Может, я не так расслышала? Вероятно, перепутали человека, город и век. – Эдгар хочет переговорить с Бренди?
– Да, именно с ней. Почему бы нет, она ведь очень хороша, верно?
Бренди всегда говорила, что Эдгар – слабый тип, что он никогда ничего не добьется; а на ее языке это означало, что ему не удастся открыть текущий счет в банке, который бы не утек сразу, и что, когда он унаследует свою часть наследства матери, все потратит за пару недель, проиграв в бильярд. Когда моя сестра заявила это, ей было пятнадцать лет, а Эдгару двадцать и он жил напротив нас в большом доме, который по-прежнему стоит на том же самом месте, сопротивляясь времени. А Эдгар в свою очередь утверждал, что никогда не будет иметь ничего общего с девушкой, подобной Бренди, для него было совершенно очевидно, что единственный свадебный сюрприз, который такие девицы могут преподнести своему мужу, выходя замуж, – это чудненькую генитальную инфекцию, имеющую тяжелые последствия.
А меня Эдгар обожал. Так было еще до того, как он уехал в Мадрид, чтобы закончить учебу, начал работать в престижной американской конторе и почти исчез из нашей жизни.
– Да, с Бренди. Похоже, они друг другу нравятся. Это не должно тебя удивлять, Кандела. Ты ему много раз отказывала, а он теперь состоятельный и интересный молодой человек, а твоя сестра…
Интересная девушка, думаю я, но ничего не говорю.
– Да, кажется, они встречались несколько раз, чтобы обсудить дела Гадор. Она красивая, согласись, Кандела. Да, Бренди очень хороша. – Он одобрительно кивает головой.
Я только надеюсь, что Эдгар не ударит в грязь лицом.
– Да, она ничего. Когда я ее увижу, скажу, чтобы она позвонила Эдгару.
– Спасибо. Передавай привет.
Я рассматриваю труп отца девушки. Мы с шефом оба погружены в раздумья, наши глаза не отрываются от тела.
– Мы ничто, – произношу я со вздохом.
– Это ты, Кандела, потому что я дон Ничто, вот так ха-ха!
Я смеюсь над его шуткой и снова вздыхаю, теперь с большой уверенностью.
– Дон Хуан Мануэль, я решила оставить работу.
– Но, Кандела… – Он смотрит на меня в явном замешательстве. – Хочешь сказать, ты оставишь ее совсем? – Я киваю и с интересом разглядываю носки своих туфель. – Не знаю, что сказать, может, ты недовольна мной, я плохо с тобой обращался, сделал что-то не так? Что мне сделать, чтобы ты передумала? Должен признаться, ты меня удивляешь, Кандела.
– Нет, дело не в вас. – Я хватаю его руки и сжимаю их, не в силах сдерживаться. Раньше я ничего подобного не делала, и сама не знаю, почему так поступаю. – Вы замечательный человек, и думаю, такого шефа больше не найти. – Я ему улыбаюсь. – Но я устала от зрелища смерти. Не могу больше, правда, не могу.
– Понимаю. И что ты будешь делать?
– Сначала сдам все экзамены. Потом хочу отправиться в путешествие и пожить на то, что скопила, работая у вас.
– Куда ты поедешь?
– Возможно, в Бразилию, хотя пока еще не решила.
– Бразилия – молодая, громадная страна. Там еще осталось много совершенно диких мест.
– Я это уже слышала.
Глава 24
Мы решили отпраздновать дни рождения поздно вечером. Торжества были отложены до окончания моих экзаменов. Сегодня утром я сдала последний и чувствую себя так, словно в одиночку разгрузила в порту четыре грузовика с рыбой. Возможно, я не получу нужную оценку, но по крайней мере я сделала попытку и перенесла это испытание.
Теперь мы можем отметить все дни рождения разом и сэкономить на тортах, несварении желудка и взаимном недовольстве подарками. Мы задуем свечи, а потом уложим детей и отправимся в бар на пляже, который мне настойчиво рекомендовала Коли. Очевидно, она знакома с хозяином. Тетя Мари отнеслась к затее праздновать на пляже без особого энтузиазма, поняв, что мы не хотим с ней связываться и ей придется пропустить веселье, то есть большое количество бокалов, медленно выпитых под плеск волн. Она выразила мне свое недовольство, решив, что я автор идеи, – впрочем, она не слишком ошиблась, а я, радуясь, что все так славно складывается, ограничилась тем, что пожала плечами и выразила свое сожаление.
Я не могу не чувствовать удовлетворение при мысли, что мы обрекаем ее на вечер перед телевизором в компании моей матери и спящих детей Гадор в то время, когда сами будем развлекаться, танцуя босоногими на песке. Когда она страдает, я получаю огромное удовольствие: то, что ее бесит, меня веселит.
– Привет, бабушка. – Я вынимаю ключи из замочной скважины и вижу, что бабушка направляется в гостиную. – Я уже дома.
– Да. Конечно, – отвечает она, затем что-то бормочет себе под нос, как будто молится.
Я следую за ней в гостиную; она идет зигзагами, с опущенной головой, как весной прошлого года, когда все время искала какие-то монеты, которые, по ее словам, все постоянно бросали на пол.
– Бабушка… – Я хватаю ее за плечи, такие же мягкие и хрупкие на ощупь, как стебель увядшей гвоздики. – Я здесь, бабушка.
– Я поняла. Не обязательно объявлять два раза. Я не глухая, Кармина, и еще не слепая.
– Я не Кармина. Я Кандела. – Я беру в ладони ее лицо и поднимаю, заставляю посмотреть на меня.
– Я уже говорила, что сегодня с этими длинными волосами ты похожа на женщину?
– Хочешь, выпьем кофе со свежим молоком? – Я киваю в сторону кухни, ее любимый уголок в доме. – Уже полдвенадцатого, а я совсем без сил и хотела бы что-нибудь съесть, если ты составишь мне компанию. Три часа я сидела запертая в аудитории, сдавая экзамен.
– Сколько времени, ты сказала? – спрашивает она меня с заинтересованным видом, и ее морщинистое лицо оживает.
– Три часа подряд я занималась подсчетами, напрягала зрение и память. Последний час был особенно тяжелым.
– Три часа… – Похоже, она оценивает, что это означает для того, кто все это время продержал наготове ручку и, не отрываясь, смотрел на листы бумаги на столе. Она хмурится, погружаясь в свои размышления. – Три часа?
– Ты же слышала. – Я беру ее за руку и осторожно веду на кухню. Засыпаю кофе в алюминиевый кофейник, закрываю его, и после четвертой попытки мне удается зажечь огонь старой электрической зажигалкой. Я жду, пока кофе начнет закипать, достаю из морозилки несколько кубиков льда и распределяю их по двум массивным стеклянным стаканам зеленовато-мятного цвета. – Хочешь пойти со мной и проделать одну операцию?
– Какую операцию?
– Ну… – Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю копаться в шкафу, ища бумажные салфетки. Я чувствую себя ничтожеством, но надеюсь, что справлюсь, ведь не до конца же моей жизни сохранится это ощущение. Впрочем, вероятно, оно будет долгим. – Я продам несколько бриллиантов. Мы скажем управляющему ювелирного магазина, что они твои, а тебе их подарила твоя мать. Из того, что мне заплатят, я отдам тебе десять тысяч песет, чтобы ты могла купить побольше лотерейных билетов, согласна?
– Десять тысяч песет – это много. – Она смотрит на меня одобрительно, с кокетливой и игривой улыбкой, от которой вокруг ее губ образуется множество морщин. – Если нам повезет в субботний розыгрыш, мы сможем купить целый этаж «Корте Инглес».
– Не один этаж, а весь магазин.
– Здорово. – Она едва не хлопает в ладоши. – Откуда ты взяла жемчужины?
– Не жемчужины, а бриллианты. Я их нашла.
– А, понятно, – задумчиво говорит она, – когда-то за одну неделю я нашла три монеты по двадцать дуро, помнишь?
– Кажется, помню. Я как раз думала об этом несколько минут назад. Мы обе очень везучие и часто что-то находим. – Я наливаю кофе в ее стакан, добавляю немного обезжиренного молока и передаю ей в руки. Наблюдаю, как она сосредоточенно делает несколько глотков. – Но мы не должны говорить об этом ни тете Мари, ни маме, ни девочкам. Если это дойдет до ушей тети Мари, она сразу заявит, что это ее потерянные сокровища, хотя я и нашла их на улице, как и ты те монеты, и захочет забрать все себе. – Я делаю жест, выражающий озабоченность. – И тогда мы не сможем купить лотерейные билеты, а это был бы шанс, потому что они наверняка выиграют.
– Я никому ничего не скажу. Идем.
– Надо взять твое удостоверение личности и еще несколько документов, которые нам понадобятся, ладно, бабушка?
– Хорошо.
Глава 25
Управляющий ювелирного магазина «Картье» – высокий, худощавый, вытянутый тип, на лице которого застыла сияющая улыбка. Он одет в шикарный костюм, от него невыносимо пахнет каким-то дорогим парфюмом, и из-за этого я начинаю стесняться своей помятой хлопчатобумажной рубашки и штанов, на которых нет даже фирменного клейма. У меня возникает мысль, что я никогда не носила дорогую одежду и превратилась в одну из тех, кто не заботится о том, престижно ли он выглядит, и свободно идет по жизни, не утруждая себя необходимостью доказывать свое привилегированное положение, или, по крайней мере, к группе людей с известным происхождением и гарантиями на будущее.
Боже, я чувствую себя мелкой преступницей, которая ищет легкой жизни и крадет кошельки у бедных старушек. Я ощущаю, как мои внутренности сражаются друг с другом, меня сжимает ужас, вызывая тошноту и легкий озноб. Мы уже почти два часа сидим в ожидании в этом кабинете, и мои нервы напряжены, как электрические провода. Но я себе в тысячный раз повторяю, что гораздо лучше было прийти сюда, чем делать попытки продать камни на черном рынке, законов которого я совсем не знаю и куда вряд ли бы нашла входную дверь. Если мой план сработает, все будет замечательно: богатство будет легализовано, и мне не о чем будет волноваться. Останется только схватить деньги и убежать отсюда. А если не сработает – значит, не повезло. Впрочем, не в первый раз. В любом случае, отвечать по закону должна будет бабушка, а она слишком стара, чтобы ее посадили. Отправить ее за решетку в таком возрасте было бы злодеянием, превышающим проступок обвиняемой. В судопроизводстве должны учитывать возрастные рамки.
Меня могли бы обвинить в соучастии, но я ведь просто добрая девочка, которая сопровождает свою бабушку, страдающую старческим маразмом. Она вполне могла обнаружить камни под скамейкой в парке в каком-нибудь пакете. Или хранить их под кроватью со времен своей юности, заботясь о них больше, чем о своей чести.
Я напрягала мозги, пытаясь найти способ легализовать нежданно свалившееся на меня богатство. У меня было предчувствие, что я попаду в плохую историю, если постараюсь продать их здесь. Возможно, они были когда-то украдены и не принадлежали бедному Хоакинико Серьезному, пусть он покоится с миром. Но тогда меня схватит полиция, а это не многим лучше мести Антонио Амайо за то, что я забрала сокровище его любимого отца.
Я провела много дней, снова и снова перебирая варианты и взвешивая их плюсы и минусы. Я думала забрать свои сбережения, спрятать бриллианты в бутылку минеральной воды и полететь прямо в Рио-де-Жанейро, продать там камни, а потом разыскать отца. Но план, который сначала казался мне самым подходящим и наименее рискованным, тоже не был идеальным. Меня могут остановить, прежде чем я поднимусь на борт самолета или когда уже сделаю это. У меня нет никакого опыта международных перелетов, и я не знаю, трудно ли обмануть бдительность властей при перевозке драгоценностей из одной страны в другую. Кроме того, я пока не придумала, как смогу объяснить происхождение более полукилограмма камней, если у меня их обнаружат.
Нет, нельзя так рисковать, ведь я могла бы угодить в бразильскую тюрьму. И здесь кутузка не кажется слишком приятным местом, но не хочу даже думать, каково оказаться в ней в другой стране, вдали от домашнего очага и родного языка, моих традиций и законов – плохих или хороших, но по крайней мере знакомых, а это уже немало.
Потом я послушала рассказы Амадора, и это заставило меня выбрать вариант, который мне показался наиболее законным и наименее рискованным из всего, что мне пришло в голову. Судя по всему, его отец, ныне покойный дон Хоакинико – самый важный человек в моей жизни после моего отца, – никогда не занимался преступной деятельностью. После долгих размышлений и осторожных расспросов моего жениха я пришла к выводу, что бриллианты не должны быть ворованными.
В течение сорока трех лет этот славный человек был ювелиром. Он занимался мелочевкой, ходил от двери к двери, покупал и продавал, что мог, делал небольшие украшения из серебра и пристраивал то, что попадало в руки. С точки зрения Амадора, он был рабочим муравьем, всю жизнь трудился и копил деньги – полная противоположность типичному цыгану, чей образ в общественном сознании ассоциируется с бродягой.
Дону Хоакинико удалось обзавестись скромным домиком в поселке, и там он хранил маленький сундук в тайнике, как это было принято делать еще в докапиталистическую эпоху. Сундук был полон золотых медалей, ожерелий и браслетов, которые Хоакинико сам сделал в своей мастерской и о существовании которых знали дети покойного и, конечно, его супруга, хотя они не имели точного представления о размерах клада. После смерти отца сыновьям пришлось отбить всю плитку в доме, чтобы обнаружить сундук. Похоже, старик умер, не указав место тайника, или, возможно, он не хотел легко отдать его своим наследникам. «Мертвому – яма, а живому – хлеб» – эти слова любил повторять патриарх, как обычно, тряся головой, будто ему было не по вкусу, что так устроен мир.
Я проанализировала всю информацию, которую, ни о чем не подозревая, предоставил мне Амадор, и сделала вывод, что дон Хоакинико не был скупым, просто он обожал драгоценности, их блеск, совершенство, нетленность, уникальность. Возможно, все это лишь мое воображение, а на самом деле старого цыгана восхищало то, что он всегда мог протянуть руку и убедиться, что они на месте, и не торопился вытаскивать их при любой опасности. Он не доверял банкам, и мне следует поблагодарить его за это. Мне кажется, он правильно сделал, что не воспользовался их услугами. Он знал, что в мире есть вещи, которые всегда котируются и растут в цене, верил во власть золота, а не полагался на эволюцию и прогресс. Как и моя бабушка, он всегда руководствовался интуицией. История развивается такими зигзагами, заявляла бабушка еще много лет назад, что у людей часто нет времени хорошо сделать свое дело, ни даже сделать его плохо: одни приходят, другие уходят, одни строят, другие перестраивают. Никто не может предвидеть, как повернутся обстоятельства, и нельзя быть уверенным, что мы находимся в безопасности.
Дон Хоакинико, человек очень серьезный, собирал бриллианты в течение всей своей жизни – этот вывод я сделала, подвергнув логическому анализу его образ мышления, основываясь на характеристике, данной ему Амадором.
Камни попадали в его руки постепенно, один за другим. Он их скупал по низкой цене или обменивал на другие вещи и уже не продавал, а присоединял к горстке, которая росла, подобно ребенку, пока их не набралось столько, что возникла необходимость сделать для них специальный тайник – большую трость с прозрачной частью. Ее нельзя было разбить, но бриллианты можно было видеть, хотя никто другой об этом не догадывался. Таким образом, и днем и ночью он в буквальном смысле держал их под рукой. Они были у всех на виду, но замаскированы, и это оказалось самой лучшей гарантией сохранности.
А если все было совсем не так и я это выдумала?.. Какая разница, какое это может иметь теперь значение?
И хотя уже неважно, как все происходило на самом деле и как бриллианты оказались в трости Серьезного, я столько раз убеждала себя в «честном» происхождении сокровищ, что сама поверила в эту гипотезу, считая ее наиболее приближенной к правде. Я не настолько амбициозна, чтобы претендовать на познание истины – это было бы не только глупо, но и невозможно в данной ситуации, поэтому я утешала себя тем, что, возможно, достигла ее окрестностей. Я почти уверена, что никто – никакая личность или организация – не заявит права на камни и не сообщит, что их украли; я считаю, что их приобрели легальным или почти легальным путем и что никто не сможет оспорить факт, что моя бабушка является их законной владелицей. А эта милая старушка сейчас сидит рядом со мной в платье цвета морской волны и в очках с черепаховой оправой и с очаровательной улыбкой разглядывает элегантный интерьер кабинета управляющего, который в свою очередь натянуто улыбается ей в ответ.
Сеньор Харольдо Альбиньяна – так зовут управляющего – произносит перед нами небольшую речь, в которой касается вложений капитала, завещаний, злоупотреблений доверием престарелых, прав собственности и некоторых юридических уловок, которые я упустила из виду: оказывается, при желании у моей бабушки можно найти признаки воздействия наркоза или наркотиков, несмотря на ее здоровый вид, трезвый взгляд на вещи и выражение лица человека, который знает наизусть все гражданские и уголовные кодексы этой страны.
Я смеюсь про себя, и таким образом немного снимаю напряжение, в тисках которого все еще нахожусь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Да, именно с ней. Почему бы нет, она ведь очень хороша, верно?
Бренди всегда говорила, что Эдгар – слабый тип, что он никогда ничего не добьется; а на ее языке это означало, что ему не удастся открыть текущий счет в банке, который бы не утек сразу, и что, когда он унаследует свою часть наследства матери, все потратит за пару недель, проиграв в бильярд. Когда моя сестра заявила это, ей было пятнадцать лет, а Эдгару двадцать и он жил напротив нас в большом доме, который по-прежнему стоит на том же самом месте, сопротивляясь времени. А Эдгар в свою очередь утверждал, что никогда не будет иметь ничего общего с девушкой, подобной Бренди, для него было совершенно очевидно, что единственный свадебный сюрприз, который такие девицы могут преподнести своему мужу, выходя замуж, – это чудненькую генитальную инфекцию, имеющую тяжелые последствия.
А меня Эдгар обожал. Так было еще до того, как он уехал в Мадрид, чтобы закончить учебу, начал работать в престижной американской конторе и почти исчез из нашей жизни.
– Да, с Бренди. Похоже, они друг другу нравятся. Это не должно тебя удивлять, Кандела. Ты ему много раз отказывала, а он теперь состоятельный и интересный молодой человек, а твоя сестра…
Интересная девушка, думаю я, но ничего не говорю.
– Да, кажется, они встречались несколько раз, чтобы обсудить дела Гадор. Она красивая, согласись, Кандела. Да, Бренди очень хороша. – Он одобрительно кивает головой.
Я только надеюсь, что Эдгар не ударит в грязь лицом.
– Да, она ничего. Когда я ее увижу, скажу, чтобы она позвонила Эдгару.
– Спасибо. Передавай привет.
Я рассматриваю труп отца девушки. Мы с шефом оба погружены в раздумья, наши глаза не отрываются от тела.
– Мы ничто, – произношу я со вздохом.
– Это ты, Кандела, потому что я дон Ничто, вот так ха-ха!
Я смеюсь над его шуткой и снова вздыхаю, теперь с большой уверенностью.
– Дон Хуан Мануэль, я решила оставить работу.
– Но, Кандела… – Он смотрит на меня в явном замешательстве. – Хочешь сказать, ты оставишь ее совсем? – Я киваю и с интересом разглядываю носки своих туфель. – Не знаю, что сказать, может, ты недовольна мной, я плохо с тобой обращался, сделал что-то не так? Что мне сделать, чтобы ты передумала? Должен признаться, ты меня удивляешь, Кандела.
– Нет, дело не в вас. – Я хватаю его руки и сжимаю их, не в силах сдерживаться. Раньше я ничего подобного не делала, и сама не знаю, почему так поступаю. – Вы замечательный человек, и думаю, такого шефа больше не найти. – Я ему улыбаюсь. – Но я устала от зрелища смерти. Не могу больше, правда, не могу.
– Понимаю. И что ты будешь делать?
– Сначала сдам все экзамены. Потом хочу отправиться в путешествие и пожить на то, что скопила, работая у вас.
– Куда ты поедешь?
– Возможно, в Бразилию, хотя пока еще не решила.
– Бразилия – молодая, громадная страна. Там еще осталось много совершенно диких мест.
– Я это уже слышала.
Глава 24
Мы решили отпраздновать дни рождения поздно вечером. Торжества были отложены до окончания моих экзаменов. Сегодня утром я сдала последний и чувствую себя так, словно в одиночку разгрузила в порту четыре грузовика с рыбой. Возможно, я не получу нужную оценку, но по крайней мере я сделала попытку и перенесла это испытание.
Теперь мы можем отметить все дни рождения разом и сэкономить на тортах, несварении желудка и взаимном недовольстве подарками. Мы задуем свечи, а потом уложим детей и отправимся в бар на пляже, который мне настойчиво рекомендовала Коли. Очевидно, она знакома с хозяином. Тетя Мари отнеслась к затее праздновать на пляже без особого энтузиазма, поняв, что мы не хотим с ней связываться и ей придется пропустить веселье, то есть большое количество бокалов, медленно выпитых под плеск волн. Она выразила мне свое недовольство, решив, что я автор идеи, – впрочем, она не слишком ошиблась, а я, радуясь, что все так славно складывается, ограничилась тем, что пожала плечами и выразила свое сожаление.
Я не могу не чувствовать удовлетворение при мысли, что мы обрекаем ее на вечер перед телевизором в компании моей матери и спящих детей Гадор в то время, когда сами будем развлекаться, танцуя босоногими на песке. Когда она страдает, я получаю огромное удовольствие: то, что ее бесит, меня веселит.
– Привет, бабушка. – Я вынимаю ключи из замочной скважины и вижу, что бабушка направляется в гостиную. – Я уже дома.
– Да. Конечно, – отвечает она, затем что-то бормочет себе под нос, как будто молится.
Я следую за ней в гостиную; она идет зигзагами, с опущенной головой, как весной прошлого года, когда все время искала какие-то монеты, которые, по ее словам, все постоянно бросали на пол.
– Бабушка… – Я хватаю ее за плечи, такие же мягкие и хрупкие на ощупь, как стебель увядшей гвоздики. – Я здесь, бабушка.
– Я поняла. Не обязательно объявлять два раза. Я не глухая, Кармина, и еще не слепая.
– Я не Кармина. Я Кандела. – Я беру в ладони ее лицо и поднимаю, заставляю посмотреть на меня.
– Я уже говорила, что сегодня с этими длинными волосами ты похожа на женщину?
– Хочешь, выпьем кофе со свежим молоком? – Я киваю в сторону кухни, ее любимый уголок в доме. – Уже полдвенадцатого, а я совсем без сил и хотела бы что-нибудь съесть, если ты составишь мне компанию. Три часа я сидела запертая в аудитории, сдавая экзамен.
– Сколько времени, ты сказала? – спрашивает она меня с заинтересованным видом, и ее морщинистое лицо оживает.
– Три часа подряд я занималась подсчетами, напрягала зрение и память. Последний час был особенно тяжелым.
– Три часа… – Похоже, она оценивает, что это означает для того, кто все это время продержал наготове ручку и, не отрываясь, смотрел на листы бумаги на столе. Она хмурится, погружаясь в свои размышления. – Три часа?
– Ты же слышала. – Я беру ее за руку и осторожно веду на кухню. Засыпаю кофе в алюминиевый кофейник, закрываю его, и после четвертой попытки мне удается зажечь огонь старой электрической зажигалкой. Я жду, пока кофе начнет закипать, достаю из морозилки несколько кубиков льда и распределяю их по двум массивным стеклянным стаканам зеленовато-мятного цвета. – Хочешь пойти со мной и проделать одну операцию?
– Какую операцию?
– Ну… – Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю копаться в шкафу, ища бумажные салфетки. Я чувствую себя ничтожеством, но надеюсь, что справлюсь, ведь не до конца же моей жизни сохранится это ощущение. Впрочем, вероятно, оно будет долгим. – Я продам несколько бриллиантов. Мы скажем управляющему ювелирного магазина, что они твои, а тебе их подарила твоя мать. Из того, что мне заплатят, я отдам тебе десять тысяч песет, чтобы ты могла купить побольше лотерейных билетов, согласна?
– Десять тысяч песет – это много. – Она смотрит на меня одобрительно, с кокетливой и игривой улыбкой, от которой вокруг ее губ образуется множество морщин. – Если нам повезет в субботний розыгрыш, мы сможем купить целый этаж «Корте Инглес».
– Не один этаж, а весь магазин.
– Здорово. – Она едва не хлопает в ладоши. – Откуда ты взяла жемчужины?
– Не жемчужины, а бриллианты. Я их нашла.
– А, понятно, – задумчиво говорит она, – когда-то за одну неделю я нашла три монеты по двадцать дуро, помнишь?
– Кажется, помню. Я как раз думала об этом несколько минут назад. Мы обе очень везучие и часто что-то находим. – Я наливаю кофе в ее стакан, добавляю немного обезжиренного молока и передаю ей в руки. Наблюдаю, как она сосредоточенно делает несколько глотков. – Но мы не должны говорить об этом ни тете Мари, ни маме, ни девочкам. Если это дойдет до ушей тети Мари, она сразу заявит, что это ее потерянные сокровища, хотя я и нашла их на улице, как и ты те монеты, и захочет забрать все себе. – Я делаю жест, выражающий озабоченность. – И тогда мы не сможем купить лотерейные билеты, а это был бы шанс, потому что они наверняка выиграют.
– Я никому ничего не скажу. Идем.
– Надо взять твое удостоверение личности и еще несколько документов, которые нам понадобятся, ладно, бабушка?
– Хорошо.
Глава 25
Управляющий ювелирного магазина «Картье» – высокий, худощавый, вытянутый тип, на лице которого застыла сияющая улыбка. Он одет в шикарный костюм, от него невыносимо пахнет каким-то дорогим парфюмом, и из-за этого я начинаю стесняться своей помятой хлопчатобумажной рубашки и штанов, на которых нет даже фирменного клейма. У меня возникает мысль, что я никогда не носила дорогую одежду и превратилась в одну из тех, кто не заботится о том, престижно ли он выглядит, и свободно идет по жизни, не утруждая себя необходимостью доказывать свое привилегированное положение, или, по крайней мере, к группе людей с известным происхождением и гарантиями на будущее.
Боже, я чувствую себя мелкой преступницей, которая ищет легкой жизни и крадет кошельки у бедных старушек. Я ощущаю, как мои внутренности сражаются друг с другом, меня сжимает ужас, вызывая тошноту и легкий озноб. Мы уже почти два часа сидим в ожидании в этом кабинете, и мои нервы напряжены, как электрические провода. Но я себе в тысячный раз повторяю, что гораздо лучше было прийти сюда, чем делать попытки продать камни на черном рынке, законов которого я совсем не знаю и куда вряд ли бы нашла входную дверь. Если мой план сработает, все будет замечательно: богатство будет легализовано, и мне не о чем будет волноваться. Останется только схватить деньги и убежать отсюда. А если не сработает – значит, не повезло. Впрочем, не в первый раз. В любом случае, отвечать по закону должна будет бабушка, а она слишком стара, чтобы ее посадили. Отправить ее за решетку в таком возрасте было бы злодеянием, превышающим проступок обвиняемой. В судопроизводстве должны учитывать возрастные рамки.
Меня могли бы обвинить в соучастии, но я ведь просто добрая девочка, которая сопровождает свою бабушку, страдающую старческим маразмом. Она вполне могла обнаружить камни под скамейкой в парке в каком-нибудь пакете. Или хранить их под кроватью со времен своей юности, заботясь о них больше, чем о своей чести.
Я напрягала мозги, пытаясь найти способ легализовать нежданно свалившееся на меня богатство. У меня было предчувствие, что я попаду в плохую историю, если постараюсь продать их здесь. Возможно, они были когда-то украдены и не принадлежали бедному Хоакинико Серьезному, пусть он покоится с миром. Но тогда меня схватит полиция, а это не многим лучше мести Антонио Амайо за то, что я забрала сокровище его любимого отца.
Я провела много дней, снова и снова перебирая варианты и взвешивая их плюсы и минусы. Я думала забрать свои сбережения, спрятать бриллианты в бутылку минеральной воды и полететь прямо в Рио-де-Жанейро, продать там камни, а потом разыскать отца. Но план, который сначала казался мне самым подходящим и наименее рискованным, тоже не был идеальным. Меня могут остановить, прежде чем я поднимусь на борт самолета или когда уже сделаю это. У меня нет никакого опыта международных перелетов, и я не знаю, трудно ли обмануть бдительность властей при перевозке драгоценностей из одной страны в другую. Кроме того, я пока не придумала, как смогу объяснить происхождение более полукилограмма камней, если у меня их обнаружат.
Нет, нельзя так рисковать, ведь я могла бы угодить в бразильскую тюрьму. И здесь кутузка не кажется слишком приятным местом, но не хочу даже думать, каково оказаться в ней в другой стране, вдали от домашнего очага и родного языка, моих традиций и законов – плохих или хороших, но по крайней мере знакомых, а это уже немало.
Потом я послушала рассказы Амадора, и это заставило меня выбрать вариант, который мне показался наиболее законным и наименее рискованным из всего, что мне пришло в голову. Судя по всему, его отец, ныне покойный дон Хоакинико – самый важный человек в моей жизни после моего отца, – никогда не занимался преступной деятельностью. После долгих размышлений и осторожных расспросов моего жениха я пришла к выводу, что бриллианты не должны быть ворованными.
В течение сорока трех лет этот славный человек был ювелиром. Он занимался мелочевкой, ходил от двери к двери, покупал и продавал, что мог, делал небольшие украшения из серебра и пристраивал то, что попадало в руки. С точки зрения Амадора, он был рабочим муравьем, всю жизнь трудился и копил деньги – полная противоположность типичному цыгану, чей образ в общественном сознании ассоциируется с бродягой.
Дону Хоакинико удалось обзавестись скромным домиком в поселке, и там он хранил маленький сундук в тайнике, как это было принято делать еще в докапиталистическую эпоху. Сундук был полон золотых медалей, ожерелий и браслетов, которые Хоакинико сам сделал в своей мастерской и о существовании которых знали дети покойного и, конечно, его супруга, хотя они не имели точного представления о размерах клада. После смерти отца сыновьям пришлось отбить всю плитку в доме, чтобы обнаружить сундук. Похоже, старик умер, не указав место тайника, или, возможно, он не хотел легко отдать его своим наследникам. «Мертвому – яма, а живому – хлеб» – эти слова любил повторять патриарх, как обычно, тряся головой, будто ему было не по вкусу, что так устроен мир.
Я проанализировала всю информацию, которую, ни о чем не подозревая, предоставил мне Амадор, и сделала вывод, что дон Хоакинико не был скупым, просто он обожал драгоценности, их блеск, совершенство, нетленность, уникальность. Возможно, все это лишь мое воображение, а на самом деле старого цыгана восхищало то, что он всегда мог протянуть руку и убедиться, что они на месте, и не торопился вытаскивать их при любой опасности. Он не доверял банкам, и мне следует поблагодарить его за это. Мне кажется, он правильно сделал, что не воспользовался их услугами. Он знал, что в мире есть вещи, которые всегда котируются и растут в цене, верил во власть золота, а не полагался на эволюцию и прогресс. Как и моя бабушка, он всегда руководствовался интуицией. История развивается такими зигзагами, заявляла бабушка еще много лет назад, что у людей часто нет времени хорошо сделать свое дело, ни даже сделать его плохо: одни приходят, другие уходят, одни строят, другие перестраивают. Никто не может предвидеть, как повернутся обстоятельства, и нельзя быть уверенным, что мы находимся в безопасности.
Дон Хоакинико, человек очень серьезный, собирал бриллианты в течение всей своей жизни – этот вывод я сделала, подвергнув логическому анализу его образ мышления, основываясь на характеристике, данной ему Амадором.
Камни попадали в его руки постепенно, один за другим. Он их скупал по низкой цене или обменивал на другие вещи и уже не продавал, а присоединял к горстке, которая росла, подобно ребенку, пока их не набралось столько, что возникла необходимость сделать для них специальный тайник – большую трость с прозрачной частью. Ее нельзя было разбить, но бриллианты можно было видеть, хотя никто другой об этом не догадывался. Таким образом, и днем и ночью он в буквальном смысле держал их под рукой. Они были у всех на виду, но замаскированы, и это оказалось самой лучшей гарантией сохранности.
А если все было совсем не так и я это выдумала?.. Какая разница, какое это может иметь теперь значение?
И хотя уже неважно, как все происходило на самом деле и как бриллианты оказались в трости Серьезного, я столько раз убеждала себя в «честном» происхождении сокровищ, что сама поверила в эту гипотезу, считая ее наиболее приближенной к правде. Я не настолько амбициозна, чтобы претендовать на познание истины – это было бы не только глупо, но и невозможно в данной ситуации, поэтому я утешала себя тем, что, возможно, достигла ее окрестностей. Я почти уверена, что никто – никакая личность или организация – не заявит права на камни и не сообщит, что их украли; я считаю, что их приобрели легальным или почти легальным путем и что никто не сможет оспорить факт, что моя бабушка является их законной владелицей. А эта милая старушка сейчас сидит рядом со мной в платье цвета морской волны и в очках с черепаховой оправой и с очаровательной улыбкой разглядывает элегантный интерьер кабинета управляющего, который в свою очередь натянуто улыбается ей в ответ.
Сеньор Харольдо Альбиньяна – так зовут управляющего – произносит перед нами небольшую речь, в которой касается вложений капитала, завещаний, злоупотреблений доверием престарелых, прав собственности и некоторых юридических уловок, которые я упустила из виду: оказывается, при желании у моей бабушки можно найти признаки воздействия наркоза или наркотиков, несмотря на ее здоровый вид, трезвый взгляд на вещи и выражение лица человека, который знает наизусть все гражданские и уголовные кодексы этой страны.
Я смеюсь про себя, и таким образом немного снимаю напряжение, в тисках которого все еще нахожусь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18