Но мое рвение имело и другие, гораздо более глубокие мотивы. Я и вправду хотела совершить паломничество. Ассий сказала мне, что если надлежащим образом проделать все ритуалы у мешхедской гробницы, то тебе будет даровано исполнение трех желаний. Мне было довольно одного, и я изо всех сил старалась поверить в чудесную силу Мешхеда.
– Некоторые приводят туда больных или бесноватых, привязывают их веревками к гробнице и ждут чуда, – серьезно сказала мне Ассий. – Со многими оно происходит.
Я уже сама не понимала, что принимала, а что отвергала в религии Махмуди. Я знала только одно – мною двигало отчаяние.
Махмуди охотно согласился принять участие в паломничестве. У него тоже были свои желания.
До Мешхеда мы долетели быстро, и из аэропорта Махмуди заторопился на такси, чтобы ехать в гостиницу. Они с Резой забронировали номера в самом лучшем городском отеле.
– Что это такое? – пробормотал Махмуди, когда мы вошли в нашу холодную, сырую комнату.
Кровать была в буграх. Облезлый кусок материи на окне служил занавесью. В серой штукатурке стен, к которым десятки лет не прикасалась кисть маляра, зияли щели. Ковер был до того грязный, что мы не решились ступить на него босиком. А из туалета омерзительно несло.
«Люкс» Резы и Ассий, соседствовавший с нашим, был не лучше. Мы решили сразу же отправиться к гробнице – отчасти из религиозного рвения, отчасти чтобы побыстрее убраться из отеля.
Мы с Ассий облачились в аббах, взятый напрокат для такого случая. Это арабское покрывало типа чадры, но только с эластичной тесемкой, которая удерживает его на голове. Мне, не привыкшей к чадре, справиться с аббахом было гораздо проще.
Все вместе мы пошли к мечети, расположенной примерно в пяти кварталах от гостиницы; на улицах было полно торговцев, наперебой расхваливавших свой товар – четки и молитвенные камни. Иные продавали красивое шитье и драгоценности, сработанные из бирюзы. Повсюду из громкоговорителей неслись молитвы.
Мечеть, украшенная фантастическими куполами и минаретом, была самой грандиозной из всех, что я когда-либо видела. Протиснувшись сквозь толпу правоверных, мы остановились у бассейна перед входом, чтобы совершить омовение перед молитвой. Затем гид провел нас через большой двор и показал различные помещения, где полы были устланы изысканнейшими персидскими коврами, а на стенах висели гигантские зеркала, обрамленные серебром и золотом. Источником света служили хрустальные люстры колоссальных размеров; отражавшийся в зеркалах свет слепил глаза.
По мере приближения к хараму мужчины и женщины разделились. Мы с Ассий, волоча за собой Мариам и Махтаб, пытались пробраться к гробнице сквозь толпу самозабвенно кающихся грешников, так как следовало просить у Бога исполнения желаний, коснувшись гробницы, но всякий раз нас грубо отталкивали. Наконец мы отошли и стали молиться.
Через некоторое время Ассий решила попробовать еще раз. С Мариам на руках она вклинилась в толпу паломников. Благодаря своему упорству она таки пробилась к хараму и, подняв Мариам над головами, поднесла ее к гробнице, которой та коснулась.
Узнав об этом, Махмуди разозлился на меня за то, что я не предоставила ту же возможность Махтаб.
– Завтра сведешь туда Махтаб, – велел он Ассий.
В религиозном экстазе прошло три дня. Мне все же удалось протиснуться к хараму, и, коснувшись гробницы, я горячо молила Аллаха, чтобы он исполнил мое единственное желание – вернул нас с Махтаб в Америку до папиной кончины.
Паломничество произвело на меня большое впечатление, по-настоящему приблизив меня к религии Махмуди. Возможно, причиной тому было мое отчаяние в сочетании с гипнотическим воздействием атмосферы мечети. Как бы то ни было, я поверила в силу харама. Наступил четвертый, и последний, день нашего пребывания в Мешхеде, и я решила повторить священный ритуал, всецело отдавшись своему религиозному чувству.
– Я хочу пойти к хараму одна, – сказала я Махмуди.
Он ни о чем не стал меня спрашивать. Моя набожность не вызывала сомнений. Он слегка улыбнулся в знак одобрения происшедшей со мной метаморфозы.
Спозаранок, когда все остальные только просыпались, я вышла из гостиницы и отправилась вознести свою последнюю и самую страстную молитву. Войдя в мечеть, я с радостью увидела, что опередила большинство паломников. Я легко прошла к хараму, сунула какому-то человеку в тюрбане несколько риалов – он согласился помолиться за исполнение моего не высказанного вслух желания – и долго, погрузившись в глубокий транс, сидела около гробницы. Вновь и вновь я обращала к Аллаху свою мольбу и вдруг почувствовала, как на меня снизошло странное чувство успокоения. Каким-то таинственным образом я поняла, что Аллах-Бог исполнит мое желание. Вскоре.
Кусочки головоломки начали складываться в единое целое у меня в голове.
Однажды Махмуди привел нас к Амех Бозорг, но не потрудился переодеться в традиционную пижаму для гостей. Он остался в костюме, и через несколько минут между ним и его сестрой завязалась резкая перепалка. Они перешли на диалект своего детства – шуштари, поэтому ни я, ни Махтаб не понимали ни слова, но догадались, что это было продолжением какого-то давнего спора.
– Мне надо уйти по делу, – вдруг сказал мне Махмуди. – Вы с Махтаб останетесь здесь.
Он тут же ушел вместе с Маджидом.
Я не хотела возвращаться в дом, полный мрачных воспоминаний, и тем более – оставаться наедине с кем бы то ни было из его обитателей. Мы с Махтаб вышли на задний дворик к бассейну, чтобы погреться на солнышке, подальше от домочадцев.
К моему ужасу, Амех Бозорг последовала за нами.
– Ази зам, – мягко проговорила она. «Милочка». Амех Бозорг назвала меня милочкой!
Она обвила меня своими длинными, костлявыми руками.
– Ази зам, – повторяла она.
Она заговорила на фарси, подбирая доступные мне и Махтаб, простые слова.
– Мне тебя очень, очень жаль, милочка. – Обхватив руками голову, она воскликнула: – О Боже! – Затем сказала: – Иди к телефону. Позвони родным.
Наверняка это была ловушка.
– Нет, – ответила я. Мои следующие слова перевела Махтаб: – Махмуди запрещает мне звонить. А без его разрешения я не могу.
– Пойди же, позвони своим, – твердила Амех Бозорг.
– Папа рассердится, – сказала Махтаб.
Амех Бозорг участливо на нас посмотрела. Я же пыталась вглядеться в ее глаза и в выражение лица, что было довольно трудно, так как его скрывала чадра. Что происходит? – недоумевала я. Неужели Махмуди подстроил мне ловушку, чтобы проверить, не ослушаюсь ли я его? Или что-то изменилось, а я и не догадываюсь?
– Папа не рассердится, – обратилась к Махтаб Амех Бозорг, – потому что мы ему не скажем.
Я продолжала отказываться, во мне нарастали беспокойство и растерянность, я припомнила все прошлые фокусы Амех Бозорг, в частности Кум, когда она велела мне сидеть, а потом обвинила в том, что я отказалась поклониться гробнице святого исламского мученика.
Амех Бозорг ненадолго исчезла и вскоре вернулась с дочерьми, Зухрой и Фереште, которые заговорили с нами по-английски.
– Пойди позвони своим, – сказала Зухра. – Мы правда хотим, чтобы ты с ними наконец поговорила. Можешь звонить, кому хочешь. И говорить, сколько захочешь. Мы ему не скажем.
Это «ему», относившееся к Махмуди, было произнесено с оттенком неприязни.
Что явилось для меня самым убедительным аргументом. В тот момент возможность услышать голоса родных, сколь бы краткой ни была эта горько-сладостная минута, перевесила опасность навлечь на себя гнев Махмуди.
И я позвонила, со слезами выплеснув в трубку все свое горе и любовь. Мои тоже плакали, папа признался, что его состояние ухудшается день ото дня, он страдает от мучительных болей, и врачи предлагают новую операцию. Я поговорила также с Джо и Джоном, которые жили у отца, разбудив их среди ночи.
Амех Бозорг оставила нас с Махтаб одних возле телефона, предоставив нам полную свободу. Затем она пригласила меня сесть на пол в холле. Вместе с Махтаб, Зухрой и Фереште в роли переводчиц мы выяснили отношения.
– Это я велела Махмуди отдать тебе Махтаб, – утверждала Амех Бозорг. – Я сказала ему, что нельзя так с тобой обращаться.
Возможно ли, чтобы эта женщина, которую я так ненавидела и которая была так откровенно враждебна по отношению ко мне, стала моей союзницей? Хватит ли ей здравого смысла, чтобы распознать симптомы сумасшествия в своем младшем брате, и сострадания, чтобы по возможности уберечь нас с Махтаб от будущих ужасов? Все это было слишком трудно переварить. Я разговаривала с ней настороженно, и она, по-видимому, понимала почему. Это безусловно было очком в ее пользу. Она знала, что такая перемена в ее поведении останется для меня непостижимой. Разумеется, ни при каких обстоятельствах я не доверила бы ей важных секретов. Но почему бы не попросить ее помочь образумить Махмуди?
В тот же день я попыталась решить еще одну проблему. Большая часть наших вещей по-прежнему хранилась в гардеробе спальни, где мы жили тысячу лет назад. Комнатой никто не пользовался – она все еще была нашей. Улучив минутку, я вошла в спальню и перерыла лекарства, которые Махмуди привез из Америки.
Крошечные розовые пилюли были упакованы в длинные, узкие пластмассовые коробочки. Они назывались «нордетт». Каким-то чудом Махмуди удалось пронести противозачаточные таблетки через таможню – и это в Исламской Республике, где контроль над рождаемостью запрещается законом. Возможно, он кого-нибудь подкупил. Как бы то ни было, пилюли были здесь, в коробочках, среди прочих лекарств. Не пересчитал ли их Махмуди? Я не знала. На свой страх и риск я взяла месячную дозу.
Когда я прятала маленький пакетик под одежду, пластиковая упаковка захрустела. Похрустывание раздавалось при каждом моем движении. Я лишь молила Бога, чтобы никто этого не заметил.
Махмуди вернулся за нами, но ему ни слова не было сказано о моих переговорах с Америкой. Пока мы собирались, я холодела при каждом звуке, издаваемом пакетиком, но, по-видимому, слышала его только я.
Придя домой, я спрятала пилюли под матрац. На следующий день я приняла первую таблетку, не зная, подходящий ли я выбрала для этого момент, но отчаянно надеялась, что лекарство поможет.
Через несколько дней, вечером, позвонил Баба Хаджи и сказал, что хочет поговорить с Махмуди. Отказать ему Махмуди не мог.
Я суетилась на кухне, заваривая чай и готовя угощение для почетного гостя, замирая от страха, что цель его визита – наябедничать Махмуди о моих телефонных звонках в Америку. Однако беседа, подслушанная нами с Махтаб из спальни, вопреки моим ожиданиям внушала оптимизм.
Насколько мы поняли, Баба Хаджи сказал Махмуди следующее:
– Это дом Маммаля. Из-за тебя Маммаль съехал к родителям жены, потому что Нассерин не хочет постоянно носить чадру в собственном доме – в твоем присутствии. Они от вас устали. Под вами квартира Резы, которой ты тоже пользуешься. И им это надоело. Ты должен немедленно съехать. Убраться отсюда.
Махмуди отвечал спокойно и уважительно. Конечно, он выполнит «просьбу» Баба Хаджи. Старик кивнул, зная, что его слова – непререкаемый, священный авторитет. Сделав это заявление, он тут же ушел.
Махмуди негодовал на своих родственников. Вдруг оказалось, что, кроме меня и Махтаб, у него никого нет. Теперь только мы втроем могли противостоять несправедливому миропорядку.
Уложив Махтаб спать, мы с Махмуди проговорили до поздней ночи.
– Я помог Резе получить образование, – жаловался он. – Я давал ему все, о чем бы он ни попросил. Деньги, новую машину, жилье. Приехал Маммаль – я все устроил и заплатил за операцию. Я никогда и ни в чем не отказывал своей семье. Они звонили мне в Америку и говорили, что им нужны пальто, и я высылал пальто. Я потратил на них кучу денег, но они об этом забыли, забыли обо всем, что я для них сделал. Теперь они просто-напросто хотят вышвырнуть меня на улицу. – Потом он напустился на Нассерин: – А Нассерин! Дура дурой, и зачем ей постоянно ходить в чадре?! Почему она не может быть такой же, как Ассий? Разумеется, ей было удобно, что ты чистишь, готовишь, стираешь за Амиром пеленки. Всю домашнюю работу волокла на себе ты. Она же ведь ничего не делала, разве что раз в два месяца, по праздникам, купала Амира. Что это за мать и жена?! А теперь в университете летние каникулы, и она будет дома. Нянька ей не нужна, значит – «убирайтесь вон!». Без крыши над головой, без денег – куда мне деваться?
Было странно слышать эти слова. Вот уже несколько месяцев, как Махмуди в своем религиозном фанатизме осуждал Ассий за пренебрежение к чадре и приводил мне в пример Нассерин как образец для подражания. Перемена в его взглядах была поразительной.
Старательно подбирая слова, я выразила ему сочувствие. На месте Нассерин я бы тоже не потерпела Махмуди у себя в доме, но об этом я умолчала. Наоборот, я полностью приняла сторону мужа, как он того и ожидал. Я снова была его союзницей, неустрашимой опорой, первой почитательницей – я лила на его самолюбие бальзам лживой лести, на какую только была способна в этот момент.
– У нас что, действительно нет денег? – спросила я.
– Действительно. Мне по-прежнему не платят. До сих пор не решен вопрос с бумагами.
На сей раз я ему поверила.
– В таком случае как же мы можем съехать?
– Маджид сказал, чтобы мы подыскали любую подходящую квартиру – они с Маммалем оплатят все расходы.
Мне стоило огромных усилий не выказать свою радость. То, что мы съедем из этой тюрьмы на втором этаже, не вызывало сомнений – Махмуди дал обещание Баба Хаджи. Более того, теперь я знала, что нам не грозит возвращение к Амех Бозорг – при упоминании о своей когда-то высокочтимой сестрице Махмуди выходил из себя. И вообще, о том, чтобы переехать к кому бы то ни было из родственников, после того как они оскорбили его достоинство, не могло быть и речи.
Вдруг Махмуди решит, что нам пора возвращаться в Америку? Смела ли я на это надеяться?
– Они тебя не понимают, – мягко произнесла я. – Ты столько для них сделал. Ну да ладно. Все образуется. По крайней мере мы втроем есть друг у друга.
– Да, – отозвался он.
Он обнял меня. И поцеловал. Я отрешенно подыграла вспышке его страсти. Мое тело служило лишь инструментом, которым в случае необходимости я должна была воспользоваться для достижения свободы.
Мы пустились на поиски квартиры, сдававшейся внаем, – в сопровождении агента по недвижимости мы исходили не одну грязную улицу, а подчас и целые районы. Все квартиры, которые мы осматривали, были обшарпанные и запущенные, не знавшие ни швабры, ни малярной кисти на протяжении многих лет.
Меня радовало то, что Махмуди, так же как и я, не желал мириться с грязью и запустением. Ему понадобился почти год, чтобы освободиться от чар детских воспоминаний и начать замечать ту антисанитарию, которую его сограждане воспринимали как норму бытия. Он больше не хотел жить в таких условиях.
Петля обстоятельств все туже затягивалась у него на шее. Хотя он занимал престижную должность в больнице, он практиковал по-прежнему неофициально, так как не мог добиться от антиамериканских властей регистрации своих документов, не мог получать зарплату и обеспечивать своей семье достойный образ жизни, на который, по его мнению, она имела право.
Махмуди начал тяготиться своей обязанностью уважать желания старших родственников. У Баба Хаджи был друг, работавший агентом по продаже недвижимости. Он показал нам квартиру всего в одном квартале от дома Маммаля. Нам она не понравилась, и мы от нее отказались, что вызвало недовольство Баба Хаджи.
– Там нет двора, – объяснил Махмуди. – А Махтаб нужно где-то играть.
– Это не важно, – ответил Баба Хаджи. Нужды и желания детей его не интересовали.
– Там нет ни мебели, ни бытовой техники.
– Ну и что? Зачем вам мебель?
– У нас же ничего нет, – заметил Махмуди. – Ни плиты, ни холодильника, ни стиральной машины. Ни ложки, ни плошки.
Я уже гораздо лучше знала фарси и, слушая этот разговор, была приятно удивлена аргументами Махмуди. Он хотел, чтобы у Махтаб был двор. А у меня – электроприборы. Он думал о нас, а не только о себе. Ему даже достало мужества возражать почетному главе семейства.
– Это не имеет значения, – твердил Баба Хаджи. – Как только у вас появится свое жилье, мы все вам поможем.
– Тараф, – почти крикнул Махмуди в лицо священному патриарху. – Это тараф.
Баба Хаджи ушел вне себя от ярости, и Махмуди испугался, что перегнул палку.
– Мы должны побыстрее найти квартиру, – сказал он. – Причем большую, чтобы я мог открыть свою практику и начать зарабатывать какие-то деньги. – И, подумав, добавил: – Надо, чтобы нам переслали сюда из Америки наши вещи. – От этих слов мне стало плохо.
Реза Шафайи, родственник Махмуди, был анестезиологом и жил в Швейцарии. Он периодически приезжал к своим родителям, что всегда было большим праздником, и, когда мы получили приглашение на ужин в его честь, Махмуди страшно обрадовался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47