Только ветер, который так и будет
гулять в проливе Грейнитхед, когда я отсюда уеду. Даже море как будто
утихомирилось.
- Есть ли кто-нибудь? - закричал я голосом сначала громким, а потом
сдавленным. И стал ожидать ответа или отсутствия ответа.
Было ли это пение? Отдаленное, приглушенное пение?
Мы выплыли в море из Грейнитхед
Далеко к чужим берегам...
А может, это всего лишь сквозняк свистел в щелях дверей, ведущих в
сад?
Наконец я нажал на ручку, заколебался, но все-таки открыл дверь
кухни. Ни скрежета, ни скрипа. Я же сам смазал маслом петли. Я сделал шаг,
потом другой, может, слишком нервно, шаря рукой по стене в поисках
выключателя. Люминесцентная лампа замигала и засветила ровным светом. Я
инстинктивно поднял кочергу, но сразу увидел, что старинная кухня пуста, и
опустил ее.
Двери в сад были закрыты на ключ и на засов. Ключ лежал там, где я
его и положил, на тихо урчащем холодильнике. Чистенький настенный кафель
весело блестел: ветряные мельницы, лодка, тюльпаны и сабо. Медная утварь,
висящая рядами, слабо поблескивала, а кастрюля, в которой я вчера варил на
ужин суп, все еще ждала, пока я ее помою.
Я открывал шкафчики, хлопал дверцами, поднял страшный шум, чтобы
увериться, что я - один. Я послал угрожающий взгляд в непроницаемую
темноту за окном, чтобы отпугнуть любого, кто мог таиться в саду. Но
увидел лишь неясное отражение своей перепуганной физиономии, и именно это
испугало меня больше всего. Страшен даже сам страх. А вид собственного
страха еще страшнее.
Я вышел из кухни и в коридоре еще раз громко, но осторожно вопросил:
- Кто там? Есть ли кто здесь?
И снова в ответ - тишина. Но у меня было удивительное тревожное
чувство, что кто-то или что-то передвигается рядом со мной, будто
невидимое движение вызывает дрожание воздуха. Меня также пронизало
ощущение холода, чувство затерянности и болезненной грусти. То же самое
испытывает человек после дорожной катастрофы или когда ночью слышит
диссонирующий рев младенца, боящегося темноты.
Я стоял в холле и не знал, что делать; более того, я не знал, что мне
думать. Я был совершенно уверен, что дом пуст, что в нем нет никого, кроме
меня. У меня не было никакого конкретного доказательства, что кто-то чужой
вторгся внутрь. Никаких выбитых дверей, никаких разбитых стекол. И все же
не менее очевидно было, что атмосфера дома подверглась тонкому изменению.
У меня появилось впечатление, что я вижу холл в иной перспективе, как
негатив, перевернутый на сто восемьдесят градусов.
Я вернулся в кухню и снова заколебался, потом все же решил заварить
себе чашечку чая. Пара таблеток аспирина также должна мне помочь. Я
подошел к плите, где стоял чайник, и к своему крайнему удивлению увидел,
что из его носика выходит тонкая струйка пара.
Кончиками пальцев я коснулся крышки. Она была горячая. Я отскочил и
подозрительно уставился на чайник. Мое собственное лицо, отраженное в
нержавеющей стали, уставилось на меня с таким же подозрением. Я и в самом
деле хотел вскипятить чайник, но действительно ли я поставил его? Я не
этого припомнить. Однако, в таком случае, вода должна была закипеть минуты
через две-три, и чайник что, выключился автоматически?
Возможно, я сам его и выключил. Просто я был чересчур измучен. Я
полез в буфет за чашкой и блюдцем. И тогда я услышал снова, на этот раз
совершенно отчетливо, то же тихое пение. Я застыл, напряг слух, но все
стихло. Я вынул чашку, блюдце и сахарницу, а потом включил чайник, чтобы
еще раз вскипятить воду.
Может, неожиданная смерть Джейн задела меня больше, чем я сознавал?
Может, каждый, кто потеряет близкого человека, переживает удивительные
видения и иллюзии? Юнг ведь говорил о коллективном подсознании, сравнивая
его с морем, в котором мы все плаваем. Может, каждый умирающий ум создает
на поверхности этого моря волну, которую чувствуют все, но особенно -
самые близкие.
Вода уже почти кипела, когда блестящая поверхность чайника медленно
начала запотевать - так, будто температура воздуха резко упала. Но ночь
была холодной, поэтому я не очень удивился. Я пошел на другой конец кухни,
принести старую жестянку с чаем. Когда я возвращался, пару секунд мне
казалось, что на запотевшей поверхности чайника я вижу какие-то буквы, как
будто написанные пальцем. Но тут вода закипела, чайник выключился, и пар
исчез. Я внимательно осмотрел чайник, разыскивая какие-нибудь следы. Я
наполнил чашку и еще раз включил чайник, чтобы проверить, не появятся ли
буквы снова. Проявилась какая-то каракатица, напоминающая букву "С", еще
какой-то знак, похожий на "П", и ничего больше. Без сомнения, я медленно
сдвигался по фазе. Я унес чай в гостиную и сел у еще теплого камина, отпил
глоток и попробовал рассуждать логически.
Это не могли быть буквы. Чайник наверняка был грязным, и на жирных
местах пар конденсироваться не мог. Я не из тех, кто верит в вертящиеся
столики, самопишущие блюдца и контакты с иным миром. Я не верил в духов и
прочий оккультный вздор: психокинез, передвигание пепельниц силой воли и
так далее. Я не имел ничего против людей, которые верят в такое, но сам не
верил. Вообще. Мне никогда не было присуще бездумное отрицание сразу всех
сверхъестественных явлений; может, другие и сталкивались иногда с чем-то
таким, но я нет. И от всей души молился, чтобы со мной такого не
случилось.
Прежде всего я не хотел допускать мысли, что мой дом может быть
одержим, особенно духом кого-то, кого я знал. Особенно, храни меня Бог,
духом Джейн.
Я сидел в гостиной, не смыкая глаз, потрясенный, глубоко несчастный,
пока часы в коридоре не пробили пять. Наконец суровый североатлантический
рассвет заглянул в окна и выкрасил все в серый цвет. Ветер стих, дул
только холодный бриз. Я вышел через задние двери и прошествовал босиком по
траве, покрытой росой, одетый только в халат и старую куртку на меху. Я
остановился у садовых качелей.
Видимо, был отлив, поскольку далеко над проливом Грейнитхед чайки
начали охоту за моллюсками. Их крики напоминали голоса детей. На
северо-западе я видел все еще мигающий маяк на острове Винтер. Холодное,
фотографическое утро. Картина мертвого мира.
Качелям было уже лет семьдесят или восемьдесят. С виду они напоминали
кресло с широкой резной спинкой. На спинке кто-то вырезал солнце, знак
Митры и слова: "Все постоянно, кроме Солнца", которые, как открыла Джейн,
были цитатой из Байрона. Цепи крепились к чему-то вроде перекладины,
теперь уже почти невидимой, поскольку тот, кто годы назад сделал качели,
посадил рядом с ними яблоньку, и со временем сучковатые ветки старого
дерева полностью скрыли из вида верх качелей. Летом же, когда кто-то
качался на качелях, цветы яблони осыпали его, как снег.
Качели (рассказывала Джейн, качаясь и напевая) были игрушкой шутов и
жонглеров, средневековым безумием, напоминающим экстатические танцы
дервишей. Ей приходили в голову жонглеры, фокусники, маскарад и свиные
пузыри на посохах; она твердила, что раньше таким образом вызывали
дьяволов и упырей. Помню, как я смеялся над ней тогда; а в то утро,
одиноко стоя в саду, поймал себя на мысли, что мои глаза невольно движутся
вдоль невидимой дуги, которую когда-то описывали качели вместе с сидящей
на них Джейн. Теперь качели висели неподвижно, покрытые росой, и их не
могли привести в движение ни утренний бриз, ни мои воспоминания.
Я сунул руки в карманы куртки. Похоже, шел очередной светлый свежий
атлантический день, дьявольски холодный, но тихий.
Я легко толкнул качели, цепи звякнули, но даже когда я толкнул их еще
раз, сильней, я не мог извлечь из цепей такие же звуки, как те, которые
слышал ночью. Мне пришлось бы сесть на качели, ухватиться покрепче и
качаться изо всех сил, почти касаясь ногами нижних ветвей яблони, чтобы
воспроизвести то выразительное "скрип-скрип".
Я медленно прошел через весь сад и посмотрел на круто спускающуюся
вниз Аллею Квакеров, ведущую к деревне Грейнитхед. В рыбачьей деревне уже
дымили две или три трубы. Дым улетал на запад, в направлении Салема,
очертания которого были отчетливо видны на фоне неба с другой стороны
залива.
Я вернулся домой, выискивая по пути примятую траву, следы ног,
какое-то доказательство того, что ночью кто-то побывал в моем саду. Но
ничего не нашел. Я вошел в кухню, оставив двери открытыми, приготовил себе
очередную чашку чая и съел три кокосовых пирожных. Я чувствовал себя без
вины виноватым, поскольку это был весь мой завтрак. Джейн всегда готовила
мне ветчину, яичницу или сметану. Я забрал чашку чая с собой наверх и
пошел в ванную бриться.
Мы поставили у себя в ванной комнате огромную викторианскую ванну,
которую спасли из заброшенного дома в Свомпскотте и украсили большими
латунными кранами. Над ванной висело настоящее парикмахерское зеркало в
овальной раме из инкрустированного дерева. Я посмотрел в зеркало и
убедился, что выгляжу довольно неплохо для того, кто почти всю ночь не
спал - не просто не спал, но и переживал муки страха. Потом я отвернул
краны и наполнил ванну горячей водой.
Лишь когда я поднял голову, начиная вытираться, я увидел буквы,
нацарапанные на зеркале. По крайней мере, мне это показалось буквами, хотя
с таким же успехом могло быть и просто стекающими каплями влаги. Я
присмотрелся к ним поближе, одновременно перепуганный и увлеченный. Я был
уверен, что различаю "С", "П" и "А", но оставшихся так и не смог
прочитать.
С, запотевшая поверхность, П, запотевшая поверхность, А. Что бы это
могло значить? СПАСИ МЕНЯ? СПАСЕНИЕ?
Неожиданно я заметил в зеркале какое-то движение. Что-то белое
мелькнуло в дверях ванной комнаты за моей спиной. Я развернулся и немного
слишком громко спросил:
- Кто там?
Потом на негнущихся ногах я вышел на лестничную площадку и окинул
взглядом темные резные ступени, ведущие в холл. Там никого не было.
Никаких шагов, никакого шепота, никаких таинственно закрывающихся дверей,
ничего подобного. Только небольшая картина Эдварда Хикса, изображающая
моряка, который глазел на меня с тем телячьим выражением лица, которое
было так характерно для всех портретов кисти Хикса.
Никого здесь не было. И все же, впервые с тех пор, как мне пришлось
взглянуть в лицо одиночеству и страданию, впервые за целый месяц я тихо
прошептал:
- Джейн?

2
Уолтер Бедфорд сидел за большим, обитым кожей столом. Его лицо
наполовину загораживал зеленый абажур лампы.
- В следующем месяце я уезжаю вместе с женой, - говорил он. - Пара
недель на Бермудах позволит ей прийти в себя и восстановить душевное
равновесие, примириться со всем этим. Я должен был подумать об этом
раньше, но, сам понимаешь, теперь, когда старый Виббер слег...
- Очень жаль, что она так переживает, - пробубнил я в ответ. - Если я
могу хоть чем-то помочь...
Мистер Бедфорд покачал головой. Для него и его жены, Констанс, смерть
Джейн стала величайшей трагедией их жизни. По-своему даже более тяжелой,
чем смерть их второго ребенка, Филиппа, брата Джейн, умершего еще в
детстве, в возрасте пяти лет, от паралича. Мистер Бедфорд сказал мне, что
когда Джейн погибла, то он чувствовал себя так, будто Господь Бог его
проклял. Его жена переживала еще больше и почему-то считала, что именно я
накликал на них эту беду.
Хотя один из младших компаньонов юридической фирмы "Бедфорд и Виббер"
предложил проследить за похоронами Джейн и исполнением ее последней воли,
мистер Бедфорд с непонятным мазохизмом заупрямился, настаивая на том, что
сам проследит за всеми подробностями. Я понимал его. Джейн была так важна
для всех нас, что тяжело было смириться с ее утратой. И еще тяжелее было
осознать, что придет день, когда мы ни разу о ней не вспомним.
Ее похоронили на исходе морозного февральского дня на Кладбище Над
Водой в Грейнитхед, в возрасте двадцати восьми лет, вместе с нашим
неродившимся сыном, а надпись на ее надгробии гласила: "Укажи мне дорогу к
прекрасной звезде".
Миссис Бедфорд не соизволила даже взглянуть на меня во время
церемонии похорон. В ее глазах я был наверняка хуже убийцы. У меня не
хватило храбрости убить Джейн самому, своими руками. Вместо этого, по ее
мнению, я согласился на то, чтобы судьба сделала за меня грязную работу.
Судьба была моим наемным убийцей.
Я познакомился с Джейн случайно, при довольно удивительных
обстоятельствах - на охоте на лис около Гринвуда, в Северной Каролине,
менее двух лет назад, хотя теперь мне казалось, что с тех пор прошло уже
двадцать лет. Мое присутствие было обязательным, поскольку охота
происходила на территории в тысячу двести акров владений одного из
наиболее влиятельных клиентов моего работодателя. Джейн же появилась там
потому, что ее пригласила подружка из Уэлсли-колледж, обещая острые
ощущения и "крещение кровью". Крови не было, лисы разбежались. Но позже, в
элегантном колониальном доме, мы сидели с Джейн в тихой гостиной на втором
этаже, утопая в необыкновенных итальянских креслах, пили шампанское - и
влюбились друг в друга. Джейн обожала Китса. Цитата из Китса и была на ее
надгробии.
Смертельно бледных королей
И рыцарей увидел я.
Вроде бы нас ничто друг с другом не связывало: ни среда, ни
образование, ни общие знакомые. Я родился и вырос в Сент-Луисе, штат
Миссури. Мой отец был сапожником, хозяином магазина с обувью, и хотя он
сделал все, чтобы обеспечить мне лучшее образование - "Мой сын не будет
всю жизнь заглядывать людям под подошвы", - все же я оставался
неисправимым провинциалом. Когда мне говорят о Чилликоте, Колумбии и
Сиу-Фоллс, эти названия западают мне в сердце. Я изучал экономику в
Вашингтонском университете и в возрасте двадцати четырех лет нашел
должность в торговом отделе фирмы "Мидвестерн Кемикал Билдинг" в
Фергюсоне.
В возрасте тридцати одного года я занимал пост младшего руководителя,
носил серые костюмы и темные носки, и со мной всегда была свеженькая
"Форчун" в кожаной папке с моими инициалами. Джейн же была из уважаемой,
но не слишком богатой семье, осевшей в Салеме, штат Массачусетс,
единственной дочерью и в то время уже единственным ребенком. Старательные
воспитатели немного по-старосветски приучили ее к зажиточности, даже
определенной утонченности. Вот такая местная Вивьен Ли. Джейн любила
антикварную мебель, картины американских примитивистов и одеяла домашнего
шитья, но у нее самой не было времени на шитье, и она очень мало что
носила под платьем, а когда выходила в сад, то из принципа надевала
французские туфельки на высоком каблучке и по щиколотки погружалась в
грязь между грядками с капустой.
- Черт побери, должна же я быть хорошей хозяйкой, - повторяла она,
когда хлеб у нее не хотел подниматься или конфитюры превращались в густую
жижу. - Но у меня почему-то нет к этому никаких способностей.
На Новый Год она пыталась приготовить "джека-попрыгуна", традиционное
южное блюдо из ветчины и фасоли, но вышло что-то напоминающее красные
резиновые перчатки, смазанные пригорелым клеем. Когда она подняла крышку
кастрюли, мы оба смеялись до слез, ведь в конце концов в каждой
благополучной семье подобное так и должно кончаться. Однако потом, когда
мы уже лежали в постели, она сказала:
- Есть такая примета, что если на Новый Год не подашь
"джека-попрыгуна", то потом весь год будут сплошные неудачи.
Она была не так безнадежна, как Хонни из кантри-песенки, которая
разбила автомобиль и голосила над тающим снегом, но вы наверное поймете,
что песенка "Хонни" не относилась к числу моих любимых. Когда потеряешь
близкого человека, то всегда бываешь склонен придавать чрезмерное значение
сентиментальной чуши.
Все закончилось на мосту через реку Мистик под конец февраля, в
слепящую снежную метель, когда Джейн возвращалась домой после визита к
родителям в Дедхэм и затормозила перед кассой оплаты проезда по мосту.
Молодая темноволосая женщина на шестом месяце беременности за рулем
желтого "мустанга" каплевидной формы. В грузовике, который ехал за ней,
подвели гидравлические тормоза. Грузовик весил семнадцать тонн и был
гружен стальными трубами, предназначенными для ремонта канализационной
сети в Глостере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43