Здесь только ты и я. Я не расистка, но это один из нас. Тогда кто?
Разговаривая с ним, я внимательно изучала трость, мне показалось, что ее основная часть была привинчена к серебряной ручке.
– Ага, вот в чем дело! В этом секрет.
Мне нужно было нажать на место соединения – такой замок бывает у некоторых украшений, чтобы освободить что-то наподобие затвора, который позволял повернуть ручку и отвинтить ее от остальной части трости. Естественно, я открутила основную часть, оставив рукоять моему дорогому другу, который отказывался со мной сотрудничать. Когда обе части были разделены, из груди Хоакинико хлынула вода.
– Ой, ой, ой, нужно полотенце! Только не промокни у меня, иначе придется тебя сушить. Мне и так придется с тобой повозиться – эти два шутника в больнице вкачали в тебя слишком много жидкости.
Я направилась к раковине, собираясь убрать воду с помощью шланга-отсоса. Держа его концом вверх, я подошла, повернула его вниз и отсосала жидкость. Неожиданно из шланга что-то стало выпадать…
К счастью, в раковине была установлена мелкая решетка, которая задерживает все, что мы туда роняем. Ее установил мой шеф, потому что однажды, отмывая руки, он потерял золотое кольцо. В данном случае некоторые камешки из вывалившихся были так малы, что просыпались сквозь решетку, и я ничего не могла с этим поделать. Но другие нет: они были так велики, что, казалось, застряли бы в сточной трубе.
Бриллианты. Это были бриллианты. Явно не бижутерия, некоторые были обработаны, другие вроде бы нет. Я схватила один наугад и стала любоваться им. Я совсем обалдела. У меня было ощущение, что это сон, таким нереальным казалось происходящее. Это была маленькая, совершенная, переливчатая фантазия, самое красивое, что я когда-либо видела. Я осторожно собрала камни, не в силах поверить, что все это происходит со мной. Я вела себя вполне естественно, как будто ничего особенного не происходило. Быть может, на самом деле я в своей постели и вижу во сне то, что мне хотелось: совершенные кристаллы, на которые природа потратила миллионы лет, формируя их медленно, не торопясь и не ошибаясь и как будто сознавая, что производит на свет шедевр… Я спала? Бредила от усталости? Что-то не помню, когда я начала принимать наркотики.
Я схватила огромный, размером со средний орех камень и бездумно засунула себе в рот. Я попыталась его разжевать или рассосать, как будто речь шла о леденце. Но он не исчез. Я почувствовала его вверху нёба, потом он прижался к зубам, заставив меня поверить в свое присутствие. Нет, это был не сон, хотя, по правде сказать, все было очень похоже на сновидение.
Я взвесила кристаллы на наших алюминиевых весах – я вовремя о них вспомнила. Бриллианты весили пятьсот семьдесят граммов.
Я должна вернуть их владельцу? Я посмотрела на владельца и сказала себе, что бриллианты его волнуют сейчас, как пинок под зад.
Я должна вернуть их семье? Но семья, вероятно, даже не догадывалась, что старик прятал в трости: если бы узнали, трость уже была бы пустой. Кроме того, сказала я себе, если верну, они решат, что камней было больше, и я оставила себе что-то в качестве вознаграждения за труды, боясь, что мне их не компенсируют. В таком случае к моему длинному перечню внутренних проблем прибавится еще одна: как жить дальше.
Все же должна я вернуть эти сокровища кому положено?
Подумав несколько минут, я пожала плечами и сказала себе, что если верну, то докажу, что я из тех, кто готов отрезать себе ноги, лишь бы не носить обувь.
Глава 11
Амадор Амайо для меня не проблема. Моя проблема – его брат Антонио, который мне представляется чудовищем, начисто лишенным чувствительности. Я счастлива, потому что не он пришел сегодня меня навестить – когда проблемы удостаивают визитом своих адресатов, они почти всегда сообщают плохие новости. Но хотя Амадор и не является главным объектом моих страхов, он вполне может им стать.
Он нагло смотрит на меня сверху вниз, как положено настоящим мачо, и весьма вероятно, что он таковым и является. Или, возможно, он смотрит на меня примерно так, как боги на атеистов. Впрочем, я точно не знаю. У него каштановые волнистые волосы, спадающие на плечи, а глаза – как зеленые маслины и, похоже, смеются над всем, что видят. Если бы в его семье были более цивилизованные отношения и он не одевался бы как боевой петух, я бы сказала, что он самый привлекательный мужчина из всех, кого я когда-либо видела, – это если не считать моего отца, который по-прежнему остается номером один. Птица любит свое гнездо, паук паутину, а я обожаю дикий взгляд, который бросает на меня Амадор.
Не желаю быть слишком податливой с мужчинами – надеюсь, я справлюсь – но от вида его внушительных мускулов и от таких кощунственных взглядов я могу растаять, как масло.
Впрочем, какая разница, ведь он необыкновенный мужчина. Я бы хотела упасть в его объятия.
Нет, не хочу об этом думать. Конечно, он цыган, и страшно подумать, что сказала бы моя мать.
Внешне Амадор совсем не похож на Хоакинико Серьезного, однако я сама переодела и привела в порядок старика, поэтому надеюсь – ради его собственного блага – что кое в чем они все-таки похожи.
– Как поживает твоя жена? – спрашиваю я его, извинившись за то, что задержалась, и желая удостовериться, что он пришел один, без Антонио, так пугающего меня.
– Я не женат.
– Я полагала, что та с длинной косой…
– Это моя сестра Хоакина.
– А…
Я смотрю на него в некотором смятении, не зная, что ему от меня нужно, но сознавая, что существует кое-что, что он мог бы хотеть от меня, и это совсем не то, что мне хотелось бы, чтобы он желал. У меня подгибаются колени, и я ощущаю ужасное жжение в моем чувствительном желудке.
– Ты обряжала моего отца, верно?
– Да, да, я сама.
– Ну, тогда ты знаешь, что произошло с…
Я моментально бледнею, по телу начинает разливаться слабость. Я закрываю глаза, мне хочется кричать и плакать.
– … драгоценностями.
– Драгоценностями? – переспрашиваю, как лицемерка, которой на самом деле и являюсь.
– Да, с драгоценностями.
– Какими такими драгоценностями?
– Которые были на нем.
– Я тебя не понимаю. – Я бросаю взгляды по сторонам, ища какой-нибудь выход. В кинофильмах люди так легко убегают из заточения, но в реальной жизни все по-другому. Единственный выход из офиса, прямо передо мной, закрывает олимпийская фигура Амадора, преграждая мне путь к отступлению, а окон в офисе нет. Единственное помещение в похоронном бюро, где есть окна и двери, которые связывают с улицей и цивилизацией, это вестибюль, но он находится в пятидесяти метрах от места, где мы находимся. Амадор был чемпионом по бегу, а у меня возникают проблемы, даже если я пытаюсь обогнать бабушку по дороге в туалет. Во время работы мы включаем кондиционер, а мертвым и их родственникам больше подходит искусственное освещение, поэтому нам не нужны балконы, через которые проникают лучи света и с которых мы с шефом могли бы спрыгнуть в случае, если нас будут преследовать.
Эта работа явно вредна для моего здоровья.
– Не знаю, о чем ты говоришь… – вру я, понижая голос и опуская глаза. Я пытаюсь придать лицу выражение невинности и чистоты, но боюсь, ничего не выходит.
– Я о слоне, золотом слоне, – объясняет он мне с полуулыбкой, пряча любопытство в глубине горящих глаз. – Вчера мы похоронили старика, но на нем его не было. Моя мать хотела, чтобы была золотая цепочка со слоном. Она говорит, что эти животные приносят удачу. Этот слон остался здесь? Если его здесь нет, мне придется сказать брату Антонио, чтобы он зашел в госпиталь.
– А, слон! Боже, конечно! – Я чувствую пульсацию крови в висках, она начинает ровнее бежать по расширенным сосудам, сдавливающим мне горло еще две секунды назад. – Слон, конечно!
У дона Хоакинико на шее была золотая медаль с рельефным изображением слона; на обратной стороне была надпись, сообщавшая, что этот Слон Удачи – амулет Международного общества магии, который гарантирует, что его владельцу будет сопутствовать удача. Медаль была величиной с собачью галету, и ее сняли еще в больнице. Слон лежал в сумке вместе с одеждой, которую семья еще не забрала, потому что я забыла им о ней сообщить.
– Нет, не надо посылать твоего брата Антонио в больницу. Нет необходимости. Слон в сумке. Я все упаковала и хотела послать вам сегодня с посыльным. Еще там его обувь, шнурок, который был завязан на его запястье, искусственная челюсть с пятью золотыми зубами… нет, челюсть мы ему вставили, – уточняю я гнусавым голосом, – и надели на руку часы. Ты знаешь, мы не смогли вынуть из рук трость, ни мой шеф, ни я.
– Я знаю, мы заметили. Он хотел, чтобы его похоронили с ней, и мы доставили ему это удовольствие, а значит, он не станет бродить по ночам по дому и не нашлет мор на наше племя. Между прочим, трость была серебряная, ручная работа. Знаешь, в молодости мой отец работал по серебру, можно сказать, у него были золотые руки. Много лет назад он сам сделал эту трость ради развлечения.
– А…
– Еще мы положили с ним фотографию короля, потому что он всегда повторял, что, если умрет, с ним должны быть трость, шляпа и фотография короля. Мой отец был настоящим монархистом, – объясняет мне Амадор, следуя за мной, пока я ищу сумку. – Он вставил фото в рамку и повесил над кроватью рядом с гравюрой, изображающей Христа. Мы уложили это фото с ним в гроб. Маленький снимок, такие раздают в школе. На нем у короля очень внушительное лицо. Мой отец был уверен, что король лично назначил ему пенсию и употребил свое влияние, чтобы мне вручили серебряную медаль на Олимпиаде. Обо мне писали все газеты, а мне даже не пришлось никого убивать. Не было никакой возможности его убедить, что выигранные медали я заработал своим потом, из кожи вон лез, если можно так выразиться, без помощи Бога или его легальных представителей здесь на земле. Королей или священников…
– Знаешь, король уже не наместник Бога на земле. Так было много лет назад, – объясняю я ему. – Теперь никто не берет на себя такую роль.
– Ладно, как скажешь, детка.
Амадор говорит совсем не как цыган, он не растягивает гласные и не использует неизвестные мне выражения, но, без сомнения, он настоящий цыган. Слушая его речь с мягким андалусским акцентом, я постепенно успокаиваюсь. Я спрашиваю себя, смотрит ли он сейчас на мой зад, хотя вряд ли он сможет разглядеть меня в этом халате, заляпанном косметикой. Я начинаю ощущать его взгляды: как будто у меня что-то жжет в затылке. Каждый шаг очень труден для моих ног.
– Ты что, меня боишься? – Мы останавливаемся, он меня обходит, смотрит мне прямо в глаза и придвигается все ближе, пока мой нос почти не соприкасается с его. – Я же тебя не съем, цветочек!
Порой я сама не знаю, что говорю, особенно если подвергаюсь такой психологической атаке. И я отвечаю с невозмутимым видом:
– А я бы как раз этого хотела, моя прелесть!
Глава 12
Тете Мари подошла бы предупреждающая этикетка, какие наклеивают на флаконы с лекарствами: «Держать в месте, недоступном для детей». Я знаю, что мою племянницу тоже не назовешь милым созданием, но уж что есть, то есть. Паула любит людей так же, как муха ежедневный душ. Она открывает рот лишь тогда, когда нужно попросить, скажем, свежей воды, у нее обличающий взгляд, который любого заставит испытывать чувство вины за все плохое, что человек сделал в жизни, и даже за то, что не совершал, а только собирался. Любой начинает грустить, только взглянув на нее, и вряд ли возможно узнать ее мысли, даже если при помощи мощной пилы, сверла или чувствительного зонда проникнуть в ее голову.
– Что ты сделала тетушке Мари? – спрашиваю я ее в очередной раз. Я уверена: что бы она ни учинила над тетей, это не может быть достаточно злобным, агрессивным и унизительным, как та заслуживает, но я чувствую, что обязана задать ей этот вопрос. Я также знаю, что всем когда-то приходится взрослеть, стареть, умирать и представлять годовую декларацию в финансовую инспекцию, что есть вещи, которые приходится делать вопреки желанию, и я не могу действовать абсолютно свободно, как мне бы хотелось.
Тетя Мари сидит на диване, обмахивается веером и трагически закатывает глаза. Она трясет своими седыми кудрями и фыркает, вытянув губы, бесстыдно накрашенные карминово-коричневой помадой.
– Но… почему ты не хочешь сказать, что тебе сделала девочка? – спрашиваю я тетю, потому что Паула отказывается отвечать, выбегает и прячется в комнате, в которой поселилась вместе с Карминой.
– Что за отвратительное создание! – восклицает Мари. Ее испуганные глаза полны гнева и злости, эти чувства по-прежнему превалируют, вытеснив все другие, более гуманные, как, например, смирение и грусть. – Сразу видно, что она дочь каменщика и апатичной амебы Гадор.
– Тетя Мариана, успокойся. В конце концов, она всего лишь маленькая девочка. Что она тебе сделала? – настаиваю я, подбирая голубую плюшевую собачку и трусы куклы. – Если ты скажешь, я смогу ее наказать, или лучше Гадор ее накажет, ведь она ее мать. Но мы не сможем ее наказать, если не узнаем, что она натворила, а она тоже не желает говорить. Ты только фыркаешь. Я вас оставила вдвоем всего на пять минут, и… Просто невероятно.
– Она зловредное существо.
– Что она тебе сказала или сделала, можно узнать?
Неожиданно тетя Мари оживает, приподнимается и поправляет свои английские брюки из вискозы, потом снова садится и проводит пальцами по стрелкам на штанинах, она не хочет, чтобы ее одежда портилась из-за того, что ее используют.
– Она меня спросила, ношу ли я маску и почему я се не снимаю, чтобы все увидели мое настоящее лицо. – У нее дергаются губы, она, без сомнения рассчитывает на мое сочувствие, понимание, утешение или другие возможные эмоциональные реакции настоящей христианки, которые в этот момент у меня отсутствуют, а если и существуют, то припрятаны, чтобы создать дефицит для потребителей, до тех пор, пока я не решу снова предъявить их на рынке человеческих отношений. Если говорить кратко, то, черт возьми, дорогая тетя, ты заслужила репутацию настоящей ведьмы.
Я не могу сдержать смех, хотя и стараюсь его скрыть, делая вид, что ищу другие игрушки, разбросанные среди стульев или спрятанные за диванные подушки. Мой живот готов лопнуть и, окатив все вокруг зарядом едва сдерживаемого смеха, подобно смерчу, смести мою тетю и покончить с одной из моих самых больших проблем.
– Она же ребенок, Мари… – Мой голос звучит гортанно, потому что я удерживаю хохот в самой глубине трахеи. – Ничего страшного, не обращай на нее внимания.
– Что значит «ничего страшного»? Надеюсь, придет день, когда тебе скажут подобное. – Она смотрит на меня, как вставшая на дыбы лошадь, но постепенно в ее глазах появляется выражение предвкушаемого удовольствия: очевидно, она верит, что время – ее главный враг – станет ее союзником в тот момент, когда превратится в моего противника. Большие и раскосые зеленые глаза тети Мари как бы говорят с ехидством: «Придет и твоя очередь», но благодаря моей работе я никогда в этом и не сомневалась.
– Но, Мари…
Она поднимается и ищет взглядом бутылку вина, которую уже брала несколько минут назад, наливая прохладный напиток в свой бокал. Она находит бутылку и наливает себе дрожащими руками еще один бокал. Нервы – обычная женская проблема. Как говорит моя бабушка, таблетки от нервов должны лежать в супермаркете рядом с обезжиренным молоком и прокладками. У Мари нервы явно шалят. По неизвестной мне причине она чувствует себя жертвой, хотя я должна заметить, что жизнь обошлась с ней в общем достаточно милосердно.
Она была очень красива. Я это знаю, потому что сотни раз видела ее на фотографиях, где она молодая, так как тетя не ленилась постоянно нам их показывать. Наш дом что-то вроде фотовыставки, где совершенства Мари представлены в снимках, сделанных под самыми невообразимыми углами. Признаю, она была красавицей, была образована лучше, чем большинство женщин той эпохи – они учились лишь для того, чтобы уметь читать, писать и считать, а она даже получила степень бакалавра. Мари быстро вышла замуж за типа намного старше себя, который в начале века владел несколькими модными шляпными магазинами и жилыми домами. Некоторые из них и теперь сданы жильцам, которые платят за жилье по старым тарифам, что в наши дни представляется безумным везением. Другие дома стоят пустыми, и тетя дожидается момента, когда можно будет использовать их с максимальной выгодой. Ее муж умер, прожив с ней в браке десять лет, и с тех пор тетя Мариана богата, свободна и грустна. Ее печаль вызвана не отсутствием детей, потому что она от всей души их ненавидит, и не связана с потерей мужа, которого она откровенно презирала и старалась прибрать к рукам, пока не превратила в хорька, который прятался при малейшей опасности в домах с дурной репутацией, где его встречали покой и похотливые взгляды вместо неприязни и отвращения к такому жалкому созданию, как он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Разговаривая с ним, я внимательно изучала трость, мне показалось, что ее основная часть была привинчена к серебряной ручке.
– Ага, вот в чем дело! В этом секрет.
Мне нужно было нажать на место соединения – такой замок бывает у некоторых украшений, чтобы освободить что-то наподобие затвора, который позволял повернуть ручку и отвинтить ее от остальной части трости. Естественно, я открутила основную часть, оставив рукоять моему дорогому другу, который отказывался со мной сотрудничать. Когда обе части были разделены, из груди Хоакинико хлынула вода.
– Ой, ой, ой, нужно полотенце! Только не промокни у меня, иначе придется тебя сушить. Мне и так придется с тобой повозиться – эти два шутника в больнице вкачали в тебя слишком много жидкости.
Я направилась к раковине, собираясь убрать воду с помощью шланга-отсоса. Держа его концом вверх, я подошла, повернула его вниз и отсосала жидкость. Неожиданно из шланга что-то стало выпадать…
К счастью, в раковине была установлена мелкая решетка, которая задерживает все, что мы туда роняем. Ее установил мой шеф, потому что однажды, отмывая руки, он потерял золотое кольцо. В данном случае некоторые камешки из вывалившихся были так малы, что просыпались сквозь решетку, и я ничего не могла с этим поделать. Но другие нет: они были так велики, что, казалось, застряли бы в сточной трубе.
Бриллианты. Это были бриллианты. Явно не бижутерия, некоторые были обработаны, другие вроде бы нет. Я схватила один наугад и стала любоваться им. Я совсем обалдела. У меня было ощущение, что это сон, таким нереальным казалось происходящее. Это была маленькая, совершенная, переливчатая фантазия, самое красивое, что я когда-либо видела. Я осторожно собрала камни, не в силах поверить, что все это происходит со мной. Я вела себя вполне естественно, как будто ничего особенного не происходило. Быть может, на самом деле я в своей постели и вижу во сне то, что мне хотелось: совершенные кристаллы, на которые природа потратила миллионы лет, формируя их медленно, не торопясь и не ошибаясь и как будто сознавая, что производит на свет шедевр… Я спала? Бредила от усталости? Что-то не помню, когда я начала принимать наркотики.
Я схватила огромный, размером со средний орех камень и бездумно засунула себе в рот. Я попыталась его разжевать или рассосать, как будто речь шла о леденце. Но он не исчез. Я почувствовала его вверху нёба, потом он прижался к зубам, заставив меня поверить в свое присутствие. Нет, это был не сон, хотя, по правде сказать, все было очень похоже на сновидение.
Я взвесила кристаллы на наших алюминиевых весах – я вовремя о них вспомнила. Бриллианты весили пятьсот семьдесят граммов.
Я должна вернуть их владельцу? Я посмотрела на владельца и сказала себе, что бриллианты его волнуют сейчас, как пинок под зад.
Я должна вернуть их семье? Но семья, вероятно, даже не догадывалась, что старик прятал в трости: если бы узнали, трость уже была бы пустой. Кроме того, сказала я себе, если верну, они решат, что камней было больше, и я оставила себе что-то в качестве вознаграждения за труды, боясь, что мне их не компенсируют. В таком случае к моему длинному перечню внутренних проблем прибавится еще одна: как жить дальше.
Все же должна я вернуть эти сокровища кому положено?
Подумав несколько минут, я пожала плечами и сказала себе, что если верну, то докажу, что я из тех, кто готов отрезать себе ноги, лишь бы не носить обувь.
Глава 11
Амадор Амайо для меня не проблема. Моя проблема – его брат Антонио, который мне представляется чудовищем, начисто лишенным чувствительности. Я счастлива, потому что не он пришел сегодня меня навестить – когда проблемы удостаивают визитом своих адресатов, они почти всегда сообщают плохие новости. Но хотя Амадор и не является главным объектом моих страхов, он вполне может им стать.
Он нагло смотрит на меня сверху вниз, как положено настоящим мачо, и весьма вероятно, что он таковым и является. Или, возможно, он смотрит на меня примерно так, как боги на атеистов. Впрочем, я точно не знаю. У него каштановые волнистые волосы, спадающие на плечи, а глаза – как зеленые маслины и, похоже, смеются над всем, что видят. Если бы в его семье были более цивилизованные отношения и он не одевался бы как боевой петух, я бы сказала, что он самый привлекательный мужчина из всех, кого я когда-либо видела, – это если не считать моего отца, который по-прежнему остается номером один. Птица любит свое гнездо, паук паутину, а я обожаю дикий взгляд, который бросает на меня Амадор.
Не желаю быть слишком податливой с мужчинами – надеюсь, я справлюсь – но от вида его внушительных мускулов и от таких кощунственных взглядов я могу растаять, как масло.
Впрочем, какая разница, ведь он необыкновенный мужчина. Я бы хотела упасть в его объятия.
Нет, не хочу об этом думать. Конечно, он цыган, и страшно подумать, что сказала бы моя мать.
Внешне Амадор совсем не похож на Хоакинико Серьезного, однако я сама переодела и привела в порядок старика, поэтому надеюсь – ради его собственного блага – что кое в чем они все-таки похожи.
– Как поживает твоя жена? – спрашиваю я его, извинившись за то, что задержалась, и желая удостовериться, что он пришел один, без Антонио, так пугающего меня.
– Я не женат.
– Я полагала, что та с длинной косой…
– Это моя сестра Хоакина.
– А…
Я смотрю на него в некотором смятении, не зная, что ему от меня нужно, но сознавая, что существует кое-что, что он мог бы хотеть от меня, и это совсем не то, что мне хотелось бы, чтобы он желал. У меня подгибаются колени, и я ощущаю ужасное жжение в моем чувствительном желудке.
– Ты обряжала моего отца, верно?
– Да, да, я сама.
– Ну, тогда ты знаешь, что произошло с…
Я моментально бледнею, по телу начинает разливаться слабость. Я закрываю глаза, мне хочется кричать и плакать.
– … драгоценностями.
– Драгоценностями? – переспрашиваю, как лицемерка, которой на самом деле и являюсь.
– Да, с драгоценностями.
– Какими такими драгоценностями?
– Которые были на нем.
– Я тебя не понимаю. – Я бросаю взгляды по сторонам, ища какой-нибудь выход. В кинофильмах люди так легко убегают из заточения, но в реальной жизни все по-другому. Единственный выход из офиса, прямо передо мной, закрывает олимпийская фигура Амадора, преграждая мне путь к отступлению, а окон в офисе нет. Единственное помещение в похоронном бюро, где есть окна и двери, которые связывают с улицей и цивилизацией, это вестибюль, но он находится в пятидесяти метрах от места, где мы находимся. Амадор был чемпионом по бегу, а у меня возникают проблемы, даже если я пытаюсь обогнать бабушку по дороге в туалет. Во время работы мы включаем кондиционер, а мертвым и их родственникам больше подходит искусственное освещение, поэтому нам не нужны балконы, через которые проникают лучи света и с которых мы с шефом могли бы спрыгнуть в случае, если нас будут преследовать.
Эта работа явно вредна для моего здоровья.
– Не знаю, о чем ты говоришь… – вру я, понижая голос и опуская глаза. Я пытаюсь придать лицу выражение невинности и чистоты, но боюсь, ничего не выходит.
– Я о слоне, золотом слоне, – объясняет он мне с полуулыбкой, пряча любопытство в глубине горящих глаз. – Вчера мы похоронили старика, но на нем его не было. Моя мать хотела, чтобы была золотая цепочка со слоном. Она говорит, что эти животные приносят удачу. Этот слон остался здесь? Если его здесь нет, мне придется сказать брату Антонио, чтобы он зашел в госпиталь.
– А, слон! Боже, конечно! – Я чувствую пульсацию крови в висках, она начинает ровнее бежать по расширенным сосудам, сдавливающим мне горло еще две секунды назад. – Слон, конечно!
У дона Хоакинико на шее была золотая медаль с рельефным изображением слона; на обратной стороне была надпись, сообщавшая, что этот Слон Удачи – амулет Международного общества магии, который гарантирует, что его владельцу будет сопутствовать удача. Медаль была величиной с собачью галету, и ее сняли еще в больнице. Слон лежал в сумке вместе с одеждой, которую семья еще не забрала, потому что я забыла им о ней сообщить.
– Нет, не надо посылать твоего брата Антонио в больницу. Нет необходимости. Слон в сумке. Я все упаковала и хотела послать вам сегодня с посыльным. Еще там его обувь, шнурок, который был завязан на его запястье, искусственная челюсть с пятью золотыми зубами… нет, челюсть мы ему вставили, – уточняю я гнусавым голосом, – и надели на руку часы. Ты знаешь, мы не смогли вынуть из рук трость, ни мой шеф, ни я.
– Я знаю, мы заметили. Он хотел, чтобы его похоронили с ней, и мы доставили ему это удовольствие, а значит, он не станет бродить по ночам по дому и не нашлет мор на наше племя. Между прочим, трость была серебряная, ручная работа. Знаешь, в молодости мой отец работал по серебру, можно сказать, у него были золотые руки. Много лет назад он сам сделал эту трость ради развлечения.
– А…
– Еще мы положили с ним фотографию короля, потому что он всегда повторял, что, если умрет, с ним должны быть трость, шляпа и фотография короля. Мой отец был настоящим монархистом, – объясняет мне Амадор, следуя за мной, пока я ищу сумку. – Он вставил фото в рамку и повесил над кроватью рядом с гравюрой, изображающей Христа. Мы уложили это фото с ним в гроб. Маленький снимок, такие раздают в школе. На нем у короля очень внушительное лицо. Мой отец был уверен, что король лично назначил ему пенсию и употребил свое влияние, чтобы мне вручили серебряную медаль на Олимпиаде. Обо мне писали все газеты, а мне даже не пришлось никого убивать. Не было никакой возможности его убедить, что выигранные медали я заработал своим потом, из кожи вон лез, если можно так выразиться, без помощи Бога или его легальных представителей здесь на земле. Королей или священников…
– Знаешь, король уже не наместник Бога на земле. Так было много лет назад, – объясняю я ему. – Теперь никто не берет на себя такую роль.
– Ладно, как скажешь, детка.
Амадор говорит совсем не как цыган, он не растягивает гласные и не использует неизвестные мне выражения, но, без сомнения, он настоящий цыган. Слушая его речь с мягким андалусским акцентом, я постепенно успокаиваюсь. Я спрашиваю себя, смотрит ли он сейчас на мой зад, хотя вряд ли он сможет разглядеть меня в этом халате, заляпанном косметикой. Я начинаю ощущать его взгляды: как будто у меня что-то жжет в затылке. Каждый шаг очень труден для моих ног.
– Ты что, меня боишься? – Мы останавливаемся, он меня обходит, смотрит мне прямо в глаза и придвигается все ближе, пока мой нос почти не соприкасается с его. – Я же тебя не съем, цветочек!
Порой я сама не знаю, что говорю, особенно если подвергаюсь такой психологической атаке. И я отвечаю с невозмутимым видом:
– А я бы как раз этого хотела, моя прелесть!
Глава 12
Тете Мари подошла бы предупреждающая этикетка, какие наклеивают на флаконы с лекарствами: «Держать в месте, недоступном для детей». Я знаю, что мою племянницу тоже не назовешь милым созданием, но уж что есть, то есть. Паула любит людей так же, как муха ежедневный душ. Она открывает рот лишь тогда, когда нужно попросить, скажем, свежей воды, у нее обличающий взгляд, который любого заставит испытывать чувство вины за все плохое, что человек сделал в жизни, и даже за то, что не совершал, а только собирался. Любой начинает грустить, только взглянув на нее, и вряд ли возможно узнать ее мысли, даже если при помощи мощной пилы, сверла или чувствительного зонда проникнуть в ее голову.
– Что ты сделала тетушке Мари? – спрашиваю я ее в очередной раз. Я уверена: что бы она ни учинила над тетей, это не может быть достаточно злобным, агрессивным и унизительным, как та заслуживает, но я чувствую, что обязана задать ей этот вопрос. Я также знаю, что всем когда-то приходится взрослеть, стареть, умирать и представлять годовую декларацию в финансовую инспекцию, что есть вещи, которые приходится делать вопреки желанию, и я не могу действовать абсолютно свободно, как мне бы хотелось.
Тетя Мари сидит на диване, обмахивается веером и трагически закатывает глаза. Она трясет своими седыми кудрями и фыркает, вытянув губы, бесстыдно накрашенные карминово-коричневой помадой.
– Но… почему ты не хочешь сказать, что тебе сделала девочка? – спрашиваю я тетю, потому что Паула отказывается отвечать, выбегает и прячется в комнате, в которой поселилась вместе с Карминой.
– Что за отвратительное создание! – восклицает Мари. Ее испуганные глаза полны гнева и злости, эти чувства по-прежнему превалируют, вытеснив все другие, более гуманные, как, например, смирение и грусть. – Сразу видно, что она дочь каменщика и апатичной амебы Гадор.
– Тетя Мариана, успокойся. В конце концов, она всего лишь маленькая девочка. Что она тебе сделала? – настаиваю я, подбирая голубую плюшевую собачку и трусы куклы. – Если ты скажешь, я смогу ее наказать, или лучше Гадор ее накажет, ведь она ее мать. Но мы не сможем ее наказать, если не узнаем, что она натворила, а она тоже не желает говорить. Ты только фыркаешь. Я вас оставила вдвоем всего на пять минут, и… Просто невероятно.
– Она зловредное существо.
– Что она тебе сказала или сделала, можно узнать?
Неожиданно тетя Мари оживает, приподнимается и поправляет свои английские брюки из вискозы, потом снова садится и проводит пальцами по стрелкам на штанинах, она не хочет, чтобы ее одежда портилась из-за того, что ее используют.
– Она меня спросила, ношу ли я маску и почему я се не снимаю, чтобы все увидели мое настоящее лицо. – У нее дергаются губы, она, без сомнения рассчитывает на мое сочувствие, понимание, утешение или другие возможные эмоциональные реакции настоящей христианки, которые в этот момент у меня отсутствуют, а если и существуют, то припрятаны, чтобы создать дефицит для потребителей, до тех пор, пока я не решу снова предъявить их на рынке человеческих отношений. Если говорить кратко, то, черт возьми, дорогая тетя, ты заслужила репутацию настоящей ведьмы.
Я не могу сдержать смех, хотя и стараюсь его скрыть, делая вид, что ищу другие игрушки, разбросанные среди стульев или спрятанные за диванные подушки. Мой живот готов лопнуть и, окатив все вокруг зарядом едва сдерживаемого смеха, подобно смерчу, смести мою тетю и покончить с одной из моих самых больших проблем.
– Она же ребенок, Мари… – Мой голос звучит гортанно, потому что я удерживаю хохот в самой глубине трахеи. – Ничего страшного, не обращай на нее внимания.
– Что значит «ничего страшного»? Надеюсь, придет день, когда тебе скажут подобное. – Она смотрит на меня, как вставшая на дыбы лошадь, но постепенно в ее глазах появляется выражение предвкушаемого удовольствия: очевидно, она верит, что время – ее главный враг – станет ее союзником в тот момент, когда превратится в моего противника. Большие и раскосые зеленые глаза тети Мари как бы говорят с ехидством: «Придет и твоя очередь», но благодаря моей работе я никогда в этом и не сомневалась.
– Но, Мари…
Она поднимается и ищет взглядом бутылку вина, которую уже брала несколько минут назад, наливая прохладный напиток в свой бокал. Она находит бутылку и наливает себе дрожащими руками еще один бокал. Нервы – обычная женская проблема. Как говорит моя бабушка, таблетки от нервов должны лежать в супермаркете рядом с обезжиренным молоком и прокладками. У Мари нервы явно шалят. По неизвестной мне причине она чувствует себя жертвой, хотя я должна заметить, что жизнь обошлась с ней в общем достаточно милосердно.
Она была очень красива. Я это знаю, потому что сотни раз видела ее на фотографиях, где она молодая, так как тетя не ленилась постоянно нам их показывать. Наш дом что-то вроде фотовыставки, где совершенства Мари представлены в снимках, сделанных под самыми невообразимыми углами. Признаю, она была красавицей, была образована лучше, чем большинство женщин той эпохи – они учились лишь для того, чтобы уметь читать, писать и считать, а она даже получила степень бакалавра. Мари быстро вышла замуж за типа намного старше себя, который в начале века владел несколькими модными шляпными магазинами и жилыми домами. Некоторые из них и теперь сданы жильцам, которые платят за жилье по старым тарифам, что в наши дни представляется безумным везением. Другие дома стоят пустыми, и тетя дожидается момента, когда можно будет использовать их с максимальной выгодой. Ее муж умер, прожив с ней в браке десять лет, и с тех пор тетя Мариана богата, свободна и грустна. Ее печаль вызвана не отсутствием детей, потому что она от всей души их ненавидит, и не связана с потерей мужа, которого она откровенно презирала и старалась прибрать к рукам, пока не превратила в хорька, который прятался при малейшей опасности в домах с дурной репутацией, где его встречали покой и похотливые взгляды вместо неприязни и отвращения к такому жалкому созданию, как он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18