Иришки взяли подряд, и к ним атомные конторы в очередь становятся — а можно нам у вас поковыряться чуток? На взаимовыгодной основе? Депутаты ихние тоже рады: кто мерсу, кто кадиллаку. Телевизионщики за поддержку получили, кокаина накупили и на радостях друг другу отсасывают. Только нас с тобой в несвежем виде всему миру показывают — вот! Не все еще гладко в демократизированной России! Вот террорист Ахметзянов, у-у, видите, какая морда бородатая? Исламист! А вот известный националист и террорист Кирюха, он же Жирик! А также педофил и грубиян, — хохотнул Ахмет. — Да и Жорик этот с нами окажется — че, думаешь, с ним кто-то рассчитываться будет? Щасс. Тоже по СNN покажут, с дыркой в башке — «…и примкнувший к террористам vor v zakone по кличке Джордж, возглавлявший преступный мир Уральской оккупационной зоны». Ковчег, бля, чуешь, Кирюха? — каждой твари по паре…
— Сука, аж тошно от этих раскладов… Бля, да куда все на хуй катится, а, Ахмет? — злобно и как-то грустно ощерился Кирюха. — Куда ни кинь — везде эта пидарасня ебучая, за деньги свои сраные не то что маму, весь мир в гавно втоптали… Страну кончали, все забрали, все! — и один хуй мало им, а!
— А хули ты хотел? Коли начал опускаться — все, конечная станция — даже не параша. Конечная станция — штаб генерала Духонина в Лунном военном округе. Это я к тому, что опосля таких движений им надо будет обязательно продемонстрировать — вот теперь на самом деле зачищено. То есть, чуйствую я нехорошее. Отчетливый такой запах бриллиантового зеленого, знаете ли… Вот так, товарищ сосед Кирюха. Че делать-то будем?
Кирюха молчал, злобно глядя куда-то в себя. Ахмет немного подождал и поднялся.
— Ладно, пора мне. Че-то ты сегодня грустный.
— Загрустишь тут. Не, сучары, почему нас хоть теперь в покое не могут оставить, а? Пидарррасы!
Ахмет не ответил и пошел до дому, думая о том, что Кирюха, похоже, сегодня нажрется.
Два дня занимался по хозяйству, переделал все отложенные дела, сводил пса на озеро, даже подровнял бороду. Утром третьего снова пошел к базарным. Погода успела смениться, антициклон ушел, то и дело с неба начинало сыпать мелкой осенней моросью. Ахмет ежился, бредя по мертвому городу в утреннем тумане. Видимость была отвратительной, приходилось больше полагаться на слух и весь путь держать РПК наизготовку. Караул базарных проморгал его визит, и Ахмет не отказал себе в удовольствии — спрятавшись за торчащим из стены ригелем, дождался смены караула и только тогда громогласно объявил о своем присутствии. Сменяющийся караул проводил его ненавидящими взглядами — скрыть прокол у них не получалось по-любому, и старшему теперь не миновать Кирюхиного кулака. …Ничего, на некоторых Домах за это вообще вешают. — злорадно подумал Ахмет, поднимаясь на второй, к хозяйскому кабинету. — Ишь, расслабили булки… Хозяин базарных, оказывается, уже встал и спустился помыться во двор. Орехов, старый Кирюхин охранник, предложил обождать в караулке и начал ворчать, едва Ахмет переступил порог.
— Ахмет, ты вот че хозяину мозги ебешь ходишь? Тебе делать, что ли, совсем нехуя… Он потом ходит злой как собака, вон, ты шел — видел, болтается?
— Че, вздернули кого?
— А ты не видел как будто… Конечно, вздернули, не сам же вздернулся.
— На улице туман, не видать ни хера. Да я и не смотрел на ворота, ты ж знаешь, что я не с той стороны прихожу. Кого там вздернули-то?
— Да Женьку-столяра. Царство ему небесное, балбесу…
— А че натворил-то? Кирюха просто так по морде-то не выпишет, не говоря уж про вздернуть?
— Не скажи. Третьего дни, как ты ушел, так и началось. Закрылся, весь день ему Осетин бухло отправлял, к гостям не выходил, Немца не пускал. Даже баб на ночь не позвал, утром встает — медведь медведКм. Глаза красные, сам еще злее, чем со вчера. К вечеру смотрю: вроде отходить начал. И глядит уже не исподлобья, и со мной нет-нет, а словом перекинется, а тут, как на грех, Женьку и угораздило.
— Че угораздило-то?
— А караван они провожали, вчера караван заходил — Челябинские на Уфалей, без ночевки. Ну проводили, вертаются. Женька в свою комнату зашел, и че-то они с татарчонком новым зацепились опять. Я вот сколько уже говорил хозяину — рассели от греха! Нет, как об стенку горох… Ну, Женька-то сгоряча за нож и схватился. И порезать-то толком не успел, растаскивать уже начали… Мимо, как на грех — хозяин. Кровь увидел, взбеленился: «Ножи?! На ворота обоих!» Башкой мотнул, и дальше. Немец-то за ним кинулся, да куда там! Только татарчонка и отмазал, что нож-то один был, у Женьки.
— Дела…
Посидели молча, под укоризненное кряхтение поминутно ерзающего в кресле Ореха. Наконец в коридоре послышались тяжелые шаги Кирюхи.
— Здорово, сосед.
— Здорово, Столыпин.
Кирюха дернулся, придавил языкастого соседа тяжким взглядом. Приощерился было, хотел что-то рыкнуть — но передумал.
— Андреич, скажи Осетину, чтоб завтрак сюда отправил. — и вернул взгляд на Ореха. Видимо, тот спросил глазами насчет Ахмета. — Да. На этого халявщика тоже.
Кабинет Кирюхи — да, это было нечто. Он не только выставлял на всеобщее обозрение все комплексы хозяина, но и, что называется, внушал. Видимо, где-то под бугристым солдатским черепом таились нешуточные таланты пиарщика — на севшего в гостевое кресло посетителя обрушивались удивительно точно дозированные потоки сигналов, заставляющие слепо, на символическом уровне уверовать в могущество, богатство и силу хозяина этого помещения. Кирюха опустился в глухо хрустящее огромное директорское кресло.
— Подумал я тут. Знаешь, мне в голову ничего не приходит. Хоть так, хоть эдак — труба. Зачистят нас всех по-любому, и дрыгаться бесполезно. Химией, бактериологической ли мерзостью какой, или той херотенью, помнишь? арсенал РВСНовский которой зачищали? Ну, без разницы. Короче. Буду пока жить как раньше, а изменится что, тогда и репу чесать.
— То есть, Жорику просто скажешь, что некогда тебе хуйней страдать, и предложишь немного кабеля?
— Нет. Сначала я кабель ему постараюсь продать, а пошлю уже потом.
Ахмет четко ощутил, что у Кирюхи созрел план если че — свалить из Тридцатки. …Ежу понятно — об этом он и на ТАПе не обмолвится. Значит, беседы окончены. Пожрем, позубоскалим, и разбежимся.
— Ну, от сердца отлегло. Снова ты бодрый и алчный, каким и останешься в благодарной памяти потомков. А я уж грешным делом подумал — спекся от многочисленных моральных травм, несовместимых с жизнью. Пьешь вон из горла, подчиненных умерщвляешь… — Ахмет, нырнув между фундаментальным письменным столом и портьерой, извлек полупустую коньячную бутылку. Выдернул от души вбитую пробку — У-у, че мы хаваем-то в одиночку…
Кирюха тоже почувствовал, что его позиция вычислена и напряга у соседа не вызывает. Казалось бы — ну что хозяину огромного мощного Дома отношение к его затее едва ли не одиночки. Но Кирюха отчего-то ощущал облегчение, и потому благодушно поддержал тон:
— Эт почему из горла? Из горла да из плошек собачьих только вы, черномазые, водку жрете… — и извлек из недр стола две изящные коньячные емкости. — А мы, белые люди, вот… Слушай, Ахмет, я вот заметил — почему так? Ведь ты практически не пьешь, а стоит тебе куда заявиться, так пьянка не прекращается. А? Ты типа ушлый, да? Провоцируешь, чтоб люди болтали?
В дверь поскребся, и, не дожидаясь ответа, просунул настороженную мордочку Сережик. Оценив ситуацию как безопасную, что тут же проявилось в радостной улыбке, он шустро расставил на столе завтрак, виртуозно вымогая чаевые каждым движением.
— От сучонок… На, держи! И давай с кофеем не тяни! Мухой!
Пятерка словно растаяла в воздухе, и Сережик испарился — сегодня его день начался довольно неплохо.
— Бля, ты только глянь на поганца. — умилился Кирюха. — Разводит всех как нехуй делать. Мне Осетин говорил, знаешь, сколько он за неделю имеет? Рожок-полтора, а когда и два, понял?
— Ни хера себе. А куда девает?
— Да никуда. Живет-то на всем готовом. Ныкает где-то, мы тут с Немцем смеемся, наблюдаем, как его парни раскулачить пытаются. Бесполезно, ты понял? Кто только не пробовал! Ну, давай что ли. За то, чтобы мы были как этот пацан — чтоб на нас где сядешь, там и слезешь.
— Давай. Хороший тост… заодно убиенного помянем.
— Бля буду, Ахмет, ты допиздишься когда-нибудь!
— Ладно, сам не пизди. Давай.
— Давай.
Возвращаясь от базарных, Ахмет ненадолго ослабил поводья и выпустил из-под всегдашнего контроля эмоции. Внешне это выразилось в совершении серии пенальти по окнам мервых домов, не без блеска исполненной разным мусором. Впрочем, было заметно, что это отнюдь не спонтанные порывы души — мусор для каждого удара весьма осмотрительно выбирался из ряда соискателей должности мяча. Футболист явно жалел обувь; да и выказывал слишком несообразную для пинка, что называется, «в сердцах», заинтересованность в точности попадания. Добившись размягчения набухшего в груди комка злобы, перемешал ее с глубоким вдохом и вытолкнул вместе с рычанием:
— Да и хуй на тебя, баран бля тупорылый!!! Сиди бля жди, еб, когда тебя пидарасы эти зачищать придут! Жди, баран бля! А я съеду, сука, сам! Без тебя, долбоеба!!!
Полегчало, и значительно: только что кипевшая в груди злобная кислота раздражения испарилась бесследно. Правда, после рыка саднило в горле, сбилось дыхание, перед глазами мельтешили полупрозрачные сиреневые пятна; но и эффект налицо — внутри головы больше не зудит воспоминание о свежем обломе. Вернулись и возможность, и желание подумать над дальнейшими действиями, причем желание что-то придумать многообещающе сочеталось с ироничным безразличием к последствиям задуманного; обычно именно это сочетание и вызывало к жизни самые наглые и удачные решения.
Собаки, наблюдавшие из развалин за знакомым со щенячьего возраста человеком, были поражены — таким они не видели его никогда. Оказывается, он так же, как и любая собака, может бояться, от чего-то страдать, злиться после неудачной охоты… Такое бывает, когда ты болен либо ранен. А коли так, то нормальной отмашки ты не дашь. Значит, теперь одна тебе дорога — в желудок здорового и сильного. О-о, да он еще и идти не может!
На самом деле, Ахмет присел на плиту рухнувшего балкона, решив выкурить трубочку под нахлынувшее креативное состояние — авось придет в голову что полезное. Не сказать, что это было мудрое решение; человека, решившего посидеть в одиночку посреди псиного царства он сам назвал бы нарывающимся идиотом, но… Слишком долго он здесь ходил, и псы не показывались ему на глаза, предпочитая не лезть на рожон. Объяснялось это просто — с тех самых дней, когда собаки впервые заявили о себе, Ахмет передвигался по мертвой Тридцатке, гоня перед собой искусственно создаваемую волну холодной, бесстрастной злобы. Встретившись глазами с собакой, Ахмет красочно представлял себе, как он рвет ее тело, вспарывая руками полости, перекусывает тугие, фыркающие алой кровью артерии, — и пытался приблизиться. Собака, как правило, сваливала без малейших попыток огрызнуться; непонятливым либо огрызающимся доставалась пуля или заряд картечи с непременным обоссыванием трупа — по собачьим понятиям, нечто вроде росписи. Идя, он шарил по руинам взглядом Медузы, притворяясь до полного порой самогипноза каким-то огромным чудищем, питающимся исключительно собаками. Надо сказать, что сперва получалось не всякий раз, но со временем поддержание этого поля отточилось, вошло в привычку и даже перестало осознаваться. Словом, Ахмет привык, что собаки к нему не лезут.
Доминирующий в стае самец, здоровенный черный кобель, видел сейчас перед собой отнюдь не того, непонятного и пугающего человека. Сегодня в его запахе не было той непереносимо давящей угрозы, от которой всякий раз прижимались уши и прятался хвост. Опять-таки, Ахмет давненько не стрелял из своего РПК, и это тоже хорошо чувствовалось. Глядя из темноты руин бывшего продовольственного на больное и совсем нестрашное пугало, собаки теперь недоумевали — и вот это никчемное мясо заставляло нас убираться с дороги?! По стае, вздыбив грязные загривки, пролетел ток сигнала к охоте. Доминант низко, на грани инфразвука рыкнул, и несколько старых сук безмолвно исчезло в развалинах, обходя жертву по флангам. Крепкие самцы, в нетерпении напирая на доминанта сзади, ускорили начало атаки. Пес отпустил рвущееся из груди рычание — и вылетел из разросшихся на мусоре кустов, стараясь успеть к жертве первым.
Способность к предчувствию на сей раз подвела Ахмета, атака была обнаружена лишь визуально. Зато время услужливо растянулось; сдергивая предохранитель, он успел пожалеть о рассыпанном табаке, запомнить место, куда упала отпущенная трубка — не раздавить бы, походя удивился собачьему дуроломству — совсем чтоль ебнулись, на пулемет-то кидаться? жратвы-то вдоволь, конец июля все же, так, надо бы левее встать, тогда через метров семь все на одной линии окажутся… Шаг влево — прямо из положения «сидя», ага, теперь линию огня пониже; все, твари, отбегались. РПК загрохотал — страшное дело, 7.62 да в упор. Над почти добравшимися до жертвы собаками мгновенно вспухло и развеялось облако из пыли, мелких брызг крови, ошметков и шерсти. В цель ушли почти все пули, швыряя псов как тряпки. Спалив около пятнадцати патронов, Ахмет резко крутанулся, обведя стволом заднюю полусферу. Нет, дураков больше не было, хотя спина просто свербела от взглядов. Подойдя к покрошеным собакам, Ахмет обнаружил старых знакомых, некоторые мелко тряслись в агонии.
— Эх, дурные ваши головы… И не стыдно, а? сколько лет уже рядом живем, и все нормально было. Че ж вы. Пятнадцать семерок, не меньше… Та-ак, а это кто у нас такой шустрый?
Найдя по обильному кровавому следу подранка, Ахмет некоторое время стоял над ним в каком-то тяжелом раздумьи, затем, скривившись, как от зубной боли, вытащил нож и присел над сипло дышащим кобелем с развороченным тазом.
— Прости, братан. Это недолго, и потом — все. Чтоб ваши не лезли больше, понимаешь?
Зная, что за ним сейчас из руин наблюдает немало хищных глаз, он извлек из подранка душераздирающий вопль, опознать в котором собачий голос было невозможно. Резко опустив ногу, оборвал невыносимый звук, сломав шею возле черепа. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как одновременно снялись с места и ломанулись от греха подальше затаившиеся вокруг собаки. …Больше десяти, здорово больше. Кабы даже не больше пятнадцати. Ни хуя себе. Епть, товарищ Ахметзянов, а ведь вы только что чуть не попали. Нет, надо же додуматься — сел покурить, а! Нашел место — у третьего магазина, дур-р-рак. Ты бы еще в больничный городок сходил, идиот. Там тебе и собачек побольше, и ассортимент поширее, и даже забавней собачек кой-че имеется. Не, точно с головой у вас непорядок, товарищ…
Не решившись после устроенного шухера лезть через сектора собственного Дома, Ахмет вошел, постучавшись по избитой газелькиной кабине.
— Ты с кем там воевал? — недоуменно спросила жена, убедившись в целости и сохранности вернувшегося мужа.
— Да, собаки… — недовольно отмахнулся Ахмет. Ему было стыдно даже перед женой за истраченные полтора десятка семерки. — Че-то крышу снесло у них, что ли… Кинулись ни с того ни с сего.
— А ты че с пулемета-то, по собакам? — свесился со второго Серега. — У тебя ж всегда АПБ с собой? Сколь семеры-то извел…
Еле сдерживаясь, Ахмет прошел к себе и громко, чтоб слышали, лязгнул задвижкой — не беспокоить. Весь день его не было ни видно, ни слышно — хозяин до заката просидел над пятисоткой района, хлебал чай, шагал по полиэтилену карты циркулем и что-то записывал.
Под вечер стало окончательно ясно, что решение с налета не нашлось, и надуманные сценарии валятся от первого же прикосновения. Уйти так, чтоб оставалась возможность вернуться, не получалось. Никак. Та прорва имущества, которой оброс Ахмет, намертво прибила его к месту, сделала неподвижным жирным куском у кого-то на мушке.
…Хуйня. Из-под всех молотков уходил, уйду и от этого. Все зарыть, прямо в подвале. Дом… Да, сам Дом сохранить вряд ли получится. Сука, столько трудов, а?! Пидарасы, ну, пидарасы, вы мне ответите, все равно настанет день, и я спрошу, суки, с вас, за каждую бочину, за все! Ладно, успокойся, мститель неуловимый. Так, зарыл, заминировал, дальше. А дальше ясно — в Прибрежный. Налегке, не загружаясь. Только утесовский боезапас, и тот утес, что получше. Весь табак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Сука, аж тошно от этих раскладов… Бля, да куда все на хуй катится, а, Ахмет? — злобно и как-то грустно ощерился Кирюха. — Куда ни кинь — везде эта пидарасня ебучая, за деньги свои сраные не то что маму, весь мир в гавно втоптали… Страну кончали, все забрали, все! — и один хуй мало им, а!
— А хули ты хотел? Коли начал опускаться — все, конечная станция — даже не параша. Конечная станция — штаб генерала Духонина в Лунном военном округе. Это я к тому, что опосля таких движений им надо будет обязательно продемонстрировать — вот теперь на самом деле зачищено. То есть, чуйствую я нехорошее. Отчетливый такой запах бриллиантового зеленого, знаете ли… Вот так, товарищ сосед Кирюха. Че делать-то будем?
Кирюха молчал, злобно глядя куда-то в себя. Ахмет немного подождал и поднялся.
— Ладно, пора мне. Че-то ты сегодня грустный.
— Загрустишь тут. Не, сучары, почему нас хоть теперь в покое не могут оставить, а? Пидарррасы!
Ахмет не ответил и пошел до дому, думая о том, что Кирюха, похоже, сегодня нажрется.
Два дня занимался по хозяйству, переделал все отложенные дела, сводил пса на озеро, даже подровнял бороду. Утром третьего снова пошел к базарным. Погода успела смениться, антициклон ушел, то и дело с неба начинало сыпать мелкой осенней моросью. Ахмет ежился, бредя по мертвому городу в утреннем тумане. Видимость была отвратительной, приходилось больше полагаться на слух и весь путь держать РПК наизготовку. Караул базарных проморгал его визит, и Ахмет не отказал себе в удовольствии — спрятавшись за торчащим из стены ригелем, дождался смены караула и только тогда громогласно объявил о своем присутствии. Сменяющийся караул проводил его ненавидящими взглядами — скрыть прокол у них не получалось по-любому, и старшему теперь не миновать Кирюхиного кулака. …Ничего, на некоторых Домах за это вообще вешают. — злорадно подумал Ахмет, поднимаясь на второй, к хозяйскому кабинету. — Ишь, расслабили булки… Хозяин базарных, оказывается, уже встал и спустился помыться во двор. Орехов, старый Кирюхин охранник, предложил обождать в караулке и начал ворчать, едва Ахмет переступил порог.
— Ахмет, ты вот че хозяину мозги ебешь ходишь? Тебе делать, что ли, совсем нехуя… Он потом ходит злой как собака, вон, ты шел — видел, болтается?
— Че, вздернули кого?
— А ты не видел как будто… Конечно, вздернули, не сам же вздернулся.
— На улице туман, не видать ни хера. Да я и не смотрел на ворота, ты ж знаешь, что я не с той стороны прихожу. Кого там вздернули-то?
— Да Женьку-столяра. Царство ему небесное, балбесу…
— А че натворил-то? Кирюха просто так по морде-то не выпишет, не говоря уж про вздернуть?
— Не скажи. Третьего дни, как ты ушел, так и началось. Закрылся, весь день ему Осетин бухло отправлял, к гостям не выходил, Немца не пускал. Даже баб на ночь не позвал, утром встает — медведь медведКм. Глаза красные, сам еще злее, чем со вчера. К вечеру смотрю: вроде отходить начал. И глядит уже не исподлобья, и со мной нет-нет, а словом перекинется, а тут, как на грех, Женьку и угораздило.
— Че угораздило-то?
— А караван они провожали, вчера караван заходил — Челябинские на Уфалей, без ночевки. Ну проводили, вертаются. Женька в свою комнату зашел, и че-то они с татарчонком новым зацепились опять. Я вот сколько уже говорил хозяину — рассели от греха! Нет, как об стенку горох… Ну, Женька-то сгоряча за нож и схватился. И порезать-то толком не успел, растаскивать уже начали… Мимо, как на грех — хозяин. Кровь увидел, взбеленился: «Ножи?! На ворота обоих!» Башкой мотнул, и дальше. Немец-то за ним кинулся, да куда там! Только татарчонка и отмазал, что нож-то один был, у Женьки.
— Дела…
Посидели молча, под укоризненное кряхтение поминутно ерзающего в кресле Ореха. Наконец в коридоре послышались тяжелые шаги Кирюхи.
— Здорово, сосед.
— Здорово, Столыпин.
Кирюха дернулся, придавил языкастого соседа тяжким взглядом. Приощерился было, хотел что-то рыкнуть — но передумал.
— Андреич, скажи Осетину, чтоб завтрак сюда отправил. — и вернул взгляд на Ореха. Видимо, тот спросил глазами насчет Ахмета. — Да. На этого халявщика тоже.
Кабинет Кирюхи — да, это было нечто. Он не только выставлял на всеобщее обозрение все комплексы хозяина, но и, что называется, внушал. Видимо, где-то под бугристым солдатским черепом таились нешуточные таланты пиарщика — на севшего в гостевое кресло посетителя обрушивались удивительно точно дозированные потоки сигналов, заставляющие слепо, на символическом уровне уверовать в могущество, богатство и силу хозяина этого помещения. Кирюха опустился в глухо хрустящее огромное директорское кресло.
— Подумал я тут. Знаешь, мне в голову ничего не приходит. Хоть так, хоть эдак — труба. Зачистят нас всех по-любому, и дрыгаться бесполезно. Химией, бактериологической ли мерзостью какой, или той херотенью, помнишь? арсенал РВСНовский которой зачищали? Ну, без разницы. Короче. Буду пока жить как раньше, а изменится что, тогда и репу чесать.
— То есть, Жорику просто скажешь, что некогда тебе хуйней страдать, и предложишь немного кабеля?
— Нет. Сначала я кабель ему постараюсь продать, а пошлю уже потом.
Ахмет четко ощутил, что у Кирюхи созрел план если че — свалить из Тридцатки. …Ежу понятно — об этом он и на ТАПе не обмолвится. Значит, беседы окончены. Пожрем, позубоскалим, и разбежимся.
— Ну, от сердца отлегло. Снова ты бодрый и алчный, каким и останешься в благодарной памяти потомков. А я уж грешным делом подумал — спекся от многочисленных моральных травм, несовместимых с жизнью. Пьешь вон из горла, подчиненных умерщвляешь… — Ахмет, нырнув между фундаментальным письменным столом и портьерой, извлек полупустую коньячную бутылку. Выдернул от души вбитую пробку — У-у, че мы хаваем-то в одиночку…
Кирюха тоже почувствовал, что его позиция вычислена и напряга у соседа не вызывает. Казалось бы — ну что хозяину огромного мощного Дома отношение к его затее едва ли не одиночки. Но Кирюха отчего-то ощущал облегчение, и потому благодушно поддержал тон:
— Эт почему из горла? Из горла да из плошек собачьих только вы, черномазые, водку жрете… — и извлек из недр стола две изящные коньячные емкости. — А мы, белые люди, вот… Слушай, Ахмет, я вот заметил — почему так? Ведь ты практически не пьешь, а стоит тебе куда заявиться, так пьянка не прекращается. А? Ты типа ушлый, да? Провоцируешь, чтоб люди болтали?
В дверь поскребся, и, не дожидаясь ответа, просунул настороженную мордочку Сережик. Оценив ситуацию как безопасную, что тут же проявилось в радостной улыбке, он шустро расставил на столе завтрак, виртуозно вымогая чаевые каждым движением.
— От сучонок… На, держи! И давай с кофеем не тяни! Мухой!
Пятерка словно растаяла в воздухе, и Сережик испарился — сегодня его день начался довольно неплохо.
— Бля, ты только глянь на поганца. — умилился Кирюха. — Разводит всех как нехуй делать. Мне Осетин говорил, знаешь, сколько он за неделю имеет? Рожок-полтора, а когда и два, понял?
— Ни хера себе. А куда девает?
— Да никуда. Живет-то на всем готовом. Ныкает где-то, мы тут с Немцем смеемся, наблюдаем, как его парни раскулачить пытаются. Бесполезно, ты понял? Кто только не пробовал! Ну, давай что ли. За то, чтобы мы были как этот пацан — чтоб на нас где сядешь, там и слезешь.
— Давай. Хороший тост… заодно убиенного помянем.
— Бля буду, Ахмет, ты допиздишься когда-нибудь!
— Ладно, сам не пизди. Давай.
— Давай.
Возвращаясь от базарных, Ахмет ненадолго ослабил поводья и выпустил из-под всегдашнего контроля эмоции. Внешне это выразилось в совершении серии пенальти по окнам мервых домов, не без блеска исполненной разным мусором. Впрочем, было заметно, что это отнюдь не спонтанные порывы души — мусор для каждого удара весьма осмотрительно выбирался из ряда соискателей должности мяча. Футболист явно жалел обувь; да и выказывал слишком несообразную для пинка, что называется, «в сердцах», заинтересованность в точности попадания. Добившись размягчения набухшего в груди комка злобы, перемешал ее с глубоким вдохом и вытолкнул вместе с рычанием:
— Да и хуй на тебя, баран бля тупорылый!!! Сиди бля жди, еб, когда тебя пидарасы эти зачищать придут! Жди, баран бля! А я съеду, сука, сам! Без тебя, долбоеба!!!
Полегчало, и значительно: только что кипевшая в груди злобная кислота раздражения испарилась бесследно. Правда, после рыка саднило в горле, сбилось дыхание, перед глазами мельтешили полупрозрачные сиреневые пятна; но и эффект налицо — внутри головы больше не зудит воспоминание о свежем обломе. Вернулись и возможность, и желание подумать над дальнейшими действиями, причем желание что-то придумать многообещающе сочеталось с ироничным безразличием к последствиям задуманного; обычно именно это сочетание и вызывало к жизни самые наглые и удачные решения.
Собаки, наблюдавшие из развалин за знакомым со щенячьего возраста человеком, были поражены — таким они не видели его никогда. Оказывается, он так же, как и любая собака, может бояться, от чего-то страдать, злиться после неудачной охоты… Такое бывает, когда ты болен либо ранен. А коли так, то нормальной отмашки ты не дашь. Значит, теперь одна тебе дорога — в желудок здорового и сильного. О-о, да он еще и идти не может!
На самом деле, Ахмет присел на плиту рухнувшего балкона, решив выкурить трубочку под нахлынувшее креативное состояние — авось придет в голову что полезное. Не сказать, что это было мудрое решение; человека, решившего посидеть в одиночку посреди псиного царства он сам назвал бы нарывающимся идиотом, но… Слишком долго он здесь ходил, и псы не показывались ему на глаза, предпочитая не лезть на рожон. Объяснялось это просто — с тех самых дней, когда собаки впервые заявили о себе, Ахмет передвигался по мертвой Тридцатке, гоня перед собой искусственно создаваемую волну холодной, бесстрастной злобы. Встретившись глазами с собакой, Ахмет красочно представлял себе, как он рвет ее тело, вспарывая руками полости, перекусывает тугие, фыркающие алой кровью артерии, — и пытался приблизиться. Собака, как правило, сваливала без малейших попыток огрызнуться; непонятливым либо огрызающимся доставалась пуля или заряд картечи с непременным обоссыванием трупа — по собачьим понятиям, нечто вроде росписи. Идя, он шарил по руинам взглядом Медузы, притворяясь до полного порой самогипноза каким-то огромным чудищем, питающимся исключительно собаками. Надо сказать, что сперва получалось не всякий раз, но со временем поддержание этого поля отточилось, вошло в привычку и даже перестало осознаваться. Словом, Ахмет привык, что собаки к нему не лезут.
Доминирующий в стае самец, здоровенный черный кобель, видел сейчас перед собой отнюдь не того, непонятного и пугающего человека. Сегодня в его запахе не было той непереносимо давящей угрозы, от которой всякий раз прижимались уши и прятался хвост. Опять-таки, Ахмет давненько не стрелял из своего РПК, и это тоже хорошо чувствовалось. Глядя из темноты руин бывшего продовольственного на больное и совсем нестрашное пугало, собаки теперь недоумевали — и вот это никчемное мясо заставляло нас убираться с дороги?! По стае, вздыбив грязные загривки, пролетел ток сигнала к охоте. Доминант низко, на грани инфразвука рыкнул, и несколько старых сук безмолвно исчезло в развалинах, обходя жертву по флангам. Крепкие самцы, в нетерпении напирая на доминанта сзади, ускорили начало атаки. Пес отпустил рвущееся из груди рычание — и вылетел из разросшихся на мусоре кустов, стараясь успеть к жертве первым.
Способность к предчувствию на сей раз подвела Ахмета, атака была обнаружена лишь визуально. Зато время услужливо растянулось; сдергивая предохранитель, он успел пожалеть о рассыпанном табаке, запомнить место, куда упала отпущенная трубка — не раздавить бы, походя удивился собачьему дуроломству — совсем чтоль ебнулись, на пулемет-то кидаться? жратвы-то вдоволь, конец июля все же, так, надо бы левее встать, тогда через метров семь все на одной линии окажутся… Шаг влево — прямо из положения «сидя», ага, теперь линию огня пониже; все, твари, отбегались. РПК загрохотал — страшное дело, 7.62 да в упор. Над почти добравшимися до жертвы собаками мгновенно вспухло и развеялось облако из пыли, мелких брызг крови, ошметков и шерсти. В цель ушли почти все пули, швыряя псов как тряпки. Спалив около пятнадцати патронов, Ахмет резко крутанулся, обведя стволом заднюю полусферу. Нет, дураков больше не было, хотя спина просто свербела от взглядов. Подойдя к покрошеным собакам, Ахмет обнаружил старых знакомых, некоторые мелко тряслись в агонии.
— Эх, дурные ваши головы… И не стыдно, а? сколько лет уже рядом живем, и все нормально было. Че ж вы. Пятнадцать семерок, не меньше… Та-ак, а это кто у нас такой шустрый?
Найдя по обильному кровавому следу подранка, Ахмет некоторое время стоял над ним в каком-то тяжелом раздумьи, затем, скривившись, как от зубной боли, вытащил нож и присел над сипло дышащим кобелем с развороченным тазом.
— Прости, братан. Это недолго, и потом — все. Чтоб ваши не лезли больше, понимаешь?
Зная, что за ним сейчас из руин наблюдает немало хищных глаз, он извлек из подранка душераздирающий вопль, опознать в котором собачий голос было невозможно. Резко опустив ногу, оборвал невыносимый звук, сломав шею возле черепа. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как одновременно снялись с места и ломанулись от греха подальше затаившиеся вокруг собаки. …Больше десяти, здорово больше. Кабы даже не больше пятнадцати. Ни хуя себе. Епть, товарищ Ахметзянов, а ведь вы только что чуть не попали. Нет, надо же додуматься — сел покурить, а! Нашел место — у третьего магазина, дур-р-рак. Ты бы еще в больничный городок сходил, идиот. Там тебе и собачек побольше, и ассортимент поширее, и даже забавней собачек кой-че имеется. Не, точно с головой у вас непорядок, товарищ…
Не решившись после устроенного шухера лезть через сектора собственного Дома, Ахмет вошел, постучавшись по избитой газелькиной кабине.
— Ты с кем там воевал? — недоуменно спросила жена, убедившись в целости и сохранности вернувшегося мужа.
— Да, собаки… — недовольно отмахнулся Ахмет. Ему было стыдно даже перед женой за истраченные полтора десятка семерки. — Че-то крышу снесло у них, что ли… Кинулись ни с того ни с сего.
— А ты че с пулемета-то, по собакам? — свесился со второго Серега. — У тебя ж всегда АПБ с собой? Сколь семеры-то извел…
Еле сдерживаясь, Ахмет прошел к себе и громко, чтоб слышали, лязгнул задвижкой — не беспокоить. Весь день его не было ни видно, ни слышно — хозяин до заката просидел над пятисоткой района, хлебал чай, шагал по полиэтилену карты циркулем и что-то записывал.
Под вечер стало окончательно ясно, что решение с налета не нашлось, и надуманные сценарии валятся от первого же прикосновения. Уйти так, чтоб оставалась возможность вернуться, не получалось. Никак. Та прорва имущества, которой оброс Ахмет, намертво прибила его к месту, сделала неподвижным жирным куском у кого-то на мушке.
…Хуйня. Из-под всех молотков уходил, уйду и от этого. Все зарыть, прямо в подвале. Дом… Да, сам Дом сохранить вряд ли получится. Сука, столько трудов, а?! Пидарасы, ну, пидарасы, вы мне ответите, все равно настанет день, и я спрошу, суки, с вас, за каждую бочину, за все! Ладно, успокойся, мститель неуловимый. Так, зарыл, заминировал, дальше. А дальше ясно — в Прибрежный. Налегке, не загружаясь. Только утесовский боезапас, и тот утес, что получше. Весь табак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38