– отшатнулся Конрад. – Это что, намек?
И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в битве сторонников Мэнвилль и Каталани, кто-то немилосердно бомбардировал его луковицами.
– Ваши секунданты? – беря слово, официальным тоном осведомился Ливиус. – Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
– Знакомые мои все – мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих ни в чем не повинных ставить вне закона. Нет, уж будьте любезны из собственного вашего круга назначить мне двух секундантов; с любым вашим выбором я заранее согласен. Вам легче ведь, господа, выпутываться из подобных щекотливых положений.
– О времени и месте мы вас известим, – сообщил Ливиус, и оба, взяв шляпы, удалились.
– У этого юноши сердце дворянина, – сказал Ливиус Конраду по дороге.
– Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Варну.
В руках у него было письмо.
– Не вы ли, с вашего позволения, – спросил он тоном, выдававшим привычку к вежливому обхождению, – изволили работать в Париже в ателье господина Годшё?
– Да, я работал там.
– Три года назад вы повстречались в Эрменонвилльском лесу с тремя венгерскими господами.
– Да, повстречался, – ответил Шандор, дивясь, кому это на ум пришло воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
– Тогда это вам, – сказал, передавая письмо, гайдук. – Извольте прочитать, ответа я подожду.
Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись.
Возглас изумления вырвался у него.
Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени – наивысшим уважением всех, кто только почитал себя добрым патриотом и достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
О чем же могут они писать – они, люди великие, герои дня, триумфаторы нации, – ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком ни одна живая душа на свете не слыхала?
В письме стояло:
«Вы – мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в вашем положении сделал бы то же самое. Если вы согласны принять нашу услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства».
Шандор сложил спокойно письмо.
– Предложение их сиятельств я высоко ценю, – сказал он, поворотясь к гайдуку, – и принимаю с превеликой благодарностью.
Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но она находилась далеко, невесть где, и боготворивший ее сидел прямо напротив ею боготворимого, даже не подозревая, что любит безнадежно, ибо тот – безнадежно любим.
Рудольф сказал, что нужно письменное полномочие от Шандора, иначе Конрад и Ливиус дадут ему таких секундантов, каких он себе не пожелал бы.
– И другие, значит, вызываются.
– О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на этой, как они выражаются, трагикомедии.
– Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
– Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить вам сегодня свои услуги. Мы ровно никакого удовольствия не находим в том, чтобы ссорить, ускорять дуэли, кои, увы, почитаются наилучшим развлечением в нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам помощь, расстроить неуместную забаву, в которую наши друзья полегкомысленней рады бы превратить это совсем не смешное дело.
В чем должна была заключаться замышленная титанами «трагикомедия», трудно даже сказать определенно. Иные предлагали только для острастки разыграть парня, который посмел поднять перчатку, брошенную дворянином. Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет, пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили, правда, от совершеннейших уж повес, но общее настроение давало все же повод для беспокойства, ибо дуэль воспринималась зачинщиками скорее с веселой, нежели серьезной стороны. Никто не собирался, конечно, убивать беднягу подмастерья; маловероятно было, что и его натруженные руки могут из нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать – сорок шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий раз охоту от этаких не про него писанных забав.
Вот из какого затруднения собирались вызволить наши более рыцарского склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные его чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами, – лучше пусть все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они ни единым словом не попытались его ободрить.
На другой день рано утром молодые люди приехали за ним в наемном экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал, написанных ночью: одно – хозяину с отчетом о состоянии дел, другое – Фанни с просьбой принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
Вложив эти письма в третий конверт, он передал его привратнику, велев вскрыть и переслать содержимое по назначению, если не вернется домой до двенадцати часов.
Затем уселся в экипаж, где его поджидали Рудольф с Миклошем. Поодаль следовал другой, с хирургом.
Юноши наши приметили с удивлением, что ни малейшей тревоги или смятения не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием, столь невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со всегдашней своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь политической и житейской злобы дня, приходил в такое одушевление, будто впереди века безоблачного счастья, хотя сам не мог быть уверен даже в завтрашнем дне.
Было еще очень рано, когда, проехав мост, они очутились в роще; там разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей, осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
– Нет, благодарствуйте, – ответил тот, – еще почувствуют по мне… скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после… Или уж никогда! – прибавил он с легким сердцем.
Оттуда пешком они лесом прошли к назначенному месту, куда по прошествии нескольких минут прибыли и противники.
Утро было облачное, пасмурное, и на лицах наших юношей застыло столь же хмурое безразличие.
Противники же со смехом, с молодцеватой небрежностью вышли, взявшись под руки, из густого топольника: Абеллино, плечистый Конрад, Ливиус, за ними хирург и лакей. Последний в больших, характерного очертания футлярах нес пистолеты и саквояж с медицинскими инструментами.
Четверо секундантов на середине лужайки стали вполголоса договариваться об условиях, как-то: откуда начинать сходиться, с какого места стрелять, чей первый выстрел. Это последнее целиком предоставлено было произволу дуэлянтов: кто кого опередит; исходное расстояние определили в сорок пять, барьер – в двадцать пять шагов.
Абеллино во время этого совещания достал свои длинноствольные пистонные (шнеллеровские) пистолеты и начал показывать, как мастерски владеет таким оружием. Велел слуге швырять вверх липовые листья и три пробил влет с первой же пули.
Делалось это единственно для устрашения противника. И понявший эту цель Миклош успокоительно, ободряюще шепнул ремесленнику;
– В вас не из этих будут стрелять, а из наших – они новые совсем, там меткостью такой не щегольнешь.
Шандор улыбнулся горько.
– Мне все равно. Жизнь не дороже мне вот этого пробитого листка.
Миклош испытующе поглядел на юношу. У него забрезжила догадка, что не одна, наверно, честь фирмы побуждает того принять вызов.
Секунданты, однако же, как требовал их долг, попытались прежде примирить обоих дуэлянтов. Абеллино обещался взять вызов обратно, если: противник от имени фирмы заявит, что с ее стороны не было намерения его оскорбить; мастер на страницах той же газеты, где нанесено оскорбление, поместит объяснение, что Карпати из благороднейших побуждений, из бескорыстной любви к искусству передал спорную сумму его питомице.
Шандоровы секунданты изложили ему эти требования.
Тот сразу отклонил уже первое.
Не хотели оскорбить? Очень даже хотели, твердо и сознательно, он сам принимает на себя ответственность за это и ни одного слова не собирается брать обратно.
Ах, не молодечество толкало его на этот поединок. Ему, кроме пули, право же, ничего больше ждать не оставалось.
Секундантов Абеллино возмутило такое упрямство. Теперь уж им захотелось нарочно его помучить.
– Инструменты при вас? – зычным голосом обратился Конрад к привезенному ими хирургу. – Скальпель, то не очень, пожалуй, нужен. Как, а пилы почему не захватили? Друг мой, вы непредусмотрительны. Не обязательно же прямо в голову или в сердце, на дуэли чаще в руку или ногу попадают, и тут уж, коли кость задета и не ампутировать сразу, а в город везти, легко может антонов огонь прикинуться. Недоставало только, если вы и зонд еще позабыли, уж он-то понадобится наверняка!
– По местам! По местам, господа! – крикнул Рудольф, кладя конец бесчеловечному этому измывательству.
Абеллино и в четвертый листок попал с двадцати пяти шагов.
– Эти пистолеты придется отложить, они пристреляны, – сказал Рудольф. – Наши куплены только что.
– Согласны, – отвечал Конрад, – в твердой руке любой пистолет бьет метко; смотри только, – оборотился он к Абеллино, – целить будешь, так не сверху наводи, а снизу, подымай пистолет. Тогда, если вниз отдача, ты, метя в грудь, в живот попадешь, а вверх отдаст – так прямо в голову.
Пистолеты тем временем зарядили, пули на глазах у всех опустили в дуло, и получивший вызов выбрал себе один из них.
Затем обоих развели на исходные рубежи. Барьер обозначен был белыми платками.
Секунданты разошлись в стороны: Шандоровы – в одну, его противника – в другую. Конрад встал за большой тополь, чей массивный ствол почти скрывал мощную его фигуру.
Три удара в ладоши были сигналом сходиться.
Несколько минут Шандор постоял на месте, опустив свой пистолет. На лице его застыло угрюмое спокойствие, которое можно бы назвать и унылостью, не будь та несколько сродни робости. Абеллино, избочась, медленными шажками стал подходить, то и дело вскидывая к тазам направленный на Шандора пистолет, будто собираясь выстрелить. Пытка мучительнейшая: и впрямь сробевшего она заставляет обычно выстрелить раньше, с дальнего расстояния, отдавая его в случае промаха целиком во власть противника.
А вдобавок еще этот насмешливый прищур, эта рассчитанная на испуг заносчивая, вызывающая улыбка: я, мол, в летящий с дерева лист попадаю! «Бедняга», – вздохнул Рудольф тихонько, а товарищ его уже собирался крикнуть Карпати: никакого подразниванья в честном поединке!
В эту минуту двинулся, однако, вперед и Шандор и твердым шагом, без остановки дошел до барьера. Там он поднял пистолет и прицелился. Лицо его залилось жарким румянцем, глаза заблистали огнем, рука не дрожала ничуть.
Поистине дерзостная отвага! Обычно до первого выстрела никто не рисковал подходить к самому барьеру: при неудаче это давало противнику огромную фору. Дерзость Шандора вынудила Абеллино шагах в шести остановиться и снять с курка большой палец, который он на нем держал.
В следующий миг произошло нечто необъяснимое.
Раздался выстрел и сразу же второй. Подбежавшие секунданты нашли Шандора стоящим выпрямясь, на прежнем месте. Абеллино же поворотясь к нему спиной, зажимал рукой левое ухо. Поспешили к нему и хирурги.
– Вы ранены?
– Пустяки, пустяки! – махнул тот рукой, не отнимая другой от уха. – Чертова эта пуля прямо у меня над ухом просвистела, я чуть не оглох. Говорю и не слышу ничего. Проклятая пуля! Уж лучше б в грудь мне угодила.
– И хорошо, кабы угодила! – загудел, подбегая, Конрад. – Полоумный вы, меня чуть не застрелили! Ну, посудите сами, господа: пуля прямо в дерево вонзилась, за которым я стоял. Куда это годится – в секундантов собственных палить. Не будь там дерева, я был бы убит на месте, мертвехонек сейчас бы лежал! Mausetot! Да чтоб я в секунданты когда-нибудь еще пошел?… Как же! Пальчиком помани – бегом прибегу.
А случилось вот что: когда пуля Шандора с неописуемо резким свистом пронеслась мимо уха Карпати, рука от этого сотрясшего его мозг воздушного удара тоже дернулась и разрядившийся тотчас пистолет выпалил в прямо противоположную сторону, так что после выстрела Абеллино обнаружил себя стоящим спиной к противнику.
Он не слушал уже попреков Конрада, из уха его капля по капле сочилась кровь. Хотя он не подавал вида, но, судя по бледности его, мучения должен был испытывать ужасающие. Врачи перешептывались: барабанная перепонка лопнула, на всю жизнь останется тугоухим.
Глухота! Самый прозаический из всех людских недугов, редко возбуждающий сочувствие, чаще – насмешку. И правда, лучше б уж в грудь.
Пришлось отвести Карпати к карете. Когда боль позволяла, он чертыхался. Хоть бы легкие, что ли, прострелил. Рудольф с Миклошем, подойдя к его секундантам, спросили, удовлетворяет ли их такая сатисфакция.
Ливиус признал, что все протекало по правилам и окончилось в законные пять минут. Конрад же твердил: до того, мол, удовлетворен, что гром его разрази, если хоть когда-нибудь ввяжется еще в дуэль!
– Так будьте любезны, господа, это требованьице погасить! – сказал Шандор секундантам, предъявляя им направленный мастеру письменный вызов. – Напишите, пожалуйста, вот здесь: «Сальдирт»! Что оплачен счет честь по чести.
Секунданты посмеялись от души такой причуде и, раздобыв в ближайшей же лавчонке перо и чернила, по всей форме подписали под вызовом: «Оплачено».
А собственные его секунданты «к сему руку приложили».
Спрятав заверенный таким образом документ в карман и поблагодарив свидетелей за любезность, юноша пешком направился обратно в город.
XIII. Именины у набоба
Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя, день достославный, гремевший на весь Саболчский комитат. Еще бы: это ведь именины его высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же святым, в честь кого наречен, значит, также и день его рождения и уже шестьдесят девятый год – превеликое празднество, ибо в каждую годовщину появления г-на Яноша на свет задавался пир на весь мир сначала родителем его, а после им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком событии.
Духовные пастыри всех окрестных сел уже загодя, за добрый месяц шили новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая портным: «Карманы делай побольше!» Лембергский штукарь и фейерверкер уголь и селитру толок для своих потешных ракет. Дебреценские школяры затверживали кантус – красивый поздравительный распев – и разные затейливые народные величания на несколько голосов; цыган-капельмейстер обходил подряд все лавки, прицениваясь к канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как бы удрать тайком на то время из Ниредьхазы.
В обществе поблагородней, где бдительные жены обок своих злосчастных мужей исправляли ту должность, что в небе поручается архангелам, а на грешной земле полицейским, с приближеньем Иоаннова дня бурные домашние грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если женский пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой лишь в последний, кто ногами заплетая, а кто и вовсе на карачках, сплошь в синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.
Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня, что, не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей кто не явиться к нему из знакомых, рассорился бы с теми насмерть. Благовидным предлогом могла тут служить разве лишь кончина.
Так что, обязанный пребывать в этом году на сословном собрании, претерпевал он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины и туда за собственный счет всех знакомцев да собутыльников свезти, священников, школяров, цыган, поэтов, актеров и молодаек. Да нет, не выйдет. Нельзя ни от кого ради своих именин требовать такой жертвы, как шесть суток пути, да и будь они даже здесь все, это ведь не огражденный от порицающих взглядов домашний уголок, укромный приют барских затей и проказ. Там-то на три мили в окружности никто не посмеет трезвым на улице показаться, лишь редкие ускользающие домой гости разносят вести, какие знатные штуки откалываются в Карпати фальве, любимейшей резиденции барина Янчи, где посторонних никого: только приглашенные, челядь да собаки.
Пожонь для таких забав – место уж больно неподходящее. На глазах у внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и всей страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом внаймы тесном подворье, под боком у журналистов – тут и заругаться-то в полный голос не заругаешься.
Все знавшие барина Янчи уже к концу июля стали подмечать в нем внутренний разлад, грызущее беспокойство из-за этих тягостных обстоятельств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
И вспомнил, будто в самом деле когда-то в театре, в битве сторонников Мэнвилль и Каталани, кто-то немилосердно бомбардировал его луковицами.
– Ваши секунданты? – беря слово, официальным тоном осведомился Ливиус. – Из ваших знакомых назовите кого-нибудь.
– Знакомые мои все – мирные рабочие люди, не хочется их в такую опасную затею втягивать. Ведь я и убить противника могу, зачем же еще двоих ни в чем не повинных ставить вне закона. Нет, уж будьте любезны из собственного вашего круга назначить мне двух секундантов; с любым вашим выбором я заранее согласен. Вам легче ведь, господа, выпутываться из подобных щекотливых положений.
– О времени и месте мы вас известим, – сообщил Ливиус, и оба, взяв шляпы, удалились.
– У этого юноши сердце дворянина, – сказал Ливиус Конраду по дороге.
– Посмотрим, выдержит ли оно до завтрашнего утра.
Но еще в тот же вечер в мастерскую Болтаи наведался разряженный, весь в серебряных позументах, гайдук, спрашивая г-на Варну.
В руках у него было письмо.
– Не вы ли, с вашего позволения, – спросил он тоном, выдававшим привычку к вежливому обхождению, – изволили работать в Париже в ателье господина Годшё?
– Да, я работал там.
– Три года назад вы повстречались в Эрменонвилльском лесу с тремя венгерскими господами.
– Да, повстречался, – ответил Шандор, дивясь, кому это на ум пришло воскрешать столь мелкие подробности его жизни.
– Тогда это вам, – сказал, передавая письмо, гайдук. – Извольте прочитать, ответа я подожду.
Шандор сломал печать и, как водится, глянул прежде на подпись.
Возглас изумления вырвался у него.
Две подписи друг под другом, два окруженных единодушным пиететом имени – наивысшим уважением всех, кто только почитал себя добрым патриотом и достойным, просвещенным человеком: Рудольфа и Миклоша.
О чем же могут они писать – они, люди великие, герои дня, триумфаторы нации, – ему, какому-то безвестному бедняку рабочему, о ком ни одна живая душа на свете не слыхала?
В письме стояло:
«Вы – мужественный человек и очень правильно поступили. Каждый из нас в вашем положении сделал бы то же самое. Если вы согласны принять нашу услугу, мы готовы ее вам оказать по праву прежнего нашего знакомства».
Шандор сложил спокойно письмо.
– Предложение их сиятельств я высоко ценю, – сказал он, поворотясь к гайдуку, – и принимаю с превеликой благодарностью.
Учтиво поклонясь, посыльный удалился.
А полчаса спустя явились Рудольф с Миклошем.
Ах, будь Фанни дома в эту минуту! Но она находилась далеко, невесть где, и боготворивший ее сидел прямо напротив ею боготворимого, даже не подозревая, что любит безнадежно, ибо тот – безнадежно любим.
Рудольф сказал, что нужно письменное полномочие от Шандора, иначе Конрад и Ливиус дадут ему таких секундантов, каких он себе не пожелал бы.
– И другие, значит, вызываются.
– О, в избытке. Отбоя нет от юных титанов, желающих поприсутствовать на этой, как они выражаются, трагикомедии.
– Трагикомедии не будет, смею вас уверить.
– Это-то их рвение более всего и побуждает нас предложить вам сегодня свои услуги. Мы ровно никакого удовольствия не находим в том, чтобы ссорить, ускорять дуэли, кои, увы, почитаются наилучшим развлечением в нашем кругу. На сей раз, однако, прямой долг наш попытаться, предложив вам помощь, расстроить неуместную забаву, в которую наши друзья полегкомысленней рады бы превратить это совсем не смешное дело.
В чем должна была заключаться замышленная титанами «трагикомедия», трудно даже сказать определенно. Иные предлагали только для острастки разыграть парня, который посмел поднять перчатку, брошенную дворянином. Пусть обомрет со страху, а когда перетрусит совсем, ни жив ни мертв будет, пальнуть ему в лоб пуховым пыжом. Предложения такие исходили, правда, от совершеннейших уж повес, но общее настроение давало все же повод для беспокойства, ибо дуэль воспринималась зачинщиками скорее с веселой, нежели серьезной стороны. Никто не собирался, конечно, убивать беднягу подмастерья; маловероятно было, что и его натруженные руки могут из нового, неопробованного пистолета точно послать пулю на тридцать – сорок шагов. Просто припугнуть его хотели, чтобы отбить на следующий раз охоту от этаких не про него писанных забав.
Вот из какого затруднения собирались вызволить наши более рыцарского склада юноши доброго ремесленника. Их уязвляла мысль, что благородные его чувства будут столь безжалостно высмеяны их сотоварищами, – лучше пусть все свершится обычным своим чередом, честь по чести.
Шандор поблагодарил их за любезность; ему по душе пришлось, что они ни единым словом не попытались его ободрить.
На другой день рано утром молодые люди приехали за ним в наемном экипаже. Шандор был уже готов, лишь несколько писем запечатал, написанных ночью: одно – хозяину с отчетом о состоянии дел, другое – Фанни с просьбой принять как последний дар то немногое, что доставило ему его прилежание.
Вложив эти письма в третий конверт, он передал его привратнику, велев вскрыть и переслать содержимое по назначению, если не вернется домой до двенадцати часов.
Затем уселся в экипаж, где его поджидали Рудольф с Миклошем. Поодаль следовал другой, с хирургом.
Юноши наши приметили с удивлением, что ни малейшей тревоги или смятения не отражалось на лице молодого ремесленника; с таким хладнокровием, столь невозмутимо держался он, точно для него это дело привычное. Со всегдашней своей непринужденностью разговаривал о вещах самых безразличных, а касаясь политической и житейской злобы дня, приходил в такое одушевление, будто впереди века безоблачного счастья, хотя сам не мог быть уверен даже в завтрашнем дне.
Было еще очень рано, когда, проехав мост, они очутились в роще; там разбил свою палатку продавец закусок и напитков. Юноши остановили лошадей, осведомляясь, не желает ли Шандор прежде позавтракать.
– Нет, благодарствуйте, – ответил тот, – еще почувствуют по мне… скажут, хлебнул для храбрости. Лучше после… Или уж никогда! – прибавил он с легким сердцем.
Оттуда пешком они лесом прошли к назначенному месту, куда по прошествии нескольких минут прибыли и противники.
Утро было облачное, пасмурное, и на лицах наших юношей застыло столь же хмурое безразличие.
Противники же со смехом, с молодцеватой небрежностью вышли, взявшись под руки, из густого топольника: Абеллино, плечистый Конрад, Ливиус, за ними хирург и лакей. Последний в больших, характерного очертания футлярах нес пистолеты и саквояж с медицинскими инструментами.
Четверо секундантов на середине лужайки стали вполголоса договариваться об условиях, как-то: откуда начинать сходиться, с какого места стрелять, чей первый выстрел. Это последнее целиком предоставлено было произволу дуэлянтов: кто кого опередит; исходное расстояние определили в сорок пять, барьер – в двадцать пять шагов.
Абеллино во время этого совещания достал свои длинноствольные пистонные (шнеллеровские) пистолеты и начал показывать, как мастерски владеет таким оружием. Велел слуге швырять вверх липовые листья и три пробил влет с первой же пули.
Делалось это единственно для устрашения противника. И понявший эту цель Миклош успокоительно, ободряюще шепнул ремесленнику;
– В вас не из этих будут стрелять, а из наших – они новые совсем, там меткостью такой не щегольнешь.
Шандор улыбнулся горько.
– Мне все равно. Жизнь не дороже мне вот этого пробитого листка.
Миклош испытующе поглядел на юношу. У него забрезжила догадка, что не одна, наверно, честь фирмы побуждает того принять вызов.
Секунданты, однако же, как требовал их долг, попытались прежде примирить обоих дуэлянтов. Абеллино обещался взять вызов обратно, если: противник от имени фирмы заявит, что с ее стороны не было намерения его оскорбить; мастер на страницах той же газеты, где нанесено оскорбление, поместит объяснение, что Карпати из благороднейших побуждений, из бескорыстной любви к искусству передал спорную сумму его питомице.
Шандоровы секунданты изложили ему эти требования.
Тот сразу отклонил уже первое.
Не хотели оскорбить? Очень даже хотели, твердо и сознательно, он сам принимает на себя ответственность за это и ни одного слова не собирается брать обратно.
Ах, не молодечество толкало его на этот поединок. Ему, кроме пули, право же, ничего больше ждать не оставалось.
Секундантов Абеллино возмутило такое упрямство. Теперь уж им захотелось нарочно его помучить.
– Инструменты при вас? – зычным голосом обратился Конрад к привезенному ими хирургу. – Скальпель, то не очень, пожалуй, нужен. Как, а пилы почему не захватили? Друг мой, вы непредусмотрительны. Не обязательно же прямо в голову или в сердце, на дуэли чаще в руку или ногу попадают, и тут уж, коли кость задета и не ампутировать сразу, а в город везти, легко может антонов огонь прикинуться. Недоставало только, если вы и зонд еще позабыли, уж он-то понадобится наверняка!
– По местам! По местам, господа! – крикнул Рудольф, кладя конец бесчеловечному этому измывательству.
Абеллино и в четвертый листок попал с двадцати пяти шагов.
– Эти пистолеты придется отложить, они пристреляны, – сказал Рудольф. – Наши куплены только что.
– Согласны, – отвечал Конрад, – в твердой руке любой пистолет бьет метко; смотри только, – оборотился он к Абеллино, – целить будешь, так не сверху наводи, а снизу, подымай пистолет. Тогда, если вниз отдача, ты, метя в грудь, в живот попадешь, а вверх отдаст – так прямо в голову.
Пистолеты тем временем зарядили, пули на глазах у всех опустили в дуло, и получивший вызов выбрал себе один из них.
Затем обоих развели на исходные рубежи. Барьер обозначен был белыми платками.
Секунданты разошлись в стороны: Шандоровы – в одну, его противника – в другую. Конрад встал за большой тополь, чей массивный ствол почти скрывал мощную его фигуру.
Три удара в ладоши были сигналом сходиться.
Несколько минут Шандор постоял на месте, опустив свой пистолет. На лице его застыло угрюмое спокойствие, которое можно бы назвать и унылостью, не будь та несколько сродни робости. Абеллино, избочась, медленными шажками стал подходить, то и дело вскидывая к тазам направленный на Шандора пистолет, будто собираясь выстрелить. Пытка мучительнейшая: и впрямь сробевшего она заставляет обычно выстрелить раньше, с дальнего расстояния, отдавая его в случае промаха целиком во власть противника.
А вдобавок еще этот насмешливый прищур, эта рассчитанная на испуг заносчивая, вызывающая улыбка: я, мол, в летящий с дерева лист попадаю! «Бедняга», – вздохнул Рудольф тихонько, а товарищ его уже собирался крикнуть Карпати: никакого подразниванья в честном поединке!
В эту минуту двинулся, однако, вперед и Шандор и твердым шагом, без остановки дошел до барьера. Там он поднял пистолет и прицелился. Лицо его залилось жарким румянцем, глаза заблистали огнем, рука не дрожала ничуть.
Поистине дерзостная отвага! Обычно до первого выстрела никто не рисковал подходить к самому барьеру: при неудаче это давало противнику огромную фору. Дерзость Шандора вынудила Абеллино шагах в шести остановиться и снять с курка большой палец, который он на нем держал.
В следующий миг произошло нечто необъяснимое.
Раздался выстрел и сразу же второй. Подбежавшие секунданты нашли Шандора стоящим выпрямясь, на прежнем месте. Абеллино же поворотясь к нему спиной, зажимал рукой левое ухо. Поспешили к нему и хирурги.
– Вы ранены?
– Пустяки, пустяки! – махнул тот рукой, не отнимая другой от уха. – Чертова эта пуля прямо у меня над ухом просвистела, я чуть не оглох. Говорю и не слышу ничего. Проклятая пуля! Уж лучше б в грудь мне угодила.
– И хорошо, кабы угодила! – загудел, подбегая, Конрад. – Полоумный вы, меня чуть не застрелили! Ну, посудите сами, господа: пуля прямо в дерево вонзилась, за которым я стоял. Куда это годится – в секундантов собственных палить. Не будь там дерева, я был бы убит на месте, мертвехонек сейчас бы лежал! Mausetot! Да чтоб я в секунданты когда-нибудь еще пошел?… Как же! Пальчиком помани – бегом прибегу.
А случилось вот что: когда пуля Шандора с неописуемо резким свистом пронеслась мимо уха Карпати, рука от этого сотрясшего его мозг воздушного удара тоже дернулась и разрядившийся тотчас пистолет выпалил в прямо противоположную сторону, так что после выстрела Абеллино обнаружил себя стоящим спиной к противнику.
Он не слушал уже попреков Конрада, из уха его капля по капле сочилась кровь. Хотя он не подавал вида, но, судя по бледности его, мучения должен был испытывать ужасающие. Врачи перешептывались: барабанная перепонка лопнула, на всю жизнь останется тугоухим.
Глухота! Самый прозаический из всех людских недугов, редко возбуждающий сочувствие, чаще – насмешку. И правда, лучше б уж в грудь.
Пришлось отвести Карпати к карете. Когда боль позволяла, он чертыхался. Хоть бы легкие, что ли, прострелил. Рудольф с Миклошем, подойдя к его секундантам, спросили, удовлетворяет ли их такая сатисфакция.
Ливиус признал, что все протекало по правилам и окончилось в законные пять минут. Конрад же твердил: до того, мол, удовлетворен, что гром его разрази, если хоть когда-нибудь ввяжется еще в дуэль!
– Так будьте любезны, господа, это требованьице погасить! – сказал Шандор секундантам, предъявляя им направленный мастеру письменный вызов. – Напишите, пожалуйста, вот здесь: «Сальдирт»! Что оплачен счет честь по чести.
Секунданты посмеялись от души такой причуде и, раздобыв в ближайшей же лавчонке перо и чернила, по всей форме подписали под вызовом: «Оплачено».
А собственные его секунданты «к сему руку приложили».
Спрятав заверенный таким образом документ в карман и поблагодарив свидетелей за любезность, юноша пешком направился обратно в город.
XIII. Именины у набоба
Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя, день достославный, гремевший на весь Саболчский комитат. Еще бы: это ведь именины его высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же святым, в честь кого наречен, значит, также и день его рождения и уже шестьдесят девятый год – превеликое празднество, ибо в каждую годовщину появления г-на Яноша на свет задавался пир на весь мир сначала родителем его, а после им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком событии.
Духовные пастыри всех окрестных сел уже загодя, за добрый месяц шили новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая портным: «Карманы делай побольше!» Лембергский штукарь и фейерверкер уголь и селитру толок для своих потешных ракет. Дебреценские школяры затверживали кантус – красивый поздравительный распев – и разные затейливые народные величания на несколько голосов; цыган-капельмейстер обходил подряд все лавки, прицениваясь к канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как бы удрать тайком на то время из Ниредьхазы.
В обществе поблагородней, где бдительные жены обок своих злосчастных мужей исправляли ту должность, что в небе поручается архангелам, а на грешной земле полицейским, с приближеньем Иоаннова дня бурные домашние грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если женский пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой лишь в последний, кто ногами заплетая, а кто и вовсе на карачках, сплошь в синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.
Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня, что, не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей кто не явиться к нему из знакомых, рассорился бы с теми насмерть. Благовидным предлогом могла тут служить разве лишь кончина.
Так что, обязанный пребывать в этом году на сословном собрании, претерпевал он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины и туда за собственный счет всех знакомцев да собутыльников свезти, священников, школяров, цыган, поэтов, актеров и молодаек. Да нет, не выйдет. Нельзя ни от кого ради своих именин требовать такой жертвы, как шесть суток пути, да и будь они даже здесь все, это ведь не огражденный от порицающих взглядов домашний уголок, укромный приют барских затей и проказ. Там-то на три мили в окружности никто не посмеет трезвым на улице показаться, лишь редкие ускользающие домой гости разносят вести, какие знатные штуки откалываются в Карпати фальве, любимейшей резиденции барина Янчи, где посторонних никого: только приглашенные, челядь да собаки.
Пожонь для таких забав – место уж больно неподходящее. На глазах у внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и всей страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом внаймы тесном подворье, под боком у журналистов – тут и заругаться-то в полный голос не заругаешься.
Все знавшие барина Янчи уже к концу июля стали подмечать в нем внутренний разлад, грызущее беспокойство из-за этих тягостных обстоятельств.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54