Эта душевная энергия сметала все на своем пути, пугая противника
бесстрашием, а возможно, и безрассудством.
Учился Ворон неровно. Одну четверть получал сплошные пятерки, а другую --
сплошные двойки. Причем двойки его никогда не огорчали, а пятерки никогда не
радовали. Да их ему и показывать-то было некому. Отец долгое время находился в
плавании, а соседка, которой он поручил присматривать за сыном, не могла с ним
сладить, махнула на Ворона рукой, и он зажил совершенно самостоятельной жизнью.
Отец оставлял ему запас чистого белья на три месяца, а еду Ворон готовил сам.
Иногда, впрочем, есть ему надоедало, и он жил только на пустом чае.
Теперь -- о другом событии, которое произошло примерно в то же время.
Недели через две после прихода в наш класс нового ученика к нам пришла новая
учительница.
Александра Семеновна Ш., молодая, высокая, с каштановым душем волос, нам всем
очень понравилась: она сразу заявила, что оценки по литературе ставить нельзя,
что литературой надо просто наслаждаться, а не зубрить вырванные из текста
куски и дрожать в ожидании, что тебя спросят.
-- Но поскольку высокое начальство хочет, чтобы оценки ставились, -- закончила
свою вступительную речь Александра Семеновна, -- я буду их ставить. И только
хорошие.
Горыныч не мог нарадоваться на новую учительницу, потому что раньше у нас по
литературе была самая низкая успеваемость в районе, а с приходом Александры
Семеновны она поднялась на недосягаемую высоту.
Время, конечно, многое стирает с памяти. Остаются только какие-то отдельные
картинки, часто не самые лучшие, мелкие, но въевшиеся в память глубоко,
глубоко... Вот одна из них.
Победа весны. По реке плывут облака. Песня поднимается над нами, как флаг. Ее
не спеть одному, ее можно спеть только хором. Ворон сидит на камне,
отвернувшись от всего мира. Александра Семеновна лежит, подложив под спину
лужайку. Сквозь пальцы ее рук и ног растут цветы и травинки. Картинка
называется практические занятия по русской поэзии.
Однажды она велела нам написать сочинение на свободную тему.
-- Но начинаться сочинение обязательно должно следующими словами, -- сказала
она и, сверкнув икрами, обсыпанными золотистой пыльцой, вывела на доске:
"Больше всего я люблю..."
Ворон написал первым. Долго пишет тот, кто не знает, о чем писать. А Ворон,
видно, давно уже все продумал.
-- Ты что, уже написал? -- спросила она, подходя к Ворону.
Ворон молча кивнул.
Я посмотрел в его тетрадь: к четырем начальным словам было добавлено лишь
три.
Она поднесла тетрадь к самым глазам, чтобы, наверно, никто больше не видел, что
написано на этой странице и что написано на ее лице.
Кто-то сказал, что тайна -- это нечто слишком малое для одного, достаточное для
двоих, но слишком большое для троих. Вскоре уже весь наш класс гордился тем,
что именно в нашем классе Александра Семеновна встретила наконец хорошего
человека.
Из школы они всегда шли вместе. В одной руке он нес свой портфель, а в другой
-- ее. Не знаю, о чем они там говорили и говорили ли вообще. Впрочем, один их
разговор мне удалось подслушать. Но об этом чуть позже.
Если мы гордились этим неземным чувством двух совершенно противоположных по
полу и возрасту людей, то учителя не могли этого перенести.
По школе поползли грязные слухи. Когда директору сообщали новые волнующие
подробности, он отвечал какой-нибудь цитатой из Шекспира. Ответ получался
убедительный, но непонятный. Александру Семеновну он почему-то ставил выше
всего педсовета. Наконец слухи доползли до роно. Директор отбивался как мог,
сотрясая стены роно уже не только Шекспиром, но и другими классиками. Однако в
роно больше доверяли классикам марксизма-ленинизма и нашу учительницу перевели
в другую школу.
Это был тяжелый удар. И для Ворона, и для Александры Семеновны.
Между тем судьба уготовила им еще одно испытание. Года через полтора после
того, как Александру Семеновну перевели в другое место, я зашел к Ворону. Дверь
была приоткрыта, и я невольно зацепил обрывок их разговора.
-- Подождите. Зачем за него выходить?
-- Я и так поздно выхожу. Чего ж еще ждать?
-- Меня подождите.
-- Ну, допустим, через несколько лет тебе будет восемнадцать. Но мне-то уже
будет тридцать три. Ты меня никогда не догонишь, Ворон!
Неделю после ее свадьбы он не ходил в школу. А потом пришел с потемневшим
взглядом, как с поминок. Да, свадьба -- праздник для одного и похороны для
другого.
Печальная развязка, не правда ли?
Мой друг теряет свою любимую, а я теряю своего друга.
Не знаю только, почему он бросил меня.
Когда я окончил школу, мои родители решили вернуться обратно в Ленинград. Мне
надо было поступать в институт. Точней, это надо было моим родителям. Да и что
за жизнь для молодого человека в провинциальном городе?
Накануне отъезда к нам домой неожиданно зашел Ворон.
Слезы навернулись мне на глаза. Я сразу простил Ворону все свои обиды, написал
ему на тетрадном листке свой ленинградский адрес и велел непременно приезжать.
Мы обнялись, я полез в грузовик.
Машина тронулась, и я обернулся назад, чтобы помахать Ворону на прощание.
Но он уже шагал прочь.
Последнее, что я увидел, был тетрадный листок, который Ворон вынул из кармана и
бросил на дорогу.
Порыв ветра подхватил мою жалкую бумажку и понес ее вместе с остальным
мусором.
Я закончил институт. Женился. На этом можно было бы поставить и точку, если бы
не письмо, которое я получил от своего бывшего одноклассника Н.
Он спрашивал, как я живу, рассказывал о себе, приглашал в гости. Была в этом
письме, между прочим, и такая фраза: "Александра Семеновна умерла".
В тот же день я послал ему ответ, полный вопросов. Но больше мой товарищ ничего
не знал.
Прошло несколько лет.
И вот однажды на Невском проспекте я сталкиваюсь с молодой женщиной.
Невский проспект -- это вторая Нева-река. Невский проспект -- это река людей,
которая течет в обе стороны. Если вы очень хотите кого-нибудь встретить,
отправляйтесь на Невский проспект. На Невском проспекте встречаешь человека,
которого не видел лет двадцать, и человека, с которым простился двадцать минут
назад.
И вот я встречаю на Невском проспекте женщину -- девочку из параллельного
класса.
-- Ну, как ты?
-- Замужем.
-- За кем?
-- А, ты его не знаешь!
-- А что Ворон?
-- Ничего о нем не слыхала.
-- Александра Семеновна, знаешь, умерла.
-- Да, -- сказала она, -- отравилась.
Прошли еще годы.
Как-то по служебной надобности попал я в город моего детства.
Времени у командированного, как известно, целый вагон, и я решил заглянуть в
родную школу.
Сердце заметалось, когда я увидел наш старенький школьный дворик с
облокотившимися на забор пожилыми липами, а за ними двухэтажное зданьице из
больших светлых кирпичей.
В школе стояла учебная тишина. На лавочке возле гардероба сидела женщина лет
пятидесяти и читала толстую книгу: видно, ждала внука.
Я присел рядом.
-- Простите, а Андрей Горыныч еще здесь работает?
-- Директор-то? -- ответила женщина, поднимая на меня глаза. -- Нет, в другой
город уехал.
-- А давно?
-- Давно уж. Как учительница одна тут померла, так и уехал.
Я поднялся, чтобы уйти, но женщина вдруг сама добавила:
-- Сильно много снотворного выпила.
-- Это -- чем она отравилась?
-- Не отравилась, -- поправила меня женщина и заложила пальцем книгу, -- а
отравили. Да вы садитесь. Она же молоденькая была. Тридцать три годочка только
и было. Муж ее к парню одному приревновал. Ну и судили его, конечно.
-- Мужа-то?
-- Ага, мужа. Он все клялся на суде, что не виновен. И тут парнишка этот
восемнадцатилетний врывается. "Я, -- кричит, -- ее отравил!" Ну, и влепили
ему!..
-- Высшую меру наказания?!
-- Да. Только не самую высшую, поскольку на лицо явное убийство на ревностной
почве, но срок приличный -- пятнадцать лет.
-- Так он, значит, сейчас сидит?
-- Сидит, любезный. Но, говорят, за примерное поведение и хорошую работу
скостили ему несколько лет.
-- Так, он, значит, должен выйти скоро.
-- Какое там! Отказался он раньше срока выходить. "Сколько, -- сказал, -- мне
положено, столько и отсижу". В это время прозвенел звонок, и школа наполнилась
веселыми юными голосами. Да! И мы так же старались первыми выскочить из класса.
Я грустно усмехнулся и вышел вон.
Раза два я писал Ворону туда письма, но он так и не ответил.
С того времени, как я окончил школу, прошло лет двадцать. Было летнее утро в
Петергофе.
Я возвращался домой от своей знакомой. Не поспев на электричку, отходившую в
Ленинград, я слонялся по платформе с тонкими, витыми колоннами, и вдруг увидел
его...
Даже через сотню лет я узнал бы Ворона!
Прежде чем я успел открыть рот, Ворон повернул ко мне голову и, протянув руку,
буднично сказал:
-- Ну, как живешь?
-- Так себе, -- пробормотал я.
Заметив мое смятение, он сказал:
-- Вот такие дела. Женился?
-- Женился, -- ответил я. -- И развелся. И опять женился.
-- А я просто женился, -- сказал Ворон.
-- А жена где?
-- Сейчас подойдет.
Я огляделся -- рядом никого не было. Наступило тягостное молчание.
-- Вы в Ленинграде живете? -- наконец спросил я.
-- Зачем нам ваш Ленинград? Мы живем там, куда не идут поезда.
-- А?..
-- А здесь проездом.
Тут подошла моя электричка. Конечно, можно было бы сесть и на следующую, но
Ворон уже протянул мне руку.
-- Прощай, Ворон, -- сказал я и, собрав по крохам улыбку, вскочил в вагон.
Уже в окно я увидел, как к Ворону подошла молодая женщина.
"Жена", -- догадался я.
И тут меня прошиб пот.
Женщина мне кого-то очень напоминала. Вот только ее лица я не мог разглядеть.
Я прильнул к запыленному окну.
"Осторожно, двери закрываются!" -- прошамкал динамик.
И вдруг женщина повернулась!..
Это была она. Сомнений быть не могло. Электричка тихо поехала.
Да, но ей должно быть сейчас уже за пятьдесят! А здесь -- лет тридцать
пять!..
Больше я не встречал ни Ворона, ни Александру Семеновну.
И вообще, ее ли я тогда встретил?
Помню только, что весь путь до Ленинграда я сидел потрясенный, ничего не
замечая вокруг. Сами собой стали выплывать строчки из пушкинской сказки. Это
была любимая сказка Ворона. Он знал ее наизусть:

Перед ним, во мгле печальной,
Гроб качается хрустальный,
И в хрустальном гробе том
Спит царевна вечным сном.
И о гроб невесты милой
Он ударился всей силой.
Гроб разбился. Дева вдруг
Ожила. Глядит вокруг
Изумленными глазами,
И, качаясь над цепями,
Привздохнув, произнесла:
"Как
же долго я спала!"
День рождения


Еще вчера я молод был,
Гулять с девчонками ходил,
И целовался до утра
Еще вчера.

Сон протекал где-то рядом, но он не мог его найти. Сон вообще трудно найти на
свету. А свет уже, как пожарник, лез через окно, цепляясь за подоконник,
кровать, бил уже едкой пеной прямо в глаза.
Конечно, можно было бы с ним еще побороться, но родовые схватки звонка
вытолкнули его из чрева кровати.
Он заспешил к двери, накидывая на ходу черный с капюшоном халат.
На пороге стояла почтальонша с уже уставшим за утро лицом.
-- Вам телеграмма. Распишитесь.
Он расписался и, волнуясь, раскрыл двойной листок с ромашками на обложке.
Телеграмма всегда волнует, особенно -- когда ее еще не читал.
Поначалу он никак не мог найти, что именно читать. Первыми ему на глаза
попались какие-то цифры: тираж, цена открытки, -- потом свой же адрес, своя же
фамилия. И наконец вспыхнуло: "Поздравляю днем рождения. Жди. Целую. Всегда
твоя".
Как же он забыл?! И к тому же у него сегодня не просто день рождения, а юбилей.
Причем самый круглый. Есть, конечно, круглей, но еще столько же ему не
прожить.
Да, первой его всегда поздравляла Лара. Лариса. А Ларчик просто открывался.
Он с ней познакомился на Невском. Точнее не он, а Козел. Козлу -- это было
запросто: мастер пера и кисти. Можно я нарисую ваш профиль?
Они, когда с Ларчиком столкнулись, пропустили ее вперед, чтобы посмотреть,
какие у нее ноги.
А потом пошли за ней. Козел все над ним шутил, обращаясь к ней, а он делал вид,
что улыбался. Он тогда терпел козловские штучки, чтобы ей понравиться. Козел-то
его по всем пунктам перекрывал, а он мог нанести удар только скромностью.
Но потом ему жутко повезло: она легла в больницу. А по больницам Козел не
ходок.
И он стал ходить к ней уже без Козла. Он даже скрывал от Козла -- какая
больница. Ну, а в больнице любой понравится. Там же тоска. Щами пахнет.
Хлоркой. Кроме родителей, к ней никто не приходил. Была один раз подруга,
никому не нужная, с лимонами. А он каждый день ее навещал. Методично. Этим ее и
пробил. Золотое было время! Весенний больничный сад. Листьями пахнет сырыми
прошлогодними. Поцелуи на скамейке, за колоннами и сквозь ограду. И все еще
впереди!
После выписки они поехали не к ней домой, а сразу к нему.
Но любовь была короткая. По неопытности. Он на ней, может быть, и женился, если
бы не ее мать, которая позвонила через два месяца его матери и сказала в
трубку:
-- Если ваш, извиняюсь, поганец, еще раз встретится с моей дочерью, я его
чем-нибудь убью!
А на другой день Ларочка сама к нему приехала, вся в слезах, наскандалила и
взяла пятьдесят рублей на операцию у честного специалиста.
Потом вышла замуж. Родила какого-то ребенка. Причем от мужа. А с ним
встречаться больше не захотела, только звонила ему, когда мужа не было дома,
поздравляла с главными советскими праздниками, всегда первая. Вероятно, это
особый тип людей: им стыдно, если они не всех знакомых поздравили с
праздником.
Все это пронеслось у него в голове за одну секунду. Наверно, три тысячи лет
назад времени бы на это понадобилось во много раз больше. Но принцип мышления
остался тот же -- линейность. Все по порядку. Слева -- причина. Справа --
следствие. И чувство еще пока линейно, и время, и движение в пространстве. Мы
еще не умеем мгновенно схватывать весь опыт, всю историю, все жизни. Одним
взглядом, как картину в раме. Мы еще живем, как бы читая книгу. Мгновение и
вечность -- для нас еще не одно и то же. Мы еще не можем слиться со всеми
людьми, со всем миром. Хотя тайно от себя к этому стремимся. Вот оно --
счастье! Новый вид соединения времени и пространства, духа и материи.
Постоянное счастье. Может, космическая пыль -- это оно и есть? А потом
катастрофа -- и все с начала, с нуля, с очень одиноких клеточек.
Это он подумал параллельно мысли о Ларчике, когда пошел о ней думать по второму
кругу.
Но почему же Ларчик? Подписи-то нет. Он покрутил в руках телеграмму. Буквы
плохо пропечатались, но конец слова можно было разобрать: "...нск".
Ну, конечно же, Зареченск! Надя. Или, как она себя называла, Надежда. Это
звучало очень сильно: "Твоя Надежда".
Ей было столько же лет, сколько и ему, но он чувствовал себя намного старше.
Год, прожитый в Ленинграде, равняется пяти, прожитым в Зареченске.
Он ей сразу сказал, что у него хорошие связи с "Ленфильмом" и он может устроить
ее туда на работу. Вообще-то он и сам верил, что у него есть связи с
"Ленфильмом", но все же не такие хорошие, чтобы кого-то туда устраивать. Он
сказал это нарочито небрежно, буднично, словно каждый день устраивал народ на
"Ленфильм".
-- Ну, об этом после, после, -- сказала она, тоже небрежно.
Видно было, что такая перспектива ее обрадовала, но она захотела отложить
разговор об этом на десерт, а также не хотела акцентировать на этом его
внимание, чтобы он не подумал, что она полюбила его только за то, что он может
устроить ее на "Ленфильм".
В этот момент он почувствовал, что любые его слова и дела будут ей нравиться.
С мужчин надо требовать выполнения обещаний до первой любовной ночи. Ночь
остужает голову. Утро всегда холоднее вечера. Он разочаровался в ней, хотя она
и старалась ему понравиться. Это его особенно раздражало: он подумал, что вряд
ли она прикладывала бы такие старания, будь она его женой, или живи она в
Ленинграде, или работай она директором "Ленфильма". Когда перед нами обнажается
истина, мы обманываем того, кто ее от нас прятал.
Он особенно и не скрывал к ней своего охлаждения: зачем затягивать обман? Но
она поначалу не догадывалась об этом. Или не хотела догадываться. Она уже
активно приучала к себе его одежду, мебель, посуду. А может, это и не от нее?
Может, от жены?
Они играли в народном театре.
Сначала он на нее не обращал никакого внимания. Да и она, как выяснилось позже,
тоже не видела в нем героя своего романа.
Путь от театра до Дворца бракосочетания занял чуть больше месяца.
Он все сомневался, даже в день свадьбы, стоит ли ему на ней жениться и стоит ли
ему жениться вообще? Из парикмахерской он вышел, игнорируя мороз, с непокрытой
головой, как на похоронах, держа шапку в руке, чтобы не помять прическу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9