Что же, черт возьми, здесь происходит?Я завел машину, но перед тем, как двинуться, бросил последний взгляд на танк. Противоречивые, странные чувства охватили меня. Он стоит и гниет здесь с сорок четвертого года, неподвижный, в стороне от дороги. Здесь американская армия сражалась за освобождение Нормандии. Впервые за всю мою жизнь я почувствовал, что сама история шевелится у меня под ногами. Интересно, может быть, внутри танка еще лежат скелеты? Но я решил, что останки людей, бывших там, наверняка уже давно извлекли и предали земле. Французы были благодарными и подобающе относились к людям, которые погибли, освобождая их страну.Наконец я тронулся вниз по дороге, ставшей из— за непогоды почти непроходимой. Проехав через мост, я оказался среди холмов. Значит, до главного шоссе недалеко. Но этот участок дался мне с огромным трудом. Снег непрерывно залеплял лобовое стекло, и дальше двух метров впереди ничего не было видно. Когда мне наконец удалось выбраться на шоссе, я каким— то чудом избежал столкновения с «Рено», вылетевшим из снежной степы со скоростью восемьдесят пять миль в час. «Vive lа Velocite» Да здравствует скорость (фр.)
— подумал я про себя. Я— то плелся к Фалайсе приблизительно под двадцать миль.На следующее утро, сидя в обеденной комнате с высоким потолком, я поглощал свой обычный завтрак — кофе, бутерброды и омлет — и одновременно изучал себя в зеркале на противоположной стене. В другом конце комнаты расположился за столом тучный француз в шляпе и со смешно торчащим вверх белым воротничком рубашки. Он рассматривал меню с видом знатока и при этом постоянно зачем— то громко причмокивал губами. Официантка в черном, с пресной недовольной физиономией сновала между столиками на своих высоких каблуках с таким видом, что вы чувствовали себя одиноким, никому не нужным и всем давно надоевшим со своим странным желанием позавтракать. Я уже подумывал о смене отеля, но, когда вспомнил о Мадлен, этот бардак мне показался вовсе не таким уж и плохим.Большую часть утра я провел на дороге, ведущей в Клеси с юго— востока. Сильный ветер смел с дороги большую часть снега, выпавшего вчера ночью, но было по— прежнему очень холодно. Деревни на фоне заснеженных холмов, казалось, тоже замерзли. Жители редко показывались на улице. Они спешили по своим делам в скотные дворы, дровяники, но долго не задерживались нигде и вскоре исчезали в домах. Церковные колокола звонко отбивали каждый час, и казалась, что такие горда, как Нью— Йорк, находятся на другой планете.Вероятно, моя голова была забита не тем, чем надо, лишь этим можно объяснить тот факт, что я сделал всего половину намеченной работы. В одиннадцать часов, как только прозвонили колокола, я поехал в Пуан— де— Куильи. По дороге сделал остановку в одной из деревень и заглянул в магазинчик. Купил бутылку приличного вина, просто на случай, если отца Мадлен понадобится немного умиротворить, и коробку замороженных фруктов, специально для Мадлен. Говорят, они самые лучшие во всей Нормандии.«Ситроен» кашлял и подпрыгивал, но наконец— то выехал на грязную дорогу, ведущую к мосту. Эта местность при дневном свете выглядела ничуть не веселей, чем вчера вечером. Поля были покрыты серебристым инеем. Коровы все еще паслись на них, разбившись на небольшие кучки и жуя замерзшую траву. Они выдыхали столько пара, что выглядели как заядлые курильщики. Я переехал через мост, оставив позади журчащую Орне. Здесь я сбавил скорость, потому что хотел взглянуть на танк.Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.Фермер кивнул:— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?Огюст пожал плечами:— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.Я выпил еще кальвадоса, и он согрел мое горло, как приличный стакан горячей коки.— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, — ответил я. — Der Teufel.Огюст слегка улыбнулся, и его улыбка напомнила мне улыбку Мадлен.— Я должен переодеться, — заявил он. — Я не люблю сидеть за ланчем в таком грязнущем виде.— Давайте, — ответил я. — А где Мадлен?— С минуты на минуту подойдет. Она тоже приводит себя в порядок, ведь к нам заходят гости не очень часто.Огюст отправился переодеваться, а я подошел к окну, которое выходило в сад. Фруктовые деревья уже были приготовлены к зиме. Их ветки, как и трава, покрылись инеем. Какая— то птица села на обледеневшую крышу сарая, находящегося в дальнем углу сада, и тут же упорхнула.На стене, на одной из фотографий, я увидел молодую девушку с волнистой прической в стиле двадцатых годов и догадался, что это мать Мадлен. Рядом висела цветная фотография Мадлен в детстве, с улыбающимся священником на заднем плане. Затем портрет Огюста в высоком белом воротнике. Среди прочего там стоял бронзовый собор с локонами волос вокруг шпиля. Я даже приблизительно не мог догадаться, что это значит. Я не был нормандским католиком и не верил в церковные реликвии.Как только я протянул руку, чтобы взять модель собора и рассмотреть ее получше, открылась дверь. Это была Мадлен, в платье кремового цвета, ее каштановые волосы были зачесаны назад и заколоты черепаховым гребнем, а губы накрашены ярко— красной помадой.— Пожалуйста… — попросила она. — Не трогайте это.Я убрал руки от собора.— Извините. Я только, хотел рассмотреть его получше.— Это принадлежало моей матери.— Извините меня.— Ничего, все порядке. Вам отец предложил выпить?— Конечно. Кальвадос. Он уже согрел меня. Хотите присоединиться?Она покачала головой:— Я это не пью. Я пробовала кальвадос однажды, когда мне исполнилось двадцать лет. Он мне не понравился. Теперь я пью только вино.Она опустилась в кресло, и я сел напротив нее.— Вам не стоило одеваться только ради меня, — сказал я. — Но все равно, вы выглядите великолепно.Девушка смутилась. На ее щеках выступил румянец, но так она стала еще привлекательней. Давненько я не встречал таких обаятельных женщин.— И все— таки мне удалось кое— что заметить прошлой ночью, — начал я. — Я возвращался обратно на своей машине и увидел нечто. Разрази меня гром, если это не так.Мадлен подняла глаза:— Что же это было?— Ну, я не очень хорошо разглядел. Как будто маленький ребенок, но для ребенка он был очень костлявым и сгорбленным.Некоторое время она смотрела на меня молча, затем произнесла:— Не знаю. Наверное, это вам показалось. Ведь шел снег.— Но это сбежало от меня, черт возьми!Мадлен положила руки на подлокотники кресла и начала нервно теребить пальцами обивку.— Это атмосфера, окружающая танк. Она заставляет людей видеть вещи, которых на самом деле нет. Элоиза может много такого вам рассказать, если пожелаете.— А вы сами— то верите в эти истории?Она поежилась:— Разве мне больше нечего делать? Вы здесь отдыхаете и радуетесь любой возможности развлечь себя, найти себе занятие. А я постоянно думаю о реальных заботах, а не о привидениях и духах.Я поставил свой стакан на край стола.— Я ищу здесь те ощущения, которых вы, по— видимому, не любите.— Где ищете? В доме моего отца?— Нет, в Пуан— де— Куильи. Там не так уж. много развлечений.Мадлен встала и подошла к окну. На фоне серого зимнего света ее мягкий темный силуэт был виден отчетливо.— Я не думаю о развлечениях слишком много. Если бы вы жили здесь, в Пуан— де— Куильи, тогда бы поняли, что такое настоящая скука.— Только не говорите о том, что вы любили и что потеряли.Она улыбнулась:— Знала, что вы это скажете. Увы! Я любила жизнь и потеряла любовь.— Не уверен, что понимаю вас.В этот момент до нас донесся звук гонга. Мадлен повернулась и сказала:— Ланч готов. Пойдемте.Мы завтракали в обеденной комнате, хотя я полагал, что обычно они едят на кухне, особенно когда у них по три пуда грязи на обуви и аппетит, как у лошади. Элоиза поставила на стол большой котел супа. Я понял, что нахожусь в доме, где вкусно готовят. Огюст уже стоял во главе стола в новом коричневом костюме, и, когда все заняли свои места, он посмотрел на нас долгим взглядом и заговорил:— О, Господи, ниспославший пищу на наш стол, мы благодарим тебя за заботу о нас. И защити нас от вторжения злых сил именем Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.Я взглянул через стол на Мадлен, стараясь, чтобы она увидела вопрос в моих глазах. Вторжение зла? О чем это? О голосах в танке? или еще о чем— то? Но внимание Мадлен было сосредоточено на котле, из которого Элоиза разливала суп по тарелкам, и она старательно избегала моего пристального взгляда, пока отец не кончил говорить.— Верхнее поле уже замерзло, — произнес Огюст, причмокнув губами. — Я вспахал гектар сегодня с утра, вместе с почвой наверх выворачивались кусочки льда. Уже лет десять здесь не было таких холодов.— Наступают плохие зимы, — вступила Элоиза. — Собаки тоже знаю это.— Собаки? — переспросил я.— Да, они самые, месье. Когда собаки жмутся к домам и воют по ночам, это значит, что три года подряд будут суровые холода.— Вы верите в это? Или это просто домыслы французских фермеров?Элоиза уставилась на меня:— При чем здесь вера? Это правда. Проверенная моим личным опытом.Огюст добавил:— Элоиза умеет понимать природу, мистер Мак Кук. Она может вылечить вас супом из одуванчиков или заставить крепко спать с помощью репейника и тимьяна.— Она может вызывать, духов?Мадлен вздохнула. Элоиза открыла рот, но ничего не сказала. Она изучала меня водянистыми старческими глазами и улыбалась.— Я надеюсь, вы не осуждаете меня за навязчивость. Но все вокруг танка просто дышит какой— то таинственностью, и если вы можете вызвать духов…Элоиза покачала головой.— Только священник может вызывать, — важно произнесла она, — и только тот, который поверит вам, но наш священник уже очень стар и вряд ли решится делать такие вещи.— Вы действительно верите, что танк был подбит?— Это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «подбит», мсье.— Ну ладно, спрошу прямо: насколько я понимаю, здесь по ночам иногда слышны таинственные голоса. Это правда?— Некоторые говорят, что правда, — ответил Огюст.Я взглянул на него.— А что говорят остальные?— Остальные об этом вообще ничего не говорят.Элоиза осторожно зачерпнула ложкой суп.— Никто не знает об этих танках ничего определенного. Но они не были похожи на обычные американские танки. Они очень отличались от обычных, и отец Антуан, наш священник, сказал нам, что они явились от l'enfer, прямо из ада.— Элоиза, разве об этом мы должны говорить сейчас? Мы же не хотим испортить ланч, — вмешалась Мадлен.Но Элоиза подняла руку, останавливая ее:— Это неважно. Молодой человек хочет знать о танке, так почему бы нам не рассказать обо всем?— Чем они отличались? Мне он показался обычным танком из регулярных войск.— Да, — начала объяснять Элоиза, — они были выкрашены целиком в черный цвет, хотя сейчас это трудно заметить, потому что ржавчина и непогода давно содрали краску. Их было тринадцать. Я знаю, потому что считала их, когда они показались на дороге из Ла— Вей. Тринадцать, тринадцатого июля. Большинство американских танков проезжали с открытыми люками, и солдаты бросали нам консервы, сигареты и нейлоновые чулки. Но в этих танках люки никогда не открывались, и мы ни разу не видели, кто ими управляет.Мадлен уже покончила со своим супом и сидела, откинувшись на спинку стула. Она была очень бледна, и стало совершенно ясно, что весь этот разговор о танках ей не нравится.— Вы говорили с другими американцами об этих танках? Они вам что— нибудь сообщили?Огюст ответил с набитым ртом:— Они не знали или не хотели говорить. Они просто сказали: «Особая дивизия», И все.— Только один из них отстал, — вставила Элоиза. Тот самый, который до сих пор стоит здесь, на дороге. У него порвалась гусеница, и он остановился. Но американцы ничего не сделали, чтобы починить его и забрать с собой. Вместо этого они на следующий день вернулись и заварили башенный люк. Да, они его заварили, затем английский священник произнес над ним молитву, и танк был оставлен ржаветь.— Вы полагаете, что военные покинули танк?Огюст отломил большой кусок хлеба.— Кто знает? Американцы никому не позволили там находиться. Я много раз обращался в полицию и к мэру, но все мне говорили, что танк трогать нельзя. Так он и стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
— подумал я про себя. Я— то плелся к Фалайсе приблизительно под двадцать миль.На следующее утро, сидя в обеденной комнате с высоким потолком, я поглощал свой обычный завтрак — кофе, бутерброды и омлет — и одновременно изучал себя в зеркале на противоположной стене. В другом конце комнаты расположился за столом тучный француз в шляпе и со смешно торчащим вверх белым воротничком рубашки. Он рассматривал меню с видом знатока и при этом постоянно зачем— то громко причмокивал губами. Официантка в черном, с пресной недовольной физиономией сновала между столиками на своих высоких каблуках с таким видом, что вы чувствовали себя одиноким, никому не нужным и всем давно надоевшим со своим странным желанием позавтракать. Я уже подумывал о смене отеля, но, когда вспомнил о Мадлен, этот бардак мне показался вовсе не таким уж и плохим.Большую часть утра я провел на дороге, ведущей в Клеси с юго— востока. Сильный ветер смел с дороги большую часть снега, выпавшего вчера ночью, но было по— прежнему очень холодно. Деревни на фоне заснеженных холмов, казалось, тоже замерзли. Жители редко показывались на улице. Они спешили по своим делам в скотные дворы, дровяники, но долго не задерживались нигде и вскоре исчезали в домах. Церковные колокола звонко отбивали каждый час, и казалась, что такие горда, как Нью— Йорк, находятся на другой планете.Вероятно, моя голова была забита не тем, чем надо, лишь этим можно объяснить тот факт, что я сделал всего половину намеченной работы. В одиннадцать часов, как только прозвонили колокола, я поехал в Пуан— де— Куильи. По дороге сделал остановку в одной из деревень и заглянул в магазинчик. Купил бутылку приличного вина, просто на случай, если отца Мадлен понадобится немного умиротворить, и коробку замороженных фруктов, специально для Мадлен. Говорят, они самые лучшие во всей Нормандии.«Ситроен» кашлял и подпрыгивал, но наконец— то выехал на грязную дорогу, ведущую к мосту. Эта местность при дневном свете выглядела ничуть не веселей, чем вчера вечером. Поля были покрыты серебристым инеем. Коровы все еще паслись на них, разбившись на небольшие кучки и жуя замерзшую траву. Они выдыхали столько пара, что выглядели как заядлые курильщики. Я переехал через мост, оставив позади журчащую Орне. Здесь я сбавил скорость, потому что хотел взглянуть на танк.Так он и стоял, молчаливый и не подвижный, подбитый, в бою. Я на минуту остановил машину и открыл окна. Теперь мне были видны заржавевшие колеса, покореженные гусеницы и небольшая башенка. Какое— то глубокое и бесконечное отчаяние царило вокруг него. Это напомнило мне другой памятник на побережье, на котором стоит дата: «Июнь, 6, 1944». Но здесь не было пьедестала, на который следовало бы поставить этот танк.Некоторое время я еще рассматривал мрачные окрестности, потом завел мотор и направился прямо на ферму Мадлен. Я въехал в ворота и пересек грязный дворик, здесь гуляли цыплята, которые при моем появлении разбежались в разные стороны. Куда— то рванул и табун гусей со скоростью легкоатлетов на состязании.Я вышел из машины и, осторожно переставляя ноги, добрался до двери и дал знать о своем присутствии. Какая— то дверь позади меня открылась, и я услышал шаги.— Добрый день мсье, что вам угодно? — раздался мужской голос.Невысокий француз в грязных штанах, заляпанных ботинках и замызганном коричневом жакете стоял во дворике, засунув руки в карманы. У него было удлиненное, типично нормандское лицо, и он курил сигарету, которая казалось, приросла к его губам. Его берет был натянут на уши в самой веселой манере, из— под козырька смотрели светлые глаза. В целом он выглядел как фермер, не упускающий случая пошутить.— Мое имя Дан Мак Кук, — сказал я ему. — Ваша дочь Мадлен пригласила меня на ланч.Фермер кивнул:— Да, мсье. Она говорила мне об этом. Я — Огюст Пассерель.Мы пожали друг другу руки. Я передал ему бутылку:— Это для вас. Искренне надеюсь, что оно вам поправится. Очень хорошее вино.Огюст Пассерель немного помолчал, затем извлек из своего нагрудного кармана старые очки. Надев их, он начал внимательно рассматривать бутылку вблизи. Я чувствовал себя как торговец, предлагающий фермеру из Кентукки ракетную установку для защиты от воров. Но француз одобрительно кивнул головой, убрал свои очки и сказал:— Merci bien, monsieur. Я сохраню ее до dimanche.Он провел меня на кухню через массивную дверь. Там была старая Элоиза, в сером платье и белом платке, она кипятила яблоки в огромном котле. Огюст представил меня ей, и мы обменялись рукопожатиями. Ее пальцы были длинными и мягкими, на одном из них блестело серебряное кольцо, с изображением миниатюрной Библии. У нее было обычное бледное округлое лицо уже немолодой женщины. Но она выглядела очень сильной, при ходьбе держалась прямо и казалась весьма независимой.— Мадлен мне сказала, что вас интересует танк, — сказала она.Я взглянул на Огюста, но тот, казалось, не слушал. Я прокашлялся.— Да, очень. Я составляю карту этой местности для книги о войне.— Танк находится здесь с июля сорок четвертого. С середины июля. Его подбили в очень жаркий денек.Я смотрел на нее. Ее глаза были размытого голубого цвета — цвета весеннего неба после дождя. Невозможно было понять, на вас она смотрит или ушла в себя.— Мы обязательно поговорим об этом после ланча.Мы вышли из наполненной паром и ароматом яблок кухни и пошли по длинному низкому коридору с непрерывно скрипящим деревянным полом. Огюст открыл дверь в одну из комнат. По— видимому, это была его гордость, комната, предназначенная специально для гостей. Она была мрачной, с тяжелыми шторами. Все вещи были порядочно запылены, воздух тяжелый, застоявшийся. В комнате стояли три кресла того стиля, который обычен для любого большого французского мебельного магазина. На стенах висело несколько картин, написанных в теплых тонах, гипсовая Мадонна с сосудом святой воды, а также изрядно потемневшие фотографии детей, внуков, свадеб и прочих семейных событий, Высокие часы отбивали уходящее время зимнего утра медленно и неохотно.— С удовольствием, — ответил я на предложение Огюста выпить. — Я только не знаю, что может согреть нас в такой холодный день. Даже «Джек Дэниэлс» не подойдет.Огюст достал из буфета два небольших стакана и бутылку кальвадоса. Он наполнил оба стакана, один из которых протянул мне.— Sante, — спокойно произнес он и осушил свой стакан одним глотком.Я смаковал свою порцию дольше. Кальвадос, нормандское яблочное бренди, имеет очень приятный вкус, и я хотел растянуть удовольствие. К тому же я не собирался много пить, я должен был доделать работу, намеченную на вторую половину дня.— Вы бывали здесь летом? — спросил Огюст.— Нет, никогда. Это всего лишь третье мое путешествие в Европу.— Здесь не очень приятно зимой. Грязь и мороз. Но летом! Летом эти места удивительно красивы. К нам приезжают туристы со всей Франции и даже из Европы, на реке кипит жизнь, вдоль берега много лагерей.— Это ужасно. Много к вам приезжало американцев?Огюст пожал плечами:— Один или два раза. Немцы иногда приезжают. Но очень немного. Воспоминания о событиях возле Пуан— де— Куильи все еще очень болезненны. Немцы бежали отсюда так, как будто сам дьявол гнался за ними.Я выпил еще кальвадоса, и он согрел мое горло, как приличный стакан горячей коки.— Вы уже второй человек, который говорит мне об этом, — ответил я. — Der Teufel.Огюст слегка улыбнулся, и его улыбка напомнила мне улыбку Мадлен.— Я должен переодеться, — заявил он. — Я не люблю сидеть за ланчем в таком грязнущем виде.— Давайте, — ответил я. — А где Мадлен?— С минуты на минуту подойдет. Она тоже приводит себя в порядок, ведь к нам заходят гости не очень часто.Огюст отправился переодеваться, а я подошел к окну, которое выходило в сад. Фруктовые деревья уже были приготовлены к зиме. Их ветки, как и трава, покрылись инеем. Какая— то птица села на обледеневшую крышу сарая, находящегося в дальнем углу сада, и тут же упорхнула.На стене, на одной из фотографий, я увидел молодую девушку с волнистой прической в стиле двадцатых годов и догадался, что это мать Мадлен. Рядом висела цветная фотография Мадлен в детстве, с улыбающимся священником на заднем плане. Затем портрет Огюста в высоком белом воротнике. Среди прочего там стоял бронзовый собор с локонами волос вокруг шпиля. Я даже приблизительно не мог догадаться, что это значит. Я не был нормандским католиком и не верил в церковные реликвии.Как только я протянул руку, чтобы взять модель собора и рассмотреть ее получше, открылась дверь. Это была Мадлен, в платье кремового цвета, ее каштановые волосы были зачесаны назад и заколоты черепаховым гребнем, а губы накрашены ярко— красной помадой.— Пожалуйста… — попросила она. — Не трогайте это.Я убрал руки от собора.— Извините. Я только, хотел рассмотреть его получше.— Это принадлежало моей матери.— Извините меня.— Ничего, все порядке. Вам отец предложил выпить?— Конечно. Кальвадос. Он уже согрел меня. Хотите присоединиться?Она покачала головой:— Я это не пью. Я пробовала кальвадос однажды, когда мне исполнилось двадцать лет. Он мне не понравился. Теперь я пью только вино.Она опустилась в кресло, и я сел напротив нее.— Вам не стоило одеваться только ради меня, — сказал я. — Но все равно, вы выглядите великолепно.Девушка смутилась. На ее щеках выступил румянец, но так она стала еще привлекательней. Давненько я не встречал таких обаятельных женщин.— И все— таки мне удалось кое— что заметить прошлой ночью, — начал я. — Я возвращался обратно на своей машине и увидел нечто. Разрази меня гром, если это не так.Мадлен подняла глаза:— Что же это было?— Ну, я не очень хорошо разглядел. Как будто маленький ребенок, но для ребенка он был очень костлявым и сгорбленным.Некоторое время она смотрела на меня молча, затем произнесла:— Не знаю. Наверное, это вам показалось. Ведь шел снег.— Но это сбежало от меня, черт возьми!Мадлен положила руки на подлокотники кресла и начала нервно теребить пальцами обивку.— Это атмосфера, окружающая танк. Она заставляет людей видеть вещи, которых на самом деле нет. Элоиза может много такого вам рассказать, если пожелаете.— А вы сами— то верите в эти истории?Она поежилась:— Разве мне больше нечего делать? Вы здесь отдыхаете и радуетесь любой возможности развлечь себя, найти себе занятие. А я постоянно думаю о реальных заботах, а не о привидениях и духах.Я поставил свой стакан на край стола.— Я ищу здесь те ощущения, которых вы, по— видимому, не любите.— Где ищете? В доме моего отца?— Нет, в Пуан— де— Куильи. Там не так уж. много развлечений.Мадлен встала и подошла к окну. На фоне серого зимнего света ее мягкий темный силуэт был виден отчетливо.— Я не думаю о развлечениях слишком много. Если бы вы жили здесь, в Пуан— де— Куильи, тогда бы поняли, что такое настоящая скука.— Только не говорите о том, что вы любили и что потеряли.Она улыбнулась:— Знала, что вы это скажете. Увы! Я любила жизнь и потеряла любовь.— Не уверен, что понимаю вас.В этот момент до нас донесся звук гонга. Мадлен повернулась и сказала:— Ланч готов. Пойдемте.Мы завтракали в обеденной комнате, хотя я полагал, что обычно они едят на кухне, особенно когда у них по три пуда грязи на обуви и аппетит, как у лошади. Элоиза поставила на стол большой котел супа. Я понял, что нахожусь в доме, где вкусно готовят. Огюст уже стоял во главе стола в новом коричневом костюме, и, когда все заняли свои места, он посмотрел на нас долгим взглядом и заговорил:— О, Господи, ниспославший пищу на наш стол, мы благодарим тебя за заботу о нас. И защити нас от вторжения злых сил именем Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.Я взглянул через стол на Мадлен, стараясь, чтобы она увидела вопрос в моих глазах. Вторжение зла? О чем это? О голосах в танке? или еще о чем— то? Но внимание Мадлен было сосредоточено на котле, из которого Элоиза разливала суп по тарелкам, и она старательно избегала моего пристального взгляда, пока отец не кончил говорить.— Верхнее поле уже замерзло, — произнес Огюст, причмокнув губами. — Я вспахал гектар сегодня с утра, вместе с почвой наверх выворачивались кусочки льда. Уже лет десять здесь не было таких холодов.— Наступают плохие зимы, — вступила Элоиза. — Собаки тоже знаю это.— Собаки? — переспросил я.— Да, они самые, месье. Когда собаки жмутся к домам и воют по ночам, это значит, что три года подряд будут суровые холода.— Вы верите в это? Или это просто домыслы французских фермеров?Элоиза уставилась на меня:— При чем здесь вера? Это правда. Проверенная моим личным опытом.Огюст добавил:— Элоиза умеет понимать природу, мистер Мак Кук. Она может вылечить вас супом из одуванчиков или заставить крепко спать с помощью репейника и тимьяна.— Она может вызывать, духов?Мадлен вздохнула. Элоиза открыла рот, но ничего не сказала. Она изучала меня водянистыми старческими глазами и улыбалась.— Я надеюсь, вы не осуждаете меня за навязчивость. Но все вокруг танка просто дышит какой— то таинственностью, и если вы можете вызвать духов…Элоиза покачала головой.— Только священник может вызывать, — важно произнесла она, — и только тот, который поверит вам, но наш священник уже очень стар и вряд ли решится делать такие вещи.— Вы действительно верите, что танк был подбит?— Это зависит от того, что вы подразумеваете под словом «подбит», мсье.— Ну ладно, спрошу прямо: насколько я понимаю, здесь по ночам иногда слышны таинственные голоса. Это правда?— Некоторые говорят, что правда, — ответил Огюст.Я взглянул на него.— А что говорят остальные?— Остальные об этом вообще ничего не говорят.Элоиза осторожно зачерпнула ложкой суп.— Никто не знает об этих танках ничего определенного. Но они не были похожи на обычные американские танки. Они очень отличались от обычных, и отец Антуан, наш священник, сказал нам, что они явились от l'enfer, прямо из ада.— Элоиза, разве об этом мы должны говорить сейчас? Мы же не хотим испортить ланч, — вмешалась Мадлен.Но Элоиза подняла руку, останавливая ее:— Это неважно. Молодой человек хочет знать о танке, так почему бы нам не рассказать обо всем?— Чем они отличались? Мне он показался обычным танком из регулярных войск.— Да, — начала объяснять Элоиза, — они были выкрашены целиком в черный цвет, хотя сейчас это трудно заметить, потому что ржавчина и непогода давно содрали краску. Их было тринадцать. Я знаю, потому что считала их, когда они показались на дороге из Ла— Вей. Тринадцать, тринадцатого июля. Большинство американских танков проезжали с открытыми люками, и солдаты бросали нам консервы, сигареты и нейлоновые чулки. Но в этих танках люки никогда не открывались, и мы ни разу не видели, кто ими управляет.Мадлен уже покончила со своим супом и сидела, откинувшись на спинку стула. Она была очень бледна, и стало совершенно ясно, что весь этот разговор о танках ей не нравится.— Вы говорили с другими американцами об этих танках? Они вам что— нибудь сообщили?Огюст ответил с набитым ртом:— Они не знали или не хотели говорить. Они просто сказали: «Особая дивизия», И все.— Только один из них отстал, — вставила Элоиза. Тот самый, который до сих пор стоит здесь, на дороге. У него порвалась гусеница, и он остановился. Но американцы ничего не сделали, чтобы починить его и забрать с собой. Вместо этого они на следующий день вернулись и заварили башенный люк. Да, они его заварили, затем английский священник произнес над ним молитву, и танк был оставлен ржаветь.— Вы полагаете, что военные покинули танк?Огюст отломил большой кусок хлеба.— Кто знает? Американцы никому не позволили там находиться. Я много раз обращался в полицию и к мэру, но все мне говорили, что танк трогать нельзя. Так он и стоит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13