для довольного жизнью человека он слишком часто дрался.
Рядовой эпизод: поздним январским вечером Витя пробирался домой по гололеду, и "скорая помощь" у подъезда ему сразу не понравилась, а потому от присутствия белого халата в передней он не ошалел, а только подобрался. Юрка в ванной замывал под краном лоб, с которого стекал арбузный сок разбавленной крови, но когда он обернулся, Витя все-таки ошалел: на Юркином лбу торчал увенчанный ссадиной рог сантиметровs ну, может, и не десять, но восемь уж точно, прочие же пурпурные пятна Витя разглядел лишь через несколько секунд.
Оказалось: еще осенью Юрку задержала милиция - шел по улице в три часа ночи, - Вите, разбуженному телефонным звонком, пришлось тащиться туда с Юркиным паспортом. Но за это время Юрка, дожидаясь в обезьяннике, успел так крупно поговорить с какой-то шпаной, что та пообещала на воле непременно с ним разобраться. И вот, идеально подготовившись к экзамену по высшей математике, Юрка как порядочный вышел пройтись перед сном. И в проходном дворе встретил своих соузников (у одного была деревянная скалка - большой был, видно, кулинар). Юрка не струсил, успел кому-то подвесить так, что костяшки на кулаке заплыли, но получил скалкой в лоб, поскользнулся на льду и, очнувшись, сначала увидел звездное небо, а потом - склонившегося к нему дога.
Белый халат требовал, чтобы Юрка поехал в больницу на рентген черепа, Юрка отказывался - в кои-то веки он знал все, - в конце концов Витя поехал с ним вместе, долго вышагивал взад-вперед по гулкому коридору (сколько ему еще предстояло так вышагивать!), и череп снова оказался цел. Юрку все же уговорили остаться под наблюдением, однако в половине восьмого он уже позвонил, что под расписку его готовы выпустить, если кто-то будет его сопровождать. Витя, отпросившись по телефону, поехал с ним на электричке в Петергоф, медленно ступал по льду, поддерживая Юрку под руку. Чудовищная шишка за ночь превратилась просто в крупную, проступавшую сквозь слои бинтов, синяки перешли из пурпурной в фиолетовую часть спектра, толпившаяся у экзаменационной аудитории публика просто завыла от восторга.
Экзаменаторша сначала отказывалась принять у него экзамен, ужасалась: "Кто ваши родители, почему они вас отпустили?.." - потом пригрозила, что скидок для него делать не собирается, и долго гоняла по всей программе, но Юрка и в самом деле все знал и получил пять шаров.
Вот, можно сказать, типичная история с хорошим концом.
А вот, если хотите, еще одна история с концом обыкновенным, то есть вовсе без конца. Вначале Юрка не пришел ночевать и не позвонил, поэтому Витя что-нибудь в полвторого лег и что-нибудь в полтретьего уснул, а проснувшись что-нибудь в половине седьмого, сразу понял, что надо брать отгул и ждать очередного тягостного сна. Ждать было чуточку легче обычного, поскольку Аня была дома и ему приходилось поддерживать в ней бодрость.
Телефон зазвонил что-нибудь в половине двенадцатого дня - на глазах мертвеющая Аня успела отчистить все сковородки. "Меня избили, - с трудом ворочая языком, бубнил Юрка. - Я в Петергофской больнице, на седьмом этаже. Привези что-нибудь попить, сока, что ли. Нет, сотрясения нет. Кости тоже целы".
Витя уже не помнил, ноябрь это был или апрель, - мокрый снег в Ленинграде мог чавкать под ногами и в январе. Что запомнилось - собственная туповатая обида, что никакое несчастье не влечет за собой никаких послаблений - ботинки у счастливых и несчастливых промокают одинаково. Почти час протоптавшись мокрыми ногами на Балтийском вокзале, Витя доехал до Нового Петергофа, с расспросами дочавкал до больницы. Такой-то лежит у вас на седьмом этаже? "У нас четыре этажа..." Это так, значит, Юрке вышибли мозги, что он до четырех разучился считать?.. "Ах, студент!.. Да, ночью привозили по "скорой", у нас не было места, отправили его в город, на Котлотурбинную".
Застывшие мокрые ноги, безнадежная усталость, автобус, трамвай, еще трамвай - на Котлотурбинной целый больничный городок, седьмой этаж имеется. Юрку как будто неумело нарисовали - сходство кое-какое уловлено, но краски расплылись на рыхлой бумаге, даже овал лица был перекошен. "Да, надо кончать с этими пьянками, - мрачно бубнил Юрка. - Но я одного запомнил, я с него возьму хорошие бабки"... "Ну нет - это кем же надо быть, чтобы так избивать лежачего?!." - но Юрка желал во что бы то ни стало взять отступного. Однако тут же отступился сам, чуть только один из бивших его садистов завел покаянные речи.
- Вы не понимаете - мне уже девятнадцать лет! - втолковывал пятнисто-желтолицый Юрка, еще сохранивший следы асимметрии. - Если даже жизнь снова наладится, - Юрка выговорил это слово с безмерным презрением, какое будущее меня здесь ждет? Сначала мл. науч. сотр., потом, если постараюсь, ст. науч. сотр. ... А на далекой Амазонке не бывал я никогда...
Витя делал вид, что понимает Юркин порыв бежать прочь от той жизни, какой она только и может быть, - если, конечно, повезет: ухудшить ее легко, это перестройка еще раз продемонстрировала, а вот улучшить... Сначала ты просто инженер, потом старший инженер, потом, если постараешься, ведущий, разработчик, что-то придумываешь, чертишь, в отпуске наслаждаешься семьей и Друскининкаем - Витя согласен был так жить вечно. А вот Юрка готов был бежать от этого счастья хоть в Израиль - при том, что о своих сионистских поползновениях сам не мог говорить без смеха - к неодобрению Ани, считавшей, что жену и родину следует выбирать лишь по глубокому чувству. Но Юрка готов был катить куда угодно - только бы вырваться из Союза, а уж там он сразу рванет на волю, в пампасы...
Почему же Вите с Сашкой Бабкиным хватало бебельских пампасов? Да, и в этом тоже таился источник заразы - в том, что человек вообразил, будто он создан для чего-то более захватывающего, чем спокойная, трудовая, обеспеченная жизнь - о которой, заметьте, с незапамятных пор мечтало человечество. Правда, с перестройкой обеспеченность рухнула, - однако Юрку и руины порядка не устраивали, руины своего порядка?.. В этом тоже был источник заразы - в склонности ценить любой ломоть исключительно в чужих руках.
И вот Юрка, единственный, при одной только сумке через плечо, отыскивает свободное местечко среди громоздящихся баулов полусотни еврейских семейств... А вот он уже заслонен чужими затылками в щели паспортного контроля... А вот он уже из-за границы (из заграницы) подпрыгивает, чтобы напоследок увидеть их с Аней за стеклянной стенкой...
Дома оказалось так пусто и тоскливо, что Вите пришлось напрячь все силы, чтобы не попытаться прибегнуть к выдохшемуся обезболивающему, на которое он изрядно подсел, когда мина замедленного действия все-таки сработала.
В период Высокой Перестройки, когда принялись по новой осуждать давным-давно, казалось, осужденного Сталина, Витя случайно встретил на улице Сашку Бабкина - как выяснилось, редактора жутко перестроечной молодежной газеты. Сашка был мал и задирист, как юный воробей; быстрыми вопросами он ощупал Витю со всех сторон и больше всего удивился самому ординарному: "Так ты что, просто работаешь, и все? Я и не знал, что кто-то еще работает. Слушай, а накатай нам письмишко в газету - подпишешься "инженер" там или конструктор - в общем, технолог Петухов. Нас коммуняки постоянно чернят, будто мы черним советскую родину. Хотя черним мы исключительно белые пятна ее истории. Наваляй чего-нибудь на эту тему - если что, мы выправим".
Однако, к юмористическому удивлению Бабкина, практически ничего выправлять не пришлось: Витя без всяких затей предал бумаге давно томившие его чувства. Он написал, что по-настоящему сострадать и жертвовать можно лишь слабой и несчастной родине, а к счастливой и могущественной не грех и присосаться, поэтому очернительство рождает жертвенность, а лакировка паразитизм - и так далее в том же духе.
Когда Витя зашел за гонораром - неожиданно большим, рублей как бы не тринадцать, - Сашка затащил его в свой кабинет, по контрасту с которым Сашка выглядел еще компактнее, еще лопоушистей и еще энергичней. На его могучем столе был накрыт стол; бутылки и консервные банки на своей же газете напомнили Вите общежитие. Да и публика обступала стол совсем не старая (в сравнении с самим Витей, а он внутри ощущал себя года на двадцать четыре). Появился озабоченный парень с фотоаппаратом: у резиденции Ракова, секретаря Петроградского райкома, собрался стихийный митинг под лозунгом "Хватит пятиться раком". "Обязательно сними!" - злобно захохотал Сашка и с юмористическими преувеличениями произнес тост за нового собрата по перу - за Витю. И ровно с последним Сашкиным словом погас свет. Взрыв хохота происки, мол, КГБ, - но стакан и в темноте мимо рта не пронесешь. Тем более, что, когда глаза привыкли, кабинет оказался обагрен ранней осенней зарей.
Народ наперебой острил, озадачивая Витю познанием всех и всяческих изнанок, - только одно женское лицо над дальним углом оставалось трагически серьезным. На этом скорбном лице была подсвечена багровым лишь половина лба, рассеченного похожими на трещины прядями, да выступающая скула, подглазья же и впалые щеки почти сливались с полумраком - зато взгляд исподлобья был устремлен, как ни странно, не на кого-нибудь из блистающих молодцов, а именно на Витю: после каждого полустакана Витя сталкивался с ее почти фосфоресцирующими тьмой зрачками, и уже казалось, что глаза эти смотрят в самую душу мироздания века и века...
"Виктор Батькович, - перекрикивая галдеж, воззвал к нему Сашка, изображая интервьюера с блокнотом, - разрешите узнать, каковы ваши творческие планы?" Витя, взявши октавой выше, заголосил, что сегодня преувеличивают роль рынка, как раньше преуменьшали: работу, например, конструктора потребитель оценить не в силах - не может же он сам переиспытать все от унитазного бачка до радиоприемника, - значит, ему придется полагаться на каких-то экспертов; но каждая фирма может обзавестись своими экспертами - при том, что разработчик и слабости свои обычно знает лучше любого эксперта...
Витя, конечно, излагал свои заветные мысли гораздо более путано, тем более что Сашка не прекращал веселиться: "Да ты же антирыночник, признавайся - на коммуняк работаешь?" И Вите показалось, что на темном скорбном лике выразилось сочувствие. Ему, Вите, сочувствие. Однако Витя все равно загрустил и начал пережидать приличную паузу, чтобы откланяться. Стараясь показать, что он не в обиде, Витя принялся чокаться и опрокидывать с утроенной активностью, не замечая, что мир делается все более фрагментарным: то он видит одно лишь Ее лицо, то вдруг одну только банку из-под китайской тушенки и глубоко задумывается, по каким талонам ее выдают (как раз был в ходу анекдот: "Вы мне вместо мяса яйца отрезали"). Потом опять ее лицо во весь экран внезапно сменяется Сашкиным ухом. Потом снова Ее лицо, и лицо, и лицо, и лицо, и - смех, про который Витя с трудом соображает, что слышит его уже давно. "А глаз меж тем с нее не сводит какой-то важный генерал", - сквозь смех прокрикивается Сашка, и до Вити наконец доходит, что генерал - это он. "Валерия, Лера, - так, значит, она Валерия, - не помнишь, как там дальше?"
Дальнейшие Витины воспоминания наложились друг на друга как на бракованном фотоснимке. В первом слое он снова видел Ее лицо, придвинувшееся так близко (она оказалась почти с него ростом), что глаза ее слились в один огромный глаз, и слышал проникнутый сдержанной горечью очень тихий, но отчетливый голос: "Вы очень подлинный. Вы единственный здесь подлинный".
А сквозь этот слой проступало огромное солнце в конце проспекта и ее царственное движение, которым она увлекла его за руку к этому исполинскому багровому кругу, и его недоверчивая радость - неужто сбылось?.. Он совсем не вспоминал Аню в ту минуту. Он не думал, что причиняет ей какой-то ущерб: то, что происходило с ним, было совсем другое, и спокойно насладиться этим другим ему мешало лишь свое горячее нетрезвое дыхание - хотелось чем-нибудь зажевать набегающую слюну. "Вы, наверно, голодны? - Она была сама проницательность, сама заботливость. - Я заметила, ты за столом почти ничего не ел". - "Неловко очень уж наваливаться - все же сейчас по талонам..." - "Я решила для себя этот вопрос раз и навсегда: если приглашают, пусть платят за свои слова. Или пусть не предлагают, я не люблю лицемерия. Вот я тебя сейчас приглашаю зайти ко мне - я неподалеку здесь живу, - и никаких задних мыслей у меня нет".
Она была не только таинственна, но и чиста - ненавидела лицемерие!
Обычно, войдя с лестницы в квартиру, попадаешь из заброшенности в порядок, но здесь все оказалось наоборот. В первый миг. Во второй же стало ясно, что это не запущенность, а духовность. Разваливающаяся советская полировка соседствовала с ветхой стариной, книги частью стояли, частью лежали, частью полулежали; сравнительно новый диван вместо ножки тоже опирался на неполное серое собрание Достоевского; когда Витя нечаянно задел рассохшуюся этажерку, та вошла в колебательный режим по всем степеням свободы... Но ни разглядывать, ни смущаться времени не нашлось: шагнув из полутьмы прихожей в темноватость комнаты (из пяти лампочек в бронзовой люстре горела одна), Валерия движением нежной тигрицы прильнула к Вите щека к щеке. Обалдев от неожиданности, Витя сделал невольное движение высвободиться, и она, откинув голову, потерянно спросила: "Я тебе совсем не нравлюсь?.." - "Нет, почему, очень нравишься, - забормотал Витя и в подтверждение своих слов приобнял ее за лопатки, лихорадочно ища выход: - Но мы вроде бы поесть собирались?.."
Витю бросило в жар от собственной бестактности, однако хозяйка дома отнеслась к его словам с юмористическим пониманием: "Я и забыла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок!" Она принесла половинку батона, который нужно было разбивать молотком с риском получить осколочное ранение. "А масла нет?" - спросил Витя, видя, что она снова собирается к нему припасть. "Масла нет, кажется, есть майонез", - со смехом ответила она и впилась в его губы страстным поцелуем - Вите не оставалось ничего другого, кроме как изобразить некое подобие ответной страсти.
Его рука на ее спине случайно задержалась на молнии, и Валерия доверительно шепнула: "Это расстегивается", - пришлось и впрямь расстегнуть. Ну а если ты сказал "а"... Витя, однако, остановился где-то на "пэ", а "эр" произнесла уже она, припав на колени и взявшись за ремень его брюк.
Разумеется, Витя был смущен ужасно. Но, стало быть, между продвинутыми личностями так и положено - это вам не бебельские танцы, на которых девушка имела право пригласить парня всего один-два раза за вечер - на "белый" танец. Да и то после второго раза пойдут пересуды. Значит, до какой же степени Валерия ему доверяла, если не побоялась сама стать перед ним на колени!..
Именно Доверие и стало царить в их с Валерией мире... Нет, все-таки в мире, а не в мирке. В этом мире даже ее охотно открываемая (неохотно скрываемая) сутулая нагота служила знаком доверия к нему, Вите, знаком ее уверенности в том, что он не станет сравнивать ее ни с какими-нибудь Венерами, ни тем более с земными женщинами - и прежде всего с Аней. Во-первых, хотя и не в главных, в дезабилье, то есть без белья, Аня старалась показываться пореже, оставляя по себе отпечаток в духе еще одной Венеры; в-главных же - с Валерией у него было все Другое: у них с Валерией нагота служила лишь технологическим условием попадания на пиршество Доверия - бывают такие сверхчистые цеха. В этом сверхчистом царстве Витя не смел даже прикрутить обвисающие дверцы ее шкафа или высвободить стиснутого диваном Достоевского: раз она избрала для себя такую среду обитания, значит, так и нужно, Витя позволил себе лишь увенчать вилкой растрепанные концы электрического шнура от холодильника: обнаженная проволока под током - это чересчур даже для царства Доверия.
Это было царство торшерного полумрака, в котором наиболее отчетливо светились ее глаза и чернели впалые щеки и подглазья. Упавшие на лоб прядки напоминали о трещинах, и Витя ощущал греховность того, чем они только что занимались, ибо это было попыткой утилизировать тайну. Правда, Валерия и здесь уходила в какое-то одиночное плавание, а когда она садилась на постели, обхватив колени, как бы зябко кутаясь в собственные руки, тайна снова возвращалась к ней, и Витя, делая вид, что мерзнет, старался поскорее укрыться в ее черно-красный махровый халат с инквизиторским капюшоном на спине. Свою неискренность в этом пункте он стремился возместить утроенным чистосердечием во всем остальном: с ее появлением именно в мелочах прежде всего и стала выказывать себя прелесть бытия. Даже к Ане он теперь испытывал еще большую нежность. Тем более он и рассказывал о ней исключительно самое трогательное - хотя говорить о ней все же избегал-таки, избегал, Валерии всегда приходилось каким-нибудь тонким образом наводить его на эту тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Рядовой эпизод: поздним январским вечером Витя пробирался домой по гололеду, и "скорая помощь" у подъезда ему сразу не понравилась, а потому от присутствия белого халата в передней он не ошалел, а только подобрался. Юрка в ванной замывал под краном лоб, с которого стекал арбузный сок разбавленной крови, но когда он обернулся, Витя все-таки ошалел: на Юркином лбу торчал увенчанный ссадиной рог сантиметровs ну, может, и не десять, но восемь уж точно, прочие же пурпурные пятна Витя разглядел лишь через несколько секунд.
Оказалось: еще осенью Юрку задержала милиция - шел по улице в три часа ночи, - Вите, разбуженному телефонным звонком, пришлось тащиться туда с Юркиным паспортом. Но за это время Юрка, дожидаясь в обезьяннике, успел так крупно поговорить с какой-то шпаной, что та пообещала на воле непременно с ним разобраться. И вот, идеально подготовившись к экзамену по высшей математике, Юрка как порядочный вышел пройтись перед сном. И в проходном дворе встретил своих соузников (у одного была деревянная скалка - большой был, видно, кулинар). Юрка не струсил, успел кому-то подвесить так, что костяшки на кулаке заплыли, но получил скалкой в лоб, поскользнулся на льду и, очнувшись, сначала увидел звездное небо, а потом - склонившегося к нему дога.
Белый халат требовал, чтобы Юрка поехал в больницу на рентген черепа, Юрка отказывался - в кои-то веки он знал все, - в конце концов Витя поехал с ним вместе, долго вышагивал взад-вперед по гулкому коридору (сколько ему еще предстояло так вышагивать!), и череп снова оказался цел. Юрку все же уговорили остаться под наблюдением, однако в половине восьмого он уже позвонил, что под расписку его готовы выпустить, если кто-то будет его сопровождать. Витя, отпросившись по телефону, поехал с ним на электричке в Петергоф, медленно ступал по льду, поддерживая Юрку под руку. Чудовищная шишка за ночь превратилась просто в крупную, проступавшую сквозь слои бинтов, синяки перешли из пурпурной в фиолетовую часть спектра, толпившаяся у экзаменационной аудитории публика просто завыла от восторга.
Экзаменаторша сначала отказывалась принять у него экзамен, ужасалась: "Кто ваши родители, почему они вас отпустили?.." - потом пригрозила, что скидок для него делать не собирается, и долго гоняла по всей программе, но Юрка и в самом деле все знал и получил пять шаров.
Вот, можно сказать, типичная история с хорошим концом.
А вот, если хотите, еще одна история с концом обыкновенным, то есть вовсе без конца. Вначале Юрка не пришел ночевать и не позвонил, поэтому Витя что-нибудь в полвторого лег и что-нибудь в полтретьего уснул, а проснувшись что-нибудь в половине седьмого, сразу понял, что надо брать отгул и ждать очередного тягостного сна. Ждать было чуточку легче обычного, поскольку Аня была дома и ему приходилось поддерживать в ней бодрость.
Телефон зазвонил что-нибудь в половине двенадцатого дня - на глазах мертвеющая Аня успела отчистить все сковородки. "Меня избили, - с трудом ворочая языком, бубнил Юрка. - Я в Петергофской больнице, на седьмом этаже. Привези что-нибудь попить, сока, что ли. Нет, сотрясения нет. Кости тоже целы".
Витя уже не помнил, ноябрь это был или апрель, - мокрый снег в Ленинграде мог чавкать под ногами и в январе. Что запомнилось - собственная туповатая обида, что никакое несчастье не влечет за собой никаких послаблений - ботинки у счастливых и несчастливых промокают одинаково. Почти час протоптавшись мокрыми ногами на Балтийском вокзале, Витя доехал до Нового Петергофа, с расспросами дочавкал до больницы. Такой-то лежит у вас на седьмом этаже? "У нас четыре этажа..." Это так, значит, Юрке вышибли мозги, что он до четырех разучился считать?.. "Ах, студент!.. Да, ночью привозили по "скорой", у нас не было места, отправили его в город, на Котлотурбинную".
Застывшие мокрые ноги, безнадежная усталость, автобус, трамвай, еще трамвай - на Котлотурбинной целый больничный городок, седьмой этаж имеется. Юрку как будто неумело нарисовали - сходство кое-какое уловлено, но краски расплылись на рыхлой бумаге, даже овал лица был перекошен. "Да, надо кончать с этими пьянками, - мрачно бубнил Юрка. - Но я одного запомнил, я с него возьму хорошие бабки"... "Ну нет - это кем же надо быть, чтобы так избивать лежачего?!." - но Юрка желал во что бы то ни стало взять отступного. Однако тут же отступился сам, чуть только один из бивших его садистов завел покаянные речи.
- Вы не понимаете - мне уже девятнадцать лет! - втолковывал пятнисто-желтолицый Юрка, еще сохранивший следы асимметрии. - Если даже жизнь снова наладится, - Юрка выговорил это слово с безмерным презрением, какое будущее меня здесь ждет? Сначала мл. науч. сотр., потом, если постараюсь, ст. науч. сотр. ... А на далекой Амазонке не бывал я никогда...
Витя делал вид, что понимает Юркин порыв бежать прочь от той жизни, какой она только и может быть, - если, конечно, повезет: ухудшить ее легко, это перестройка еще раз продемонстрировала, а вот улучшить... Сначала ты просто инженер, потом старший инженер, потом, если постараешься, ведущий, разработчик, что-то придумываешь, чертишь, в отпуске наслаждаешься семьей и Друскининкаем - Витя согласен был так жить вечно. А вот Юрка готов был бежать от этого счастья хоть в Израиль - при том, что о своих сионистских поползновениях сам не мог говорить без смеха - к неодобрению Ани, считавшей, что жену и родину следует выбирать лишь по глубокому чувству. Но Юрка готов был катить куда угодно - только бы вырваться из Союза, а уж там он сразу рванет на волю, в пампасы...
Почему же Вите с Сашкой Бабкиным хватало бебельских пампасов? Да, и в этом тоже таился источник заразы - в том, что человек вообразил, будто он создан для чего-то более захватывающего, чем спокойная, трудовая, обеспеченная жизнь - о которой, заметьте, с незапамятных пор мечтало человечество. Правда, с перестройкой обеспеченность рухнула, - однако Юрку и руины порядка не устраивали, руины своего порядка?.. В этом тоже был источник заразы - в склонности ценить любой ломоть исключительно в чужих руках.
И вот Юрка, единственный, при одной только сумке через плечо, отыскивает свободное местечко среди громоздящихся баулов полусотни еврейских семейств... А вот он уже заслонен чужими затылками в щели паспортного контроля... А вот он уже из-за границы (из заграницы) подпрыгивает, чтобы напоследок увидеть их с Аней за стеклянной стенкой...
Дома оказалось так пусто и тоскливо, что Вите пришлось напрячь все силы, чтобы не попытаться прибегнуть к выдохшемуся обезболивающему, на которое он изрядно подсел, когда мина замедленного действия все-таки сработала.
В период Высокой Перестройки, когда принялись по новой осуждать давным-давно, казалось, осужденного Сталина, Витя случайно встретил на улице Сашку Бабкина - как выяснилось, редактора жутко перестроечной молодежной газеты. Сашка был мал и задирист, как юный воробей; быстрыми вопросами он ощупал Витю со всех сторон и больше всего удивился самому ординарному: "Так ты что, просто работаешь, и все? Я и не знал, что кто-то еще работает. Слушай, а накатай нам письмишко в газету - подпишешься "инженер" там или конструктор - в общем, технолог Петухов. Нас коммуняки постоянно чернят, будто мы черним советскую родину. Хотя черним мы исключительно белые пятна ее истории. Наваляй чего-нибудь на эту тему - если что, мы выправим".
Однако, к юмористическому удивлению Бабкина, практически ничего выправлять не пришлось: Витя без всяких затей предал бумаге давно томившие его чувства. Он написал, что по-настоящему сострадать и жертвовать можно лишь слабой и несчастной родине, а к счастливой и могущественной не грех и присосаться, поэтому очернительство рождает жертвенность, а лакировка паразитизм - и так далее в том же духе.
Когда Витя зашел за гонораром - неожиданно большим, рублей как бы не тринадцать, - Сашка затащил его в свой кабинет, по контрасту с которым Сашка выглядел еще компактнее, еще лопоушистей и еще энергичней. На его могучем столе был накрыт стол; бутылки и консервные банки на своей же газете напомнили Вите общежитие. Да и публика обступала стол совсем не старая (в сравнении с самим Витей, а он внутри ощущал себя года на двадцать четыре). Появился озабоченный парень с фотоаппаратом: у резиденции Ракова, секретаря Петроградского райкома, собрался стихийный митинг под лозунгом "Хватит пятиться раком". "Обязательно сними!" - злобно захохотал Сашка и с юмористическими преувеличениями произнес тост за нового собрата по перу - за Витю. И ровно с последним Сашкиным словом погас свет. Взрыв хохота происки, мол, КГБ, - но стакан и в темноте мимо рта не пронесешь. Тем более, что, когда глаза привыкли, кабинет оказался обагрен ранней осенней зарей.
Народ наперебой острил, озадачивая Витю познанием всех и всяческих изнанок, - только одно женское лицо над дальним углом оставалось трагически серьезным. На этом скорбном лице была подсвечена багровым лишь половина лба, рассеченного похожими на трещины прядями, да выступающая скула, подглазья же и впалые щеки почти сливались с полумраком - зато взгляд исподлобья был устремлен, как ни странно, не на кого-нибудь из блистающих молодцов, а именно на Витю: после каждого полустакана Витя сталкивался с ее почти фосфоресцирующими тьмой зрачками, и уже казалось, что глаза эти смотрят в самую душу мироздания века и века...
"Виктор Батькович, - перекрикивая галдеж, воззвал к нему Сашка, изображая интервьюера с блокнотом, - разрешите узнать, каковы ваши творческие планы?" Витя, взявши октавой выше, заголосил, что сегодня преувеличивают роль рынка, как раньше преуменьшали: работу, например, конструктора потребитель оценить не в силах - не может же он сам переиспытать все от унитазного бачка до радиоприемника, - значит, ему придется полагаться на каких-то экспертов; но каждая фирма может обзавестись своими экспертами - при том, что разработчик и слабости свои обычно знает лучше любого эксперта...
Витя, конечно, излагал свои заветные мысли гораздо более путано, тем более что Сашка не прекращал веселиться: "Да ты же антирыночник, признавайся - на коммуняк работаешь?" И Вите показалось, что на темном скорбном лике выразилось сочувствие. Ему, Вите, сочувствие. Однако Витя все равно загрустил и начал пережидать приличную паузу, чтобы откланяться. Стараясь показать, что он не в обиде, Витя принялся чокаться и опрокидывать с утроенной активностью, не замечая, что мир делается все более фрагментарным: то он видит одно лишь Ее лицо, то вдруг одну только банку из-под китайской тушенки и глубоко задумывается, по каким талонам ее выдают (как раз был в ходу анекдот: "Вы мне вместо мяса яйца отрезали"). Потом опять ее лицо во весь экран внезапно сменяется Сашкиным ухом. Потом снова Ее лицо, и лицо, и лицо, и лицо, и - смех, про который Витя с трудом соображает, что слышит его уже давно. "А глаз меж тем с нее не сводит какой-то важный генерал", - сквозь смех прокрикивается Сашка, и до Вити наконец доходит, что генерал - это он. "Валерия, Лера, - так, значит, она Валерия, - не помнишь, как там дальше?"
Дальнейшие Витины воспоминания наложились друг на друга как на бракованном фотоснимке. В первом слое он снова видел Ее лицо, придвинувшееся так близко (она оказалась почти с него ростом), что глаза ее слились в один огромный глаз, и слышал проникнутый сдержанной горечью очень тихий, но отчетливый голос: "Вы очень подлинный. Вы единственный здесь подлинный".
А сквозь этот слой проступало огромное солнце в конце проспекта и ее царственное движение, которым она увлекла его за руку к этому исполинскому багровому кругу, и его недоверчивая радость - неужто сбылось?.. Он совсем не вспоминал Аню в ту минуту. Он не думал, что причиняет ей какой-то ущерб: то, что происходило с ним, было совсем другое, и спокойно насладиться этим другим ему мешало лишь свое горячее нетрезвое дыхание - хотелось чем-нибудь зажевать набегающую слюну. "Вы, наверно, голодны? - Она была сама проницательность, сама заботливость. - Я заметила, ты за столом почти ничего не ел". - "Неловко очень уж наваливаться - все же сейчас по талонам..." - "Я решила для себя этот вопрос раз и навсегда: если приглашают, пусть платят за свои слова. Или пусть не предлагают, я не люблю лицемерия. Вот я тебя сейчас приглашаю зайти ко мне - я неподалеку здесь живу, - и никаких задних мыслей у меня нет".
Она была не только таинственна, но и чиста - ненавидела лицемерие!
Обычно, войдя с лестницы в квартиру, попадаешь из заброшенности в порядок, но здесь все оказалось наоборот. В первый миг. Во второй же стало ясно, что это не запущенность, а духовность. Разваливающаяся советская полировка соседствовала с ветхой стариной, книги частью стояли, частью лежали, частью полулежали; сравнительно новый диван вместо ножки тоже опирался на неполное серое собрание Достоевского; когда Витя нечаянно задел рассохшуюся этажерку, та вошла в колебательный режим по всем степеням свободы... Но ни разглядывать, ни смущаться времени не нашлось: шагнув из полутьмы прихожей в темноватость комнаты (из пяти лампочек в бронзовой люстре горела одна), Валерия движением нежной тигрицы прильнула к Вите щека к щеке. Обалдев от неожиданности, Витя сделал невольное движение высвободиться, и она, откинув голову, потерянно спросила: "Я тебе совсем не нравлюсь?.." - "Нет, почему, очень нравишься, - забормотал Витя и в подтверждение своих слов приобнял ее за лопатки, лихорадочно ища выход: - Но мы вроде бы поесть собирались?.."
Витю бросило в жар от собственной бестактности, однако хозяйка дома отнеслась к его словам с юмористическим пониманием: "Я и забыла, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок!" Она принесла половинку батона, который нужно было разбивать молотком с риском получить осколочное ранение. "А масла нет?" - спросил Витя, видя, что она снова собирается к нему припасть. "Масла нет, кажется, есть майонез", - со смехом ответила она и впилась в его губы страстным поцелуем - Вите не оставалось ничего другого, кроме как изобразить некое подобие ответной страсти.
Его рука на ее спине случайно задержалась на молнии, и Валерия доверительно шепнула: "Это расстегивается", - пришлось и впрямь расстегнуть. Ну а если ты сказал "а"... Витя, однако, остановился где-то на "пэ", а "эр" произнесла уже она, припав на колени и взявшись за ремень его брюк.
Разумеется, Витя был смущен ужасно. Но, стало быть, между продвинутыми личностями так и положено - это вам не бебельские танцы, на которых девушка имела право пригласить парня всего один-два раза за вечер - на "белый" танец. Да и то после второго раза пойдут пересуды. Значит, до какой же степени Валерия ему доверяла, если не побоялась сама стать перед ним на колени!..
Именно Доверие и стало царить в их с Валерией мире... Нет, все-таки в мире, а не в мирке. В этом мире даже ее охотно открываемая (неохотно скрываемая) сутулая нагота служила знаком доверия к нему, Вите, знаком ее уверенности в том, что он не станет сравнивать ее ни с какими-нибудь Венерами, ни тем более с земными женщинами - и прежде всего с Аней. Во-первых, хотя и не в главных, в дезабилье, то есть без белья, Аня старалась показываться пореже, оставляя по себе отпечаток в духе еще одной Венеры; в-главных же - с Валерией у него было все Другое: у них с Валерией нагота служила лишь технологическим условием попадания на пиршество Доверия - бывают такие сверхчистые цеха. В этом сверхчистом царстве Витя не смел даже прикрутить обвисающие дверцы ее шкафа или высвободить стиснутого диваном Достоевского: раз она избрала для себя такую среду обитания, значит, так и нужно, Витя позволил себе лишь увенчать вилкой растрепанные концы электрического шнура от холодильника: обнаженная проволока под током - это чересчур даже для царства Доверия.
Это было царство торшерного полумрака, в котором наиболее отчетливо светились ее глаза и чернели впалые щеки и подглазья. Упавшие на лоб прядки напоминали о трещинах, и Витя ощущал греховность того, чем они только что занимались, ибо это было попыткой утилизировать тайну. Правда, Валерия и здесь уходила в какое-то одиночное плавание, а когда она садилась на постели, обхватив колени, как бы зябко кутаясь в собственные руки, тайна снова возвращалась к ней, и Витя, делая вид, что мерзнет, старался поскорее укрыться в ее черно-красный махровый халат с инквизиторским капюшоном на спине. Свою неискренность в этом пункте он стремился возместить утроенным чистосердечием во всем остальном: с ее появлением именно в мелочах прежде всего и стала выказывать себя прелесть бытия. Даже к Ане он теперь испытывал еще большую нежность. Тем более он и рассказывал о ней исключительно самое трогательное - хотя говорить о ней все же избегал-таки, избегал, Валерии всегда приходилось каким-нибудь тонким образом наводить его на эту тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29