кровью, в глазах рябило. Бененсон все время повторял - "Только не теряй сознания, поешь снега". Вот тут я впервые произнес про себя:"Господи помоги, если ты сможешь, а я заслуживаю" и еще не один раз, в те страшные минуты, я повторил про себя эту кощунственную молитву.
А дальше: я действительно должен был бы поблагодарить Бога, но уже за другое, за то, что на моем факультете авиационного вооружения мне преподали какие-то зачатки минного дела. Я опустился на колени, разгреб снег и убедился, что это были те самые русские мины образца то ли десятого, то ли пятого года, на которых нас обучали тому, что такое мина, как ее ставить и снимать. Еще одно удивительное везение и еще одно Благодарение!
Одним словом, через какое то количество минут, которые нам с Бененсоном показались часми мы выбрались со злаполучного луга, Меня отправили в санчасть, где сразу же сделали прививку против столбняка и сменили белье, а милый смешной и очень домашний Бененсон, который так боялся, чтобы я не потерял сознания, погиб на следующий день угодив то ли под случайный снаряд, которые нет, да нет к нам залетали, то ли под случайную бомбежку, которые происходили довольно часто и совсем не случайно. Вот и пойми - кого защищает Иегова!
А, может быть, наш христианский Бог, действительно сильнее и по-настоящему избранным народом являемся мы - что греха таить и такая нелепая мысль мне тогда приходила в голову! Какие только мысли не приходят в трудные минуты!
ПРИНЦИП ЛАПЛАСА
В конечном счете, я не стал верующим, но и не превратился в атеиста. Мне казалось, что любые категоричные утверждения в этой сфере, лежащей на границе разума и эмоций - неуместны. Недоказуемо все. Никакая логика не поможет в решении этого вечного вопроса. Каждым человеком он решается самостоятельно, как некое таинство, следуя только своим внутренним побуждениям.
И с этим чувством я спокойно жил многие годы. Считал себя православным, но не по религиозным убеждениям, а по принадлежности к той традиции, в которой меня воспитала семья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Тогда в Малеевке, я впервые окунулся в советское гуманитарное, или как было принято говорить, общество "творческой интеллигенции". Я был там совершенно чужой и совершенно посторонний. Я глядел на них со стороны, старался особенно не вмешиваться в разговоры, больше слушал и мне становилось грустно. Ведь они-то и представляли русскую культуру!
Как вся эта малеевская публика была непохожа на тех людей, с которыми я обычно проводил время! И диссиденствующие "интеллектуалы" и вполне благополучная советская "творческая интеллигенция". Вторая группа мне была более приемлимой - там хотя бы к России относились без пренебрежения. Впрочем, подчеркнутое окание Солоухина, меня тоже настораживало. Одним словом, и та и другая компании так были мало похожи, на ту интеллигенцию, которую я знал! И по детским воспоминаниям и по встречам с русской эмиграцией первой волны.
А ведь культуру России придется восстанавливать, возрождать, а может быть, и создавать заново. Но не с этой же малеевской публикой. У нас в Советском Союзе были отдельные писатели, отдельные художники и композиторы, но не было гуманитарной среды. Не было (или было крайне мало) настоящих историков, литературоведов, способных с абсолютной искренностью проповедовать собственную точку зрения, пусть даже ересь, но собственную! Без гуманизма, без гуманистичекого сознания нация выжит не сможет. Уже сейчас она корчится в судоргах. Но ждать, что ей снова помогут обрести душу гонимые галичи или благополучные и обласканные партией и правительством литературные дамы - более чем глупо! А настоящая гуманитарная интеллигенция разогнана, изгнана, уничтожена в 20 -е и 30-е годы и добита на фронтах Великой Отечественной войны. А наша новая волна, так называемые шестидесятники, тот же Бурлацкий и его друзья, в большинстве своем не дотягивали до нужной планки, да простят они меня за эти слова. Ну и что греха таить - большинство из них было критиками "двора его величества".
Все эти наблюдения и те размышления, которые они вызывали, заставляли меня особенно ценить тот инженерный и научный кружек, тех моих бывших альпинистов, с которыми я проводил свободной время. Я думал о том, что именно из этого круга людей, вероятнее всего, поднимется новый слой русской интеллигенции. И гуманитарной, в том числе. Поднимется! Но пройдет не одно поколение, пока начнется новый серебренный век, новый взлет. И дождется ли этого нация?
НАКАНУНЕ МЕТАМОРФОЗЫ
Но такие грустные размышления занимали у меня не больно уж много времени. В основном я старался быть в одиночестве и наслаждался великолепным солнечным мартом. Утренний морозец держался почти до обеда, скольжение было отличным и я совершал без всяких спутников большие лыжные прогулки. Возвратившись принимал горячий душ, обедал, а потом у себя в комнате читал всякую собачатину, преимущественно детективы, которой в библиотеке было более чем достаточно - надо же писателям читать что либо их достойное!. Одним словом был на отдыхе - всерьез и на долго.
На берегу Рузы был какой то профсоюзный дом отдыха, там было много молодежи и иногда устраивали лыжные соревнования. Однажды я туда забрел, мне тоже дали номер и я пробежал 10 киллометров. Показал 48 минут с какими то секундами. Ровно на 10 минут хуже того времени, которое я показывал в университете в предвоенные годы и на 20, чем показывают нынешние "лыжные студенты". Но я был свехдоволен. Тем более, что пробежал дистанцию лучше остальных соревновавшихся отдыхающих, хотя был всех старше минимум на четверть века. Я очень гордился своим успехом и притащил к обеду бутылку гурджуани, которую мы с Бурлацким и Колей Доризо (который притащил еще что-то более существенное) с удовольствием выпили (впрочем, не в одиночестве - с соседнего стола под бутылку к нам пересела та самая надоедливая литературная дама).
Дважды приезжала Тоня и мы тоже ходили на лыжах. Однажды я кажется переусердствовал о она едва, едва добралась до санатория.
Безделье, прекрасная погода, лыжи и, конечно, приезды Тони сделали свое дело - я начал приходить в себя и почувствовал себя снова почти молодым - во всяком случае, мне снова захотелось работать и появились даже какие то планы.
Но самое удивительное - я снова стал сочинять стихи, как в юности и в первые послевоенные годы. Они были короткие, всего несколько строчек. Почти все я забыл. Но кое что осталось в памяти. Вот одно, которое я даже написал (к приезду Тони):
Сегодня к нам она стремительно
Идет багрянцем ранних зорь
И зажигает ослепительный
Над нами голубой костер.
Пускай гудят еще метели
И след в деревню запорошен,
Но первой солнечной капелью
Уже весенний вызов брошен.
И назвал эти восемь строчек "Весна", что соответствовало истине. Я прочел их Тоне и несмотря на то, что она после лыж едва доползла до дома, был ей одобрен. Мне тоже стихи понравились - не зря же я их запомнил: они уж очень соответствовали моему душевному настрою.
В тот приезд Тоня уехала довольно поздно - надо было отдохнуть после лыж. На пероне станции Дорохово мы, не обращая внимание на литературную даму, долго вдвоем гуляли по платформе и вели какие-то очень хорошие весенние разговоры.
Под конец моего срока пребывания в санатории, погода вдруг круто изменилась - пришел шквальный ветер, пригнал облака. Температура резко повысилась и начался дождь. Это была тоже весна, но уже совсем другая и тоже прекрасная.
Я в тот вечер долго сидел на открытом балконе и слушал дождь. И тоже сочинял и читал стихи. Но, к сожалению, запомнил дишь первые четыре строчки, которые я сочинил еще в Ростове, когда был очень счастлив:
Все ветер рвал, и брызгами играя
Ворвался мокрым тающим теплом,
А ночь стояла влажная, живая
И было трудно возвратиться в дом.
Тогда тоже была весна, тоже был ветер, тоже начиналась новая страница жизни.
Наверное, я снова входил в то состояние внутреннего подъема, которое всегда мне давало силы жить. Мне казалось, что я снова счастлив, мне хотелось работать и потянуло в Москву.
На следующий день лыж уже не было: кругом стояли лужи. Мне оставалось еще два дня, но погода испортилась и Москва меня уже властно звала к себе. Бурлацкий уехал накануне, Коля Доризо еще раньше, прощаться мне было не с кем. За обеденным столом сидели уже незнакомые мне люди. Я сдал комнату, сел на своего жигуленка и покатил домой. Дорога была невероятно скользкая - вода покрывала, еще не растаявший лед. Впрочем, меня это нисколько не смущало.
* *
*
Я ехал в Москву с ощущением происшедшей метаморфозы. Я уже знал, что жизнь пойдет совсем по-новому. Появятся и новые задачи и новые люди.
Тем летом мы с Александровым закончили первый вариант климатической модели и я установил с руководителем американской климатической программы профессором Бирли хорошие контакты и, несмотря на разгар холодной войны, он обещал мне всякую помощь.
Через год Володя уехал в штат Колорадо в город Болдури на целых восемь месяцев работать на первом американском суперкомпьютере Крей-1. Именно благодаря этой поездке наша климатическая модель была доведена и получена ее первая компьютерная реализация.
Но об этом разговор будет в в одном из следующих очерках.
Глава IX. О БОГЕ, ФИЛОСОФИИ И НАУКЕ
ТРАДИЦИИ И СОМНЕНИЯ
Как только исследователь начинает выходить за свои узко профессиональные рамки, как только он начинает заниматься проблемами, лежащими на стыках наук, перед ним поднимается множество вопросов общеметодологического и философского характера. И отмахнуться от них невозможно - от них зависит выбор пути, система приоритетов, оценка собственной деятельности а, значит, и судьба самого исследователя. И вот тут-то и проявляется то изначальное, что заложено в человеке. Оно может служить ему опорой, а может и оказаться шорами, закрывающими перспективу. Я благодарю свою судьбу и свое домашнее воспитание, которое с самого начала мне позволило избегать какой либо догматики.
Моя семья не принадлежала к числу особо религиозных. Как и во всех православных семьях у нас праздновались Рождество и Пасха, а родители ходили иногда в церковь. Моя мама, как мне смутно помниться пыталась учить меня молиться. Однако точных воспоминаний у меня не сохранилось. Но старшая сестра моей мамы тетя Маня - Мария Александровна Петрова это хорошо помнила и мне рассказывала о том, как мама, прежде чем ложиться спать, пыталась перед иконой ставить меня на колени и молиться за здоровье своих близких и за свое собственное тоже. Тетя Маня с удовольствием вспоминала эти эпизоды и говорила, что я довольно спокойно повторял за мамой нехитрые слова молитвы, но когда доходила очередь до упомянания своего собственного здоровья, я начинал категорически протестовать. И аргумент был вполне логичным: Никитка вполне здоров и надо освободить Боженьку от необходимости думать еще и о его здоровье. У него и так хватает дел. Как видно уже на заре туманной юности во мне жила склонность заниматься методами оптимизации - не делать лишнюю работу. И уже тогда родилось вполне четкое отвращение к регулярной догматике. Как утверждала тетя Маня, мама особенно не настаивала на упоминании моего собственного имени и молитва стала покороче!
После кончины мамы, моим нравственным и религиозным воспитанием занималась бабушка Ольга Ивановна. Несмотря на то, что она была лютеранского вероисповедания, каждое воскресенье она ходила в православную церковь и выстаивала всю длинную обедню. И каждый раз пыталась брать меня с собой. Меня очень тяготили эти воскресные службы. В церкви я переминался с ноги на ногу и думал о чем-то своем. Чаще всего фантазировал - сочинял какие то приключения со стрельбой, солдатами, убийствами, погоней. Одним словом, церковная служба настривала меня совсем не на мирный лад.
Посещение церкви мне не дало благочестия. Кроме воспоминаний о длинном, утомительном и, самое главное, обязательном стоянии, у меня ничего хорошего не осталось в памяти.
Однако, на этом мое религиозное воспитание не заканчивалось - у бабушки была еще и одна удивительная книга, которая была гораздо вразумительнее богослужения. Называлась книга "Священная история" - это было краткое изложение Ветхого Завета для детей. Однако дело было не в тексте, а в удивительных иллюстрациях. В книге было несколько десятков гравюр Густава Доре. Бабушка иногда мне читала текст, но он не доходил до моего сознания - библейские сказания я воспринимал как сказки, а сказки и поинтереснее, я мог сочинять и сам. Зато, когда мне самому давали книгу, я мог часами рассматривать гравюры. Доре был потрясающим художником - его мир, его восприятие не могут не войти в душу зрителя, особенно ребенка. Книга оставила след на всю жизнь.
Иногда, когда я рассматривал гравюры Доре, в меня заползал ужас - как безжалостен и суров Бог. Как он жесток даже к своему избранному им самим народу. А что же он будет делать с нами - мы же ему не нужны. Мы не его народ, мы же ему враги! Одним словом я уверовал в Бога, как в некую безжалостную и неотвратимую силу. Я стал даже плохо спать - мне снился Иегова, который меня наказывал просто так, за то, что я не еврей. Что же мне делать, как мне спастись, могу ли я сделаться евреем.
Все это меня не просто беспокоило, а стало мучить. Я жаловался бабушке. И она мне разъясняла - в Библии рассказывется о Иегове. Но он не наш Бог, он Бог евреев и нам нечего его бояться. Иегова нам ничего не может сделать плохого. Ведь у нас есть и другой Бог, свой собственный христианский Бог, которому мы молимся. Он гораздо более сильный. Он нас всегда готов защищать и от Иеговы и от дьявола. Теперь я уже ничего не понимал и в моем сознании образовалась какая то каша (впрочем как и у большинства!). Что же есть на самом деле? И кто такой Бог? И почему их много? Я задавал такие вопросы не только бабушке. Но вразумительных ответов тоже не получал. Взрослые меня убеждали - не надо задавать глупых вопросов, вот вырастишь и все поймешь сам. Узнаешь, что Бог только один.
Финал моего религиозного воспитания был вполне благополучен - книгу с иллюстрациями Доре у меня отобрали, но и в церковь водить перестали, кроме особо торжественных случаев. Я стал постепенно забывать и о Иегове и о христианском Боге, которого евреи распяли на кресте, хотя он и был евреем.. Перестал и задавать взрослым глупые вопросы, на которые они были неспособны дать умные ответы. И все вошло в свое русло.
Впрочем скоро я стал им задавать столь же умные вопросы, но уже о теории относительности. Услышав однажды, что у каждого свое время, я спрашивал - может время и есть Бог? И так же, конечно, не получал ответа. Но это уже другая тема.
Небольшой всплеск религиозности у меня произошел после гибели отца. В тот год была очень ранняя пасха и весь великий пост стояла удивительная солнечная погода. Утром бывал легкий морозец, а днем начиналась бурная капель. Моя мачеха была погружена в свое горе и всякий раз, когда у нее выпадало свободное время ходила в церковь. Она работала в школе и ее вспыхнувшая религиозность казалась тогда предосудительной. У нее в школе возникли даже какие-то неприятности. Тем не менее, моя мачеха проводила в церкви много времени. Я иногда ее сопровождал. Мне шел уже четырнадцатый год и я вполне сознательно хотел понять, что человеку дает молитва. Я видел благотворное влияние церковной службы на мою мачеху, она приходила из церкви просветвленной, слегка успокоенной и садилась за проверку тетрадей. Но молиться сам я не научился. Несмотря на то, что горе сковало нашу семью - вскоре умер и дед, а наша семья погрузилась в пучину бедности и несчастий, я ничего не научился просить у Бога. Пожалуй единственное, что мне тогда хотелось у него попросить - если Ты есть, то помоги мне в Тебя поверить. Мое желание поверить в Бога всю жизнь было очень искренним. Но ничего не получалось.
И на фронте я тоже, не в пример многим, не молился в минуты опасности и не призывал Бога на помощь. Пожалуй все же один раз такое со мной случилось.
В силу совершенно нелепых обстоятельств я, вместе с техником из батальона аэродромного обслуживания лейтенантом Бененсоном, смешным маленьким евреем из Беллоруссии попал на минное поле. Мы шли с ним по заснеженному лугу и вдруг взорвалась мина. Мы остались живыми, только осколок прошил мой валенок и слегка царапнул кость. Ничего страшного, хотя крови было много. Когда мы пригляделись, то увидели, что кругом были мины. Случилось как-то так, что мы прошли метров 10 или 20 не задев ни одной мины. Вернее задев лишь одну. Тоже удивительное везение.
Мы замерли, каждый шаг вперед или назад грозил смертью. Валенок затек кровью, в глазах рябило. Бененсон все время повторял - "Только не теряй сознания, поешь снега". Вот тут я впервые произнес про себя:"Господи помоги, если ты сможешь, а я заслуживаю" и еще не один раз, в те страшные минуты, я повторил про себя эту кощунственную молитву.
А дальше: я действительно должен был бы поблагодарить Бога, но уже за другое, за то, что на моем факультете авиационного вооружения мне преподали какие-то зачатки минного дела. Я опустился на колени, разгреб снег и убедился, что это были те самые русские мины образца то ли десятого, то ли пятого года, на которых нас обучали тому, что такое мина, как ее ставить и снимать. Еще одно удивительное везение и еще одно Благодарение!
Одним словом, через какое то количество минут, которые нам с Бененсоном показались часми мы выбрались со злаполучного луга, Меня отправили в санчасть, где сразу же сделали прививку против столбняка и сменили белье, а милый смешной и очень домашний Бененсон, который так боялся, чтобы я не потерял сознания, погиб на следующий день угодив то ли под случайный снаряд, которые нет, да нет к нам залетали, то ли под случайную бомбежку, которые происходили довольно часто и совсем не случайно. Вот и пойми - кого защищает Иегова!
А, может быть, наш христианский Бог, действительно сильнее и по-настоящему избранным народом являемся мы - что греха таить и такая нелепая мысль мне тогда приходила в голову! Какие только мысли не приходят в трудные минуты!
ПРИНЦИП ЛАПЛАСА
В конечном счете, я не стал верующим, но и не превратился в атеиста. Мне казалось, что любые категоричные утверждения в этой сфере, лежащей на границе разума и эмоций - неуместны. Недоказуемо все. Никакая логика не поможет в решении этого вечного вопроса. Каждым человеком он решается самостоятельно, как некое таинство, следуя только своим внутренним побуждениям.
И с этим чувством я спокойно жил многие годы. Считал себя православным, но не по религиозным убеждениям, а по принадлежности к той традиции, в которой меня воспитала семья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45