Но я не мыслил о демобилизации - я был кадровым офицером с боевым опытом и академическим дипломом и мне казалось, что я на всю жизнь связал себя с армией. Я совсем тогда не понимал, что армия во время войны - это одно, а рутинная служба в мирное время - совсем другое и требует от человека совсем других качеств. Пройдет время и жизнь все расставит по своим местам.
КОСТРОМА
Мирное время входило в нашу жизнь и вело свой новый отсчет. Мирная жизнь обвалакивала нас, меняла нашу психологию, наши устремления. Служба была легкой и довольно интересной. Мой полк получил уже около трех десятков новых бомбардировщиков туполевского КБ. По тем временам, это были самые современные ближние бомбардировщики. На них стояло и новое вооружение, которое еще никто не знал, как эксплуатировать. Особенно интересными были новые прицелы. О таких мы не слышали даже в Академии. Мой непосредственный начальник - дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара (Иван Тимофеевич - родом из запорожцев) отправил меня в Москву на выучку, как единственного "академика" в дивизии. Я с радостью поехал в свою же Академию имени Жуковского, к своим знакомым преподавателям на кафедру полковника Сассапареля, у которого я писал выпускную работу. Когда он увидел мою работу с, черт знает как нарисованными графиками, то брезгливо сказал: из Моисеева инженера не получится! ( Скажу откровенно - мне очень хотелось ему показаться со своими тремя "инженерными" орденами!).
Там, в Академии, я за неделю освоил всю новую технику и еще неделю предавался всяким дозволенным и недозволенным утехам.
По возвращении в Туношную, мне было поручено обучить новой вооруженческой технике весь технический и летный состав дивизии. Все это я делал с большой охотой. Обучение проходило в Костроме, где стоял один из полков дивизии. Там же мы проводили и учебные стрельбы.
Там же в Костроме я, вроде бы и влюбился и возник роман, который чуть было не окончился браком. Рассказывать о нем особого смысла нет. В целом история достаточно банальная. Четыре года строевой, а особенно фронтовой жизни, превращают здорового человека в двадцать с чем-то лет в нечто очень мягкое и податливое, особенно к проявлению женской ласки. Несколько добрых слов и ему уже кажется невесть что! И отсюда все - и радость и муки, и надежды и тревоги. И все это приходит вместе с обращенной к тебе улыбкой, как какое-то навождение! Впрочем порой это наваждение и очень быстро куда-то улетучивается.
Вот, что по этому поводу я написал одним ранним утром в славном городе Костроме, что на Волге - другой Костромы, кажется просто нет. Во всяком случае и Кострома и все, что там происходило, мне казалось той осенью, единственным и неповторимым. Правда недолго! Так значит дело было так:
В провале посеревшей улицы
Лицо усталое и сжатый рот.
Без слов ответа - завтра збудется ли?
И неба пасмурного грот.
Рассвет туманит окна в комнате,
Булыжник влажный от росы.
А это утро - Вы запомните ли
Минуты ночи и дня часы.
И Вы ушли слегка покачиваясь
В рассвет туманный и сырой,
Куда-то вдаль, не оборачиваясь
Со счастьем вместе с темнотой.
В летописях города Костромы есть такая запись - передаю ее почти текстуально: Новогородские девки-ушкуйницы, взяли приступом городок Кострому (тогда он еще был городком) и учинили с его мужиками всяческие безобразия. На этот раз так не случилось. О других говорить не могу, но с одним мужиком все окончилось вполне благополучно (и с ушкуйницей кажется тоже). И костромской эпизод ушел из моей жизни, не оставив в ней особого следа. Разве, как в одесском анегдоте: приятно вспомнить. А волнений и переживаний было сколько!
Одним словом мирная жизнь, которую мы совсем забыли - это нечто совсем иное чем война. Она нам приносит и новые радости и новые горести. Ко всему этому надо снова привыкать. Что просто лишь на первый взгляд.
ОЖИДАНИЕ ЗАВТРА
В ту памятную осень 45-го очень рано начались утренние заморозки. Погода стояла прекрасная - настоящая золотая осень. Сверкало солнце, бездонное голубое небо, золото листьев. Казалось, что каждое утро жизнь начиналась сначала. И созвучный этому утру, ранней морозной ранью по тропинке, которая вилась вдоль Волги я спешил вместе с солнцем к своим самолетам.
Прозрачная свежесть осеннего утра,
Яркий румянец на женских щеках.
А под ногами хрустящая пудра
Инея в травах, на желтых листах.
И с шагом упругим желанья рождались,
Созвучные ветру, морозу, заре.
Так здраствуй же утро, заволжские дали,
Синеющий лес на высокой горе!
В это раннее осеннее утро не было прошлого. Ни войны, ни прочих горестей - было только настоящее и, конечно, будущее, вон там за тем поворотом дорожки. И действительно, как то на этой дорожке из за поворота мне навстречу вышла девушка. Ладная, прямая - через плечо несла мешок и корзину, видно торопилась к утреннему пароходу. Все в ней было гармонично и красиво, несмотря на кирзовые сапоги и невзрачную одежку военного времени.
"Здравствуй красавица. Не торопись, успеешь!" Недоверчивый взгляд с некоторой опаской. И в самом деле, чего можно ожидать от этих мальчишек в авиационных погонах, да с орденами и медалями - им все нипочем. "Ну чего торопишся, катер ведь только-что пришел". Мое настроение видно передалось моей встречной. Она поняла, что я не страшен и улыбнулась в ответ на мою улыбку, остановилась и опустила свой груз на землю, чтобы сменить плечи. Я смотрел на нее и улыбался. "Ну чего скалишся! Не видишь, помоги". Я легко вскинул на ее плечо корзину и мешок с бидонами. "Ну постой еще". "Ну вот еще. Да ни к чему это. Глядишь и катер отвалит"! Несмотря на резкий тон этих слов, она еще раз улыбнулась и не спешила уходить. Я проводил ее взглядом до того момента пока она не сбежала к пристани. Перед тем как вступить на сходни, она обернулась. Увидев меня, помахала рукой и исчезла в чреве речного трамвая.
Вот так все и было той удивительной осенью 45-го.
Я пробовал заниматься. Ездил в Ярославль в публичную библиотеку. Убедился, что забыл математику - совершенно! Все науки были от меня где-то бесконечно далеко - еще в той прошлой и совсем нереальной жизни. И, тем не менее, она существовала. Более того, она все приближалась. И понемногу становилась реальностью - к ней надо быть готовым. Пробывал и писать стихи. Быстро понял, что это не мой удел - так иногда, для себя под настроение, а серьезно.... тоже нет.
Я много был на едине с природой и ко мне порой снова приходило безмолвное спокойствие Ладожского озера. Я сегодня уже не могу припомнить то, о чем думалось в те часы. Я строил какие-то планы, фантазировал. Потом пробовал говорить о них с друзьями. Но сам для себя я знал, что все это пока игра. Что настоящая жизнь впереди и идет она, меня ни о чем не спрашивая. И произойдет все так, как призойдет!
Я знал, что пока надо служить в полку. Будущее само покажет, что и как. А служба у меня пока получалась. Дело свое я, кажется знал. Начальство меня ценило, товарищи тоже. Ну а то, что чины росли медленно - в этом ли дело? На то я и технарь! Зато и демобилизовывать меня никто не собирался. За плечами у меня Академия имени Жуковского - не так было много оружейников с таким дипломом. На всю дивизию я один. Вот так я и рассуждал тогда.
И все же я понимал, что, то состояние, в котором я пребывал - временное. Я чувствовал приближение перемен и ждал их. Но даже не догадовался откуда они могут придти. Мне даже в голову не приходили те повороты судьбы, которые меня ожидали.
Но несмотря на послепобедную эйфорию, я уже тогда понимал, что рассвет пока так и не наступил и остро чувствовал смысл ивановской строки:"так далеко до завтрашнего дня".
Впрочем, это ощущение в той или иной степени не покидало меня всю жизнь.
МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ВОЕННЫЙ ПАРАД
В первых числах ноября наша дивизия перелетела в Прибалтику. Ее полки расположились на аэродромах в Якобштате (как его звали русские и немцы или Якобпилсе по латышски) и Крустпилсе - двух городках, расположенных по обе стороны Западной Двины. Штаб дивизии разместился в столице Курляндии, старом немецком городе Митава, который латыши переименовали в Елгаву. Для него отвели старый замок, вернее большой дом, который, как говорили, принадлежал еще Бирону.
Я поселился вместе с Володей Кравченко, который тоже получил звание капитана. Мы сняли комнату у учительницы русского языка. Елисеева со мной уже не было. Его должны были демобилизовать и он остался в Туношной. Демобилизация шла не очень активно. Пока демобилизовали лишь несколько техников старших возрастов, которые сами хотели уйти в гражданку. Летный состав не трогали - медицинские комиссии ожидали только весной. Начальство стремилось сохранить профессиональные кадры. И летчиков и техников. Но несколько человек по медицинским показателям было все же отстранено от летной работы - в мирное время требования к здоровью ужесточились, да и самолеты теперь у нас стали по-сложнее.
Весной 46-го был демобилизован мой непосредственный начальник - дивизионный инженер по вооружению подполковник Тамара. Его подвела графа об образовании - "ЦПШ и 20 лет командирскрй учебы - именно учебы", а не учобы. А ЦПШ - абревиатура церковно-приходской школы. По нынешним временам, это 4 класса деревенской школы. Он вышел из простых оружейных мастеров. А достиг в своей профессии очень многого. Во время войны прекрасно справлялся со своими обязанностями - я многому у него научился. Особенно хорошо он знал стрелковое оружие, гораздо хуже понимал прицелы и совсем пасовал перед разными расчетами. Он, например, меня спрашивал: "ну объясни мне почему синус бывает и большой и маленький?" Он совершенно не разбирался в таблицах стрельбы, особенно реактивными снарядами. Но зато великолепно умел ремонтировать и отлаживать любое стрелковое оружие, как никто другой в дивизии. И нас всех он этому научил - оно у нас во всех полках всегда было всегда исправным. Он был добрым и хорошим человеком и мы с ним сдружились за годы войны. Любил попивать - впрочем кто тогда не любил попивать? Тем более, что спирта было - море разливанное.
Уехал от нас Иван Тимофеевич Тамара в свою Северскую землю и, как рассказывали, устроился механиком в МТС. Я же был назначен на его место и он мне сдавал дела. Меня все поздравляли - место дивизионного инженера для капитана - более чем почетно, тем более, что в соседнем полку нашей дивизии, полковым инженером был майор Алексеев, которого, как старшего по званию, и прочили на должность дивизионного инженера. Но начальство выбрало меня.
Странная была эта наша зима 45-46го года. Все было непривычно - прежде всего безделие. Летом и осенью 45-го в Туношной мы осваивали новый бомбардировщик и новое незнакомое вооружение. Порой было даже разобраться не легко кое в чем новом, были полеты, были учебные стрельбы. Одним словом была осмысленная работа, у каждого было дело. Конечно, это был уже не фронт. Исчезло постоянное напряжение, постоянные дежурства. Но дело оставалось. В Прибалтике же дела , осмысленного дела уже почти не было. Его приходилось выдумывать. Я постепенно начал понимать, что означает строевая служба в мирное время. Лев Толстой ее назвал узаконенным безделием. Я бы еще добавил непрерывным поиском и выдумыванием дела. Бензина больше не давали - он нужен был теперь для других дел. Поэтому полеты практически прекратились.
Все это имело множество пренеприятнейших следствий. Началось повальное пьянство, дебоши, пошла волна венерических заболеваний. К этому располагали и тогдашние латвийские нравы: женщины оказались поразительно доступными. Ничего подобного в России не было. Каждая пьянка превращалась в оргию. Дисциплина падала. Бесконечные ЧП и разбирательства личных дел.
Но бывали моменты, когда мы снова чувствовали себя настоящей кадровой частью. Я помню девятое мая 1946-го года. Праздновалась первая годовщина дня Победы. В Якобштате было решено провести гарнизонный парад. На параде я шел в составе сводного офицерского батальона нашей дивизии. Мы вяло, кое как, почти не в ногу прошли мимо начальства и уже покинули площадь. Вдруг кто-то запел - запел шуточную строевую песню, которую пели в те годы в авиационных военных учебных заведениях:
Давно уж знаем
Ходить как надо,
А все же ходим,
Как ходит стадо... и т.д.
Батальон подтянулся, шаг стал четким - любо дорого смотреть! Командир дивизии догнал на виллисе нашу колонну: "Что мерзавцы, пройти как следует перед трибунами не могли, а тут вдруг курсантскую жизнь вспомнили?" А в ответ, не сговариваясь в пару сотен молодых глоток, батальоен гаркнул такое "УРА", что стало ясно - есть порох в пороховницах.
У меня лично тоже была довольно трудная зима: я продолжал искать себя и дело, которое могло бы меня по-настоящему занять. Служба постепенно стала терять для меня всякую прелесть. Вместо изучения и эксплуатации новой техники, чем мы занимались на Волге, приходилось придумывать какое либо дело, чтобы занять людей, хотя бы уберечь от пьянства. Мы проводили различные проверки в эскадрильях, устраивали разные "тревоги". Даже занимались строевой подготовкой. Служба в строевой части меня начала по-настоящему угнетать.
Но никогда ничего не рисуется одними черными красками - у меня образовалась своеобразная отдушина. Среди всякого трофейного хлама, которого было в избытке, я обнаружил забавный автомобиль. Он назывался "фиат-западная пустыня". Трудно сказать откуда он взялся в Латвии, ибо был приспособлен для езды по пескам. На нем стояли широченные колеса, больше похожими на самолетные дутики, чем на обычные автомобильные колеса. Проходимость его была потрясающая. К тому-же у него было правое управление, а слева стоял пулемет. Первыми этот экспонат обнаружили мои механики на какой то свалке трофейного имущества. Мы его прибуксировали на аэродром и отремонтировали - оказалось, что на нем можно еще ездить. Эта смешная машина дала мне дело, которым можно было заниматься с удовольствием. И я начал на нем раскатывать. Изъездил я всю Латвию. Пулемет я, конечно, снял, но всегда возил с собой автомат: в лесах еще постреливали, хотя дороги, в особенности большие, были уже безопасными. Все же однажды недалеко от городка с ласковым именем Мадона, он мне пригодился. Я лихо отстреливался, но все же несколько пробоин в кузове я потом обнаружил.
Этот автомобиль дал мне свободу передвижения, которой я хорошо попользовался. Очень часто, иногда два раза в неделю я ездил в Ригу. Мне там было интересно все, а люди прежде всего. Я перезнакомился с множеством людей и несколькими русскими интеллигентами, оставшимися от дореволюционных времен и со многими латышскими интеллектуалами. Я специально не употребляю термин "интеллигенция", ибо латышской интеллигенции я так и не обнаружил. Сначала я был удивлен, а потом понял, что ее еще и не могло быть - она просто не успела "созреть". До революции, рижская интеллигенция - это русские и немцы. Причем, немцы в Прибалтике и немцы в Германии, даже в близкой Пруссии, это совсем разные немцы. Все эти Корфы, Рененкамфы, Плеве, не просто служили верой и правдой русскому престолу, но и внесли заметный вклад в русскую духовную жизнь. Они действительно восприняли нашу культуру. Благодаря жэизни в России они и сами во многом изменились, показав на деле возможность и благотворность симбиоза православия и лютеранства. Я это видел по Риге и вспоминал свою бабушку. Хотя она до самой смерти сохранила лютеранство и по ее просьбе была похоронена по лютеранскому обряду, она всегда ходила в православную церковь и крестилась по-русски. Она по культуре была очень русской, любила и знала ее, внося в повседневный быт собранность и рационализм. К сожалению латыши к нашей культуре были восприимчевы значительно хуже немцев - я понял почему именно латышии делали революцию и служили в ЧК.
Ездил я и в Двинск - по латышски Даугавпилс. Он расположен на Двине выше и недалеко от Якобштата. Впрочен, в Латвии все недалеко. Двинск это старый русский город и в нем живут, по преимуществу русские и сохранился какой-то старый и милый мне быт. Я подружился с одним немолодым учителем математики, ездил к нему в гости и даже оставался ночевать.
Весной я был назначен инженером дивизии, но в Митаву полностью не переехал, так как полки стояли в Якопштате и Крустпилсе и дел у меня здесь было много. Да и от начальства по-дальше. В Якобштате мы с Кравченко снимали хорошую комнату, а в Митаве я спал на диване в своем "кабинете" - так я называл коморку под лестницей в старом замке, которую мне определили, как служебное помещение.
В июле, событие произошло чрезвычайное!
Был жаркий воскресный день и я, в компании своих друзей, нежился на берегу Двины. Вдруг из штаба полка прибежал солдат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45