Витя, например, уже сообразил, что покупка с рук официально выпускаемых лекарств, уж во всяком случае, не может караться тюремным заключением.
Когда Витя увидел обширную пластину со стройными рядами белых кнопочек и блистающей нетронутостью фольгой на обороте, он даже испытал что-то вроде радости - надолго хватит. И вообще по карману. Так что он на несколько часов впал в оторопь, когда мгновенно взрытая гладь фольги взлохматилась рядами беспомощно поблескивающих лепестков над пустыми глазницами. Есть таблетки горстями - а Витя-то думал, что это только фигура речи...
Казалось бы, от снотворных таблеток человек должен впадать в беспробудный сон, а не в развеселую дурашливость, но Юрка... Разумеется, этого быть не могло, но у Вити осталось полное впечатление, что Юрка шел по улице вприпляску, жонглируя невесть откуда взявшимися шарами размером с теннисный мячик - желтый, зеленый и красный. Это называлось - пробило на шустряк.
Спал он, правда, до тревожного долго, но, проснувшись, сразу же потребовал - если не в грубой, то в очень мрачной форме - новую порцию чего угодно, однако - цените! - не героина.
День, однако, на этот раз выдался неудачный - они топтались в строю у раскаленной Апрашки часа четыре (по Витиным часам - восемнадцать), тем не менее ничего, кроме героина, им не предлагали. Нет, какие-то колесики мелькали, только от них был слабый кайф и крутой отходняк. "Вот так и сажают людей на героин", - с выражением бесконечной старческой обиды повторял Юрка. Наконец строй жаждущих ожил и заволновался - вдоль него, отдуваясь, решительно хромал одутловатый молодой человек, чья правая нога не гнулась до такой степени, что он обносил ее стороной, как ножку циркуля. "Чего надо?" выдохнул он жаркой собачьей пастью, тараща глаза от спешки и замотанности. Юрка с недоверчивой надеждой начал перечислять. "Давайте за мной", - обнося ногу полукругом, избавитель захромал прочь как человек до крайности занятой и постоянно куда-то опаздывающий. Кроме Вити с Юркой за ним заспешил еще один бебельского обличья крепыш с девственным пушком первых усиков, обтянутый белой рубашкой с закатанными рукавами.
Провожатый прихромал в какой-то уже почти привычный унылый геометрический двор и торопливо заорал кому-то наверх: "Оля! Я ща буду! тут же шикнув на своих клиентов: - Встаньте ближе к стенке, чтоб вас из окон было не видно". Получив от Оли какой-то сигнал, он еще больше заторопился: "Лавэ, лавэ!.." Витя, догадавшись, что речь идет о деньгах, полез в карман, но Юрка вдруг начал торговаться, пытаясь сбить цену, и Витя, движимый единственным желанием поскорее выбраться из этой мерзости, разорвал у Юрки перед глазами и бросил на пыльный асфальт купюру среднего достоинства. "Ты что?.." - дернулся было Юрка, но тут же снова пустился в препирательства, что лавэ он отмаксает только по получении колес. "Да мне же самому только под наличку дают! - Одутловатый молодой человек в невыразимой искренности еще сильнее выкатил глаза и облился новым потом. - Дурак я кидать - у меня одна голова и одна ж...", - в подтверждение своих слов он шлепнул себя по мясистой ягодице.
Это убедило. Даже когда все разумные сроки уже истекли (у Вити так через две минуты), Юрка не сразу решился признать: "Развели..." И обратился к Вите со скорбным упреком: "Кто же заранее засылает?.." Но Вите было почти все равно, что их обманули, - лишь бы как-то кончить всю эту муть поскорее.
Уже понимая, что это бессмысленно, искатели химических наслаждений вошли в убогий серый подъезд, и крепыш в белой рубашке с легкостью огромной кошки взлетел на один пролет, на следующий... Витя с Юркой едва поспевали за ним, и Витя отметил уже без особой тревоги (чтобы напугать его, теперь требовалась все большая и большая порция страха), что Юрка задыхается сильнее, чем он, будучи младше как-никак примерно четвертью века.
Крепыш удостоил их внимания только у отсутствующей двери в темные чердачные пространства: "Он у меня точно на вторую ногу будет хромать".
В краю, где царствует чума, надежнее черпать душевные силы не в высоком, но в плоском, не в многосложном, но в примитивном. У Вити с Юркой внезапно выдался потрясающий вечер - вечер взаимного распахивания и приятия сердец друг друга. Именно: друг открывался другу и принимал друга. Минута за минутой, а потом час за часом они упивались откровенностью и чаем, уже спитым, но безупречно горячим, как их сердца. Ты, наверно, думаешь, с нежным, но горьким упреком говорил Юрка, что к наркотикам приобщаются в каком-то грязном притоне, - нет, это происходит под классную музыку, с кайфо... с обаятельными девчонками, и протягивает их тебе твой лучший друг. Давно миновавшие упоительные разговоры в общежитии были только слабым подобием - ведь здесь собеседником был наконец-то вернувшийся в собственный облик любимый сын, у которого - невероятно - снова ожило лицо, заблестели глаза...
И если в общежитии только последний зануда мог напомнить, что завтра утром ему нужно на лекцию, то в облезлой кухоньке пропащего дяди, обратившейся в уютнейший уголок мироздания, эту несколько унизительную роль неожиданно взяла на себя Аня: завтра утром ей нужно было отправиться к "мальчику" из их класса за рецептами на снотворные (мальчик ныне возглавлял психдиспансер). Аня начала с тона добродушной ворчливости (Витя вновь испытал мимолетную гордость, что он почти единственный из смертных, кто удостоен возможности видеть Аню в неполной причесанности), вдруг вгляделась в Витино лицо и напустилась на Юрку: "Ты бы хоть отца пожалел - посмотри, какой он бледный". Но не успел Витя вступиться, что никакой он, мол, не бледный, как вдруг у Юрки запрыгали пухлые детские губы, глаза налились слезами: "Ну зачем обламывать?.." Это прозвучало до того беспомощно, что у Вити, только было собравшегося заголосить октавой выше, голос внезапно сорвался, а из глаз полились самые настоящие слезы. "Не надо его обижать, ему и так не повезло", - заговорил он, плача. Аня всплеснула руками: "Видишь, - почти с ненавистью обратилась она к Юрке, - до чего ты его довел!" - "Это не он довел, - как ребенок, всхлипывал Витя, вскинув очки на лоб и поспешно удаляя слезы из глазных впадин костяшками больших пальцев. Это ты довела, это ты его обидела..."
Кончилось тем, что, наплакавшись все трое, они разошлись по скрипучим постелям преданнейшими друзьями.
Как раньше.
- Когда ты заплакал, я была готова его убить, - преданно сжимая ему пальцы, прошептала Аня Вите на ухо как о чем-то страшном, но уже миновавшем.
Я тоже если бы и мог убить кого-то, то тоже только ради тебя, постеснялся ответить Витя; к тому же он чувствовал, что готов на убийство не просто ради Ани, но ради спасения ее высоты. Вот если бы, скажем, Ане понадобилось сердце для пересадки и Вите показали на случайного прохожего: можешь забрать его сердце, и тебе ничего за это не будет, - Витя прежде всего ужаснулся бы: никакого права распоряжаться чужой жизнью даже ради Ани он не чувствовал. А вот если бы этот прохожий покусился на Анину чистоту, Анину высоту - как еще прикажете поступать с подобными господами?..
Обычно Витя лучше засыпал, когда подкладывал под щеку ладонь. Но сейчас пальцы подергивались и щекотали его, пришлось их убрать, хотя электрические постреливания в кончики пальцев обеих рук не прекратились. Впоследствии эти постреливания, случалось, и проходили, и снова начинались, - Витя так к ним привык, что почти уже не обращал на них внимания.
- Что это такое, я спрашиваю, что это такое?!. - разбудил его как бы возмущенный, но на самом деле растерянный Анин голос - и в ответ какое-то бурчание, переходящее в рычание:
- Да что такого, на сколько я там выпил, я заплачу, вернусь в Израиль, заработаю и заплачу!
Витя сразу понял, что Юрка нарочно прячется в безобразие, как скунс в защитную вонь, чтобы отвращение помешало оппоненту вывести его на чистую воду. И сработало:
- Нет, я не могу с ним разговаривать, он нарочно делает вид, будто речь идет о деньгах, - воззвала к небесам Аня, но тут же снова сорвалась: - Ты правда не понимаешь или притворяешься, что ты не имел права ее трогать без моего разрешения?!. Смотри, - повернулась она к очумелому Вите с ладненькой квадратненькой бутылочкой виски, приготовленной в качестве знака благодарности психиатрическому мальчику, - еще счастье, что я заметила, представляешь, какой бы мог быть позор! Я смотрю, она стала какая-то мутноватая, попробовала крышечку - отвинчивается... Чем ты его хоть разбавил? - снова набросилась она на Юрку.
- Да водой, водой! - прорычал тот, словно это обстоятельство полностью его очищало. - А что делать, если с сонников переклинило на синий?
Это и была логика чумы: виноват не человек, а вещество, которое он употребил.
- Какой еще синий? - с содроганием вздернула плечи Аня.
- Алкоголь. Я его нарочно так называю, чтобы подчеркнуть, что это тоже наркотик.
И Юрка пустился доказывать, что от алкоголя и сегодня погибает неизмеримо больше народа, чем от героина, - казалось, у них сейчас не было заботы важнее. Но Витя готов был влиться и в эту струю, он знал, что укравшего человека прежде всего нельзя называть вором.
- Ничего, ничего, вчера же все было так хорошо, - льстивым голосом попробовал Витя вернуть семейство в столь недавнюю идиллию.
- Да, от синего тоже перемкнуло на базар, - злобно усмехнулся Юрка.
Это был, может быть, самый важный урок чумы: если зачумленный весел, надо спрашивать не что произошло, а какое вещество он употребил, если же зачумленный мрачен, злобен - чего он недоел или переел.
Даже слезы ничего не означают: аллигаторы тоже плачут - от избытка вроде бы соли в организме. Не верить слезам, не верить нежности, не доверять веселости, страшиться дурашливости - во всем видеть признаки приближающегося конца...
Только где же он, конец, в конце-то концов?!.
Вот милиция и без всяких специальных уроков знает, что каждый не в меру веселый человек - пьян.
- Да чего же ты такой пьяный?.. - почти ласково протянул пышноусый старшина, столкнувшись с кувыркающимся, жонглирующим Юркой в коридоре купейного вагона. Витя скоренько, скоренько потянул Юрку к Ане в купе, особо уповая на свои очки как верный знак социальной благонадежности. А уж вместе с Аней они явят собой верх добропорядочности. "В клинику, в клинику"... Старший сын как будто тоже не верил в высшие возможности человеческой души. "Ломбы у него прошли, значит, пора за ум браться. А он хочет кайфовать. А вы идете у него на поводу. И вместо наркомана получите токсикомана", - он говорил как понимающий. "Откуда ты это знаешь?" - "Да кто же этого не знает. Я только не знаю, где вбы живете". Где, где - там же, где и все, кого чума обошла стороной. Зато в поколении детей, похоже, и самым благополучным пришлось кое-что повидать.
Но Аня верила, что в Юркиной душе что-то воскреснет, когда он вновь увидит те места, где был таким хорошим и счастливым. По-хорошему счастливым.
Однако Вильнюс ничего в нем не пробудил.
Хотя меры были приняты. Утром, дождавшись, когда попутчик вышел из купе (Витя совершенно не запомнил его лицо, поскольку от невыносимого стыда ни разу не решился на него взглянуть), Аня, тоже помертвевшая от стыда за ночное Юркино веселье, еще сильнее побледнев от непреклонности, отчеканила вполголоса: "Пока не пройдем паспортный контроль, ничего не получишь". Мрачный на отходняке, Юрка хотел было зарычать, но что-то сообразил и презрительно скривился - ну ладно, пожалуйста... А когда Аня удалилась в туалет, незаметно вытащил из ее сумочки серебристую пластиночку, мигом взлохматил ее и вновь ожил и завеселился. И ни у Вити, ни у Ани уже не возникло ни малейшего движения в чем-то его упрекнуть: виноватыми теперь могли быть только они сами - недоглядели. Они уже не чувствовали в Юрке той сердцевины, к которой можно было бы обращаться с упреками, в логике чумы вывод напрашивался единственный: сумку с химикалиями нельзя оставлять без присмотра, даже и в туалет лучше ходить с нею, а во время сна спокойнее всего класть ее под голову. Что Аня в дальнейшем и проделывала.
А Юрка веселился. Впуск в Литву происходил прямо на перроне. В долгой паспортной очереди Витя не поднимал глаз, а потому запомнил только зеленые Юркины кроссовки, которые как будто сами собой вышагивали то вдоль очереди, порываясь зайти слишком далеко, то поперек, когда возникал просвет и тетка перед ними начинала хлопотливо перетаскивать свои многочисленные сумки с пустыми, норовившими рассыпаться стеклянными банками. "Прекрати!" - шипела ему мраморно бледная Аня, и тогда Юрка на некоторое время прекращал свои вышагивания и начинал обращаться к пограничным служителям на английском языке, в котором он сильно продвинулся в Тель-Авиве, - "а что такого, они собираются в Европу, так пускай осваивают язык международного общения!". Если бы не была нелепой сама идея каких бы то ни было объяснений с человеком, пребывающим во власти чумы, Витя напомнил бы Юрке, как в конце восьмидесятых тот ходил на все освободительные митинги у Друскининкайского собора и пожимал руки борцам помоложе: "За вашу и нашу свободу!"
Наконец-то выбравшись на простор, Витя с Аней одновременно поняли, что их любимый поезд-подкидыш, последовательно снимавший с долгожданного Друскининкая один прельстительный слой за другим (волшебная Варена половина дороги, еще более волшебное Поречье - райское преддверье с нездешним польским вокзалом и гнездом аиста на бездыханной трубе), - что теперь и это наслаждение превратится в пытку. И оба одновременно подумали о такси, хотя еще вчера подобное расточительство им бы и в голову не пришло. Но в логике чумы они уже усвоили важнейшую истину: нет ничего драгоценнее хотя бы нескольких часов относительного покоя, - по автомобилю хотя бы бродить невозможно.
В такси Витя, скрепившись, переждал, пока Юрка наговорится по-английски и выспросит, есть ли на барахолке фирменные шмотки, а затем покосился на Юрку, чтобы проверить, не испытывает ли тот раскаяние, что вверг родителей в такие расходы. Юрка сидел развалясь, изображая американского миллиардера. С выражением надменной пресыщенности он прикуривал сигарету, щелкая зажигалкой, успевшей Вите осточертеть еще минувшей ночью: Юрка то и дело зажигал ее, чтобы разыскать на полу вновь и вновь рассыпаемые таблеточные запасы. Витя хотел сказать ему, чтобы он не курил, Аню и без того укачивает, однако тут же понял, что подобные мелкие обязанности с Юрки отныне снимаются.
Но человек, с которого ничего уже и не спрашивают, - человек ли он? Человек - это тот, кто может быть виновным.
И какая возможна вина перед тем, на ком не может быть никакой вины? Случалось, жизнь заставляла Витю говорить неправду, только он никогда не думал, что способен лгать без смущения. И кому - родному сыну, от любви к которому он изнемогал, казалось, еще вчера! Да вот только... Любимый сын бесследно растворился в прежней жизни, которой тоже словно бы и не было, а его место заняла ужасающе на него похожая живая кукла - бессовестная, алчная, лживая, злобная, слезливая - смотря на что ее пробьет или переклинит. И если эта кукла с мотающейся головой и заплетающимися штанинами шутовских клетчатых, хочется сказать, панталон (на здешнем уже толчке купленных, не забыла про наряды!), влачась мимо магазина, вдруг потребует пива, сам бог велит соврать, что денег с собой нет, все деньги у мамы, а до мамы нужно еще добрести, вот и отсрочка, а за отсрочки только и идет борьба - борьба, в которой ложь есть самое законное и естественное орудие.
Если твой сын со слезами на глазах вдруг говорит тебе срывающимся голосом: ты не думай, я все понимаю, я причинил вам очень много горя, но не нужно считать меня окончательно погибшим, - да я и не считаю, чтбо ты, чтбо ты, конечно же, вскинешься ты в ответном порыве - и тут же будешь пойман на слове: дай, пожалуйста, денег за сигаретами сходить. Нельзя же в самом деле оскорбить недоверием человека, который решил начать жизнь сначала. Который тем более, заметив твое сомнение, сникает: да, я понимаю, мне уже нельзя верить... Разумеется же, ты замахаешь руками: чтбо ты, чтбо ты, я верю тебе, верю - не беда, что в кармане как назло не нашлось мелкой купюры.
И что ты станешь делать, когда только что каявшийся грешник заявится вполпьяна, заранее кривя презрительную гримасу на ожидаемые твои упреки (да и вообще, главное, мол, чтобы не героин), - ты возмутишься, оскорбишься, но все равно не обретешь уверенности, что на обманщика нельзя уже положиться никогда. С человеком не бывает "никогда", он может тысячу раз солгать, а на тысячу первый исправиться. Человек - но не кукла: куклы действуют по неизменной программе. Поэтому кукла, само собой, имеет право лгать людям, если так велит ее программа, - но и люди, само собой, вправе ей лгать - что же с ней еще делать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Когда Витя увидел обширную пластину со стройными рядами белых кнопочек и блистающей нетронутостью фольгой на обороте, он даже испытал что-то вроде радости - надолго хватит. И вообще по карману. Так что он на несколько часов впал в оторопь, когда мгновенно взрытая гладь фольги взлохматилась рядами беспомощно поблескивающих лепестков над пустыми глазницами. Есть таблетки горстями - а Витя-то думал, что это только фигура речи...
Казалось бы, от снотворных таблеток человек должен впадать в беспробудный сон, а не в развеселую дурашливость, но Юрка... Разумеется, этого быть не могло, но у Вити осталось полное впечатление, что Юрка шел по улице вприпляску, жонглируя невесть откуда взявшимися шарами размером с теннисный мячик - желтый, зеленый и красный. Это называлось - пробило на шустряк.
Спал он, правда, до тревожного долго, но, проснувшись, сразу же потребовал - если не в грубой, то в очень мрачной форме - новую порцию чего угодно, однако - цените! - не героина.
День, однако, на этот раз выдался неудачный - они топтались в строю у раскаленной Апрашки часа четыре (по Витиным часам - восемнадцать), тем не менее ничего, кроме героина, им не предлагали. Нет, какие-то колесики мелькали, только от них был слабый кайф и крутой отходняк. "Вот так и сажают людей на героин", - с выражением бесконечной старческой обиды повторял Юрка. Наконец строй жаждущих ожил и заволновался - вдоль него, отдуваясь, решительно хромал одутловатый молодой человек, чья правая нога не гнулась до такой степени, что он обносил ее стороной, как ножку циркуля. "Чего надо?" выдохнул он жаркой собачьей пастью, тараща глаза от спешки и замотанности. Юрка с недоверчивой надеждой начал перечислять. "Давайте за мной", - обнося ногу полукругом, избавитель захромал прочь как человек до крайности занятой и постоянно куда-то опаздывающий. Кроме Вити с Юркой за ним заспешил еще один бебельского обличья крепыш с девственным пушком первых усиков, обтянутый белой рубашкой с закатанными рукавами.
Провожатый прихромал в какой-то уже почти привычный унылый геометрический двор и торопливо заорал кому-то наверх: "Оля! Я ща буду! тут же шикнув на своих клиентов: - Встаньте ближе к стенке, чтоб вас из окон было не видно". Получив от Оли какой-то сигнал, он еще больше заторопился: "Лавэ, лавэ!.." Витя, догадавшись, что речь идет о деньгах, полез в карман, но Юрка вдруг начал торговаться, пытаясь сбить цену, и Витя, движимый единственным желанием поскорее выбраться из этой мерзости, разорвал у Юрки перед глазами и бросил на пыльный асфальт купюру среднего достоинства. "Ты что?.." - дернулся было Юрка, но тут же снова пустился в препирательства, что лавэ он отмаксает только по получении колес. "Да мне же самому только под наличку дают! - Одутловатый молодой человек в невыразимой искренности еще сильнее выкатил глаза и облился новым потом. - Дурак я кидать - у меня одна голова и одна ж...", - в подтверждение своих слов он шлепнул себя по мясистой ягодице.
Это убедило. Даже когда все разумные сроки уже истекли (у Вити так через две минуты), Юрка не сразу решился признать: "Развели..." И обратился к Вите со скорбным упреком: "Кто же заранее засылает?.." Но Вите было почти все равно, что их обманули, - лишь бы как-то кончить всю эту муть поскорее.
Уже понимая, что это бессмысленно, искатели химических наслаждений вошли в убогий серый подъезд, и крепыш в белой рубашке с легкостью огромной кошки взлетел на один пролет, на следующий... Витя с Юркой едва поспевали за ним, и Витя отметил уже без особой тревоги (чтобы напугать его, теперь требовалась все большая и большая порция страха), что Юрка задыхается сильнее, чем он, будучи младше как-никак примерно четвертью века.
Крепыш удостоил их внимания только у отсутствующей двери в темные чердачные пространства: "Он у меня точно на вторую ногу будет хромать".
В краю, где царствует чума, надежнее черпать душевные силы не в высоком, но в плоском, не в многосложном, но в примитивном. У Вити с Юркой внезапно выдался потрясающий вечер - вечер взаимного распахивания и приятия сердец друг друга. Именно: друг открывался другу и принимал друга. Минута за минутой, а потом час за часом они упивались откровенностью и чаем, уже спитым, но безупречно горячим, как их сердца. Ты, наверно, думаешь, с нежным, но горьким упреком говорил Юрка, что к наркотикам приобщаются в каком-то грязном притоне, - нет, это происходит под классную музыку, с кайфо... с обаятельными девчонками, и протягивает их тебе твой лучший друг. Давно миновавшие упоительные разговоры в общежитии были только слабым подобием - ведь здесь собеседником был наконец-то вернувшийся в собственный облик любимый сын, у которого - невероятно - снова ожило лицо, заблестели глаза...
И если в общежитии только последний зануда мог напомнить, что завтра утром ему нужно на лекцию, то в облезлой кухоньке пропащего дяди, обратившейся в уютнейший уголок мироздания, эту несколько унизительную роль неожиданно взяла на себя Аня: завтра утром ей нужно было отправиться к "мальчику" из их класса за рецептами на снотворные (мальчик ныне возглавлял психдиспансер). Аня начала с тона добродушной ворчливости (Витя вновь испытал мимолетную гордость, что он почти единственный из смертных, кто удостоен возможности видеть Аню в неполной причесанности), вдруг вгляделась в Витино лицо и напустилась на Юрку: "Ты бы хоть отца пожалел - посмотри, какой он бледный". Но не успел Витя вступиться, что никакой он, мол, не бледный, как вдруг у Юрки запрыгали пухлые детские губы, глаза налились слезами: "Ну зачем обламывать?.." Это прозвучало до того беспомощно, что у Вити, только было собравшегося заголосить октавой выше, голос внезапно сорвался, а из глаз полились самые настоящие слезы. "Не надо его обижать, ему и так не повезло", - заговорил он, плача. Аня всплеснула руками: "Видишь, - почти с ненавистью обратилась она к Юрке, - до чего ты его довел!" - "Это не он довел, - как ребенок, всхлипывал Витя, вскинув очки на лоб и поспешно удаляя слезы из глазных впадин костяшками больших пальцев. Это ты довела, это ты его обидела..."
Кончилось тем, что, наплакавшись все трое, они разошлись по скрипучим постелям преданнейшими друзьями.
Как раньше.
- Когда ты заплакал, я была готова его убить, - преданно сжимая ему пальцы, прошептала Аня Вите на ухо как о чем-то страшном, но уже миновавшем.
Я тоже если бы и мог убить кого-то, то тоже только ради тебя, постеснялся ответить Витя; к тому же он чувствовал, что готов на убийство не просто ради Ани, но ради спасения ее высоты. Вот если бы, скажем, Ане понадобилось сердце для пересадки и Вите показали на случайного прохожего: можешь забрать его сердце, и тебе ничего за это не будет, - Витя прежде всего ужаснулся бы: никакого права распоряжаться чужой жизнью даже ради Ани он не чувствовал. А вот если бы этот прохожий покусился на Анину чистоту, Анину высоту - как еще прикажете поступать с подобными господами?..
Обычно Витя лучше засыпал, когда подкладывал под щеку ладонь. Но сейчас пальцы подергивались и щекотали его, пришлось их убрать, хотя электрические постреливания в кончики пальцев обеих рук не прекратились. Впоследствии эти постреливания, случалось, и проходили, и снова начинались, - Витя так к ним привык, что почти уже не обращал на них внимания.
- Что это такое, я спрашиваю, что это такое?!. - разбудил его как бы возмущенный, но на самом деле растерянный Анин голос - и в ответ какое-то бурчание, переходящее в рычание:
- Да что такого, на сколько я там выпил, я заплачу, вернусь в Израиль, заработаю и заплачу!
Витя сразу понял, что Юрка нарочно прячется в безобразие, как скунс в защитную вонь, чтобы отвращение помешало оппоненту вывести его на чистую воду. И сработало:
- Нет, я не могу с ним разговаривать, он нарочно делает вид, будто речь идет о деньгах, - воззвала к небесам Аня, но тут же снова сорвалась: - Ты правда не понимаешь или притворяешься, что ты не имел права ее трогать без моего разрешения?!. Смотри, - повернулась она к очумелому Вите с ладненькой квадратненькой бутылочкой виски, приготовленной в качестве знака благодарности психиатрическому мальчику, - еще счастье, что я заметила, представляешь, какой бы мог быть позор! Я смотрю, она стала какая-то мутноватая, попробовала крышечку - отвинчивается... Чем ты его хоть разбавил? - снова набросилась она на Юрку.
- Да водой, водой! - прорычал тот, словно это обстоятельство полностью его очищало. - А что делать, если с сонников переклинило на синий?
Это и была логика чумы: виноват не человек, а вещество, которое он употребил.
- Какой еще синий? - с содроганием вздернула плечи Аня.
- Алкоголь. Я его нарочно так называю, чтобы подчеркнуть, что это тоже наркотик.
И Юрка пустился доказывать, что от алкоголя и сегодня погибает неизмеримо больше народа, чем от героина, - казалось, у них сейчас не было заботы важнее. Но Витя готов был влиться и в эту струю, он знал, что укравшего человека прежде всего нельзя называть вором.
- Ничего, ничего, вчера же все было так хорошо, - льстивым голосом попробовал Витя вернуть семейство в столь недавнюю идиллию.
- Да, от синего тоже перемкнуло на базар, - злобно усмехнулся Юрка.
Это был, может быть, самый важный урок чумы: если зачумленный весел, надо спрашивать не что произошло, а какое вещество он употребил, если же зачумленный мрачен, злобен - чего он недоел или переел.
Даже слезы ничего не означают: аллигаторы тоже плачут - от избытка вроде бы соли в организме. Не верить слезам, не верить нежности, не доверять веселости, страшиться дурашливости - во всем видеть признаки приближающегося конца...
Только где же он, конец, в конце-то концов?!.
Вот милиция и без всяких специальных уроков знает, что каждый не в меру веселый человек - пьян.
- Да чего же ты такой пьяный?.. - почти ласково протянул пышноусый старшина, столкнувшись с кувыркающимся, жонглирующим Юркой в коридоре купейного вагона. Витя скоренько, скоренько потянул Юрку к Ане в купе, особо уповая на свои очки как верный знак социальной благонадежности. А уж вместе с Аней они явят собой верх добропорядочности. "В клинику, в клинику"... Старший сын как будто тоже не верил в высшие возможности человеческой души. "Ломбы у него прошли, значит, пора за ум браться. А он хочет кайфовать. А вы идете у него на поводу. И вместо наркомана получите токсикомана", - он говорил как понимающий. "Откуда ты это знаешь?" - "Да кто же этого не знает. Я только не знаю, где вбы живете". Где, где - там же, где и все, кого чума обошла стороной. Зато в поколении детей, похоже, и самым благополучным пришлось кое-что повидать.
Но Аня верила, что в Юркиной душе что-то воскреснет, когда он вновь увидит те места, где был таким хорошим и счастливым. По-хорошему счастливым.
Однако Вильнюс ничего в нем не пробудил.
Хотя меры были приняты. Утром, дождавшись, когда попутчик вышел из купе (Витя совершенно не запомнил его лицо, поскольку от невыносимого стыда ни разу не решился на него взглянуть), Аня, тоже помертвевшая от стыда за ночное Юркино веселье, еще сильнее побледнев от непреклонности, отчеканила вполголоса: "Пока не пройдем паспортный контроль, ничего не получишь". Мрачный на отходняке, Юрка хотел было зарычать, но что-то сообразил и презрительно скривился - ну ладно, пожалуйста... А когда Аня удалилась в туалет, незаметно вытащил из ее сумочки серебристую пластиночку, мигом взлохматил ее и вновь ожил и завеселился. И ни у Вити, ни у Ани уже не возникло ни малейшего движения в чем-то его упрекнуть: виноватыми теперь могли быть только они сами - недоглядели. Они уже не чувствовали в Юрке той сердцевины, к которой можно было бы обращаться с упреками, в логике чумы вывод напрашивался единственный: сумку с химикалиями нельзя оставлять без присмотра, даже и в туалет лучше ходить с нею, а во время сна спокойнее всего класть ее под голову. Что Аня в дальнейшем и проделывала.
А Юрка веселился. Впуск в Литву происходил прямо на перроне. В долгой паспортной очереди Витя не поднимал глаз, а потому запомнил только зеленые Юркины кроссовки, которые как будто сами собой вышагивали то вдоль очереди, порываясь зайти слишком далеко, то поперек, когда возникал просвет и тетка перед ними начинала хлопотливо перетаскивать свои многочисленные сумки с пустыми, норовившими рассыпаться стеклянными банками. "Прекрати!" - шипела ему мраморно бледная Аня, и тогда Юрка на некоторое время прекращал свои вышагивания и начинал обращаться к пограничным служителям на английском языке, в котором он сильно продвинулся в Тель-Авиве, - "а что такого, они собираются в Европу, так пускай осваивают язык международного общения!". Если бы не была нелепой сама идея каких бы то ни было объяснений с человеком, пребывающим во власти чумы, Витя напомнил бы Юрке, как в конце восьмидесятых тот ходил на все освободительные митинги у Друскининкайского собора и пожимал руки борцам помоложе: "За вашу и нашу свободу!"
Наконец-то выбравшись на простор, Витя с Аней одновременно поняли, что их любимый поезд-подкидыш, последовательно снимавший с долгожданного Друскининкая один прельстительный слой за другим (волшебная Варена половина дороги, еще более волшебное Поречье - райское преддверье с нездешним польским вокзалом и гнездом аиста на бездыханной трубе), - что теперь и это наслаждение превратится в пытку. И оба одновременно подумали о такси, хотя еще вчера подобное расточительство им бы и в голову не пришло. Но в логике чумы они уже усвоили важнейшую истину: нет ничего драгоценнее хотя бы нескольких часов относительного покоя, - по автомобилю хотя бы бродить невозможно.
В такси Витя, скрепившись, переждал, пока Юрка наговорится по-английски и выспросит, есть ли на барахолке фирменные шмотки, а затем покосился на Юрку, чтобы проверить, не испытывает ли тот раскаяние, что вверг родителей в такие расходы. Юрка сидел развалясь, изображая американского миллиардера. С выражением надменной пресыщенности он прикуривал сигарету, щелкая зажигалкой, успевшей Вите осточертеть еще минувшей ночью: Юрка то и дело зажигал ее, чтобы разыскать на полу вновь и вновь рассыпаемые таблеточные запасы. Витя хотел сказать ему, чтобы он не курил, Аню и без того укачивает, однако тут же понял, что подобные мелкие обязанности с Юрки отныне снимаются.
Но человек, с которого ничего уже и не спрашивают, - человек ли он? Человек - это тот, кто может быть виновным.
И какая возможна вина перед тем, на ком не может быть никакой вины? Случалось, жизнь заставляла Витю говорить неправду, только он никогда не думал, что способен лгать без смущения. И кому - родному сыну, от любви к которому он изнемогал, казалось, еще вчера! Да вот только... Любимый сын бесследно растворился в прежней жизни, которой тоже словно бы и не было, а его место заняла ужасающе на него похожая живая кукла - бессовестная, алчная, лживая, злобная, слезливая - смотря на что ее пробьет или переклинит. И если эта кукла с мотающейся головой и заплетающимися штанинами шутовских клетчатых, хочется сказать, панталон (на здешнем уже толчке купленных, не забыла про наряды!), влачась мимо магазина, вдруг потребует пива, сам бог велит соврать, что денег с собой нет, все деньги у мамы, а до мамы нужно еще добрести, вот и отсрочка, а за отсрочки только и идет борьба - борьба, в которой ложь есть самое законное и естественное орудие.
Если твой сын со слезами на глазах вдруг говорит тебе срывающимся голосом: ты не думай, я все понимаю, я причинил вам очень много горя, но не нужно считать меня окончательно погибшим, - да я и не считаю, чтбо ты, чтбо ты, конечно же, вскинешься ты в ответном порыве - и тут же будешь пойман на слове: дай, пожалуйста, денег за сигаретами сходить. Нельзя же в самом деле оскорбить недоверием человека, который решил начать жизнь сначала. Который тем более, заметив твое сомнение, сникает: да, я понимаю, мне уже нельзя верить... Разумеется же, ты замахаешь руками: чтбо ты, чтбо ты, я верю тебе, верю - не беда, что в кармане как назло не нашлось мелкой купюры.
И что ты станешь делать, когда только что каявшийся грешник заявится вполпьяна, заранее кривя презрительную гримасу на ожидаемые твои упреки (да и вообще, главное, мол, чтобы не героин), - ты возмутишься, оскорбишься, но все равно не обретешь уверенности, что на обманщика нельзя уже положиться никогда. С человеком не бывает "никогда", он может тысячу раз солгать, а на тысячу первый исправиться. Человек - но не кукла: куклы действуют по неизменной программе. Поэтому кукла, само собой, имеет право лгать людям, если так велит ее программа, - но и люди, само собой, вправе ей лгать - что же с ней еще делать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29