Что же касается ханум Хаким, то она носила гордое имя Бебе Хаджи – «женщина, побывавшая в Мекке».
Махмуди не посмел отклонить приглашение Хакимов.
– Ты должна надеть черную чадру, – сказал он мне. – Иначе ты не можешь появиться в их доме.
Они жили в Ниаваране, элегантном районе на севере Тегерана, в современном, просторном доме, правда, почти без мебели. Я была рада возможности получить новые впечатления, но раздосадована строгостями в одежде; кроме того, я приготовилась к скучному вечеру в обществе еще одного «человека в тюрбане».
Ага Хаким оказался стройным мужчиной, на пару дюймов выше Махмуди, его лицо обрамляла густая борода с проседью, а с губ не сходила обаятельная улыбка. Он был с ног до головы в черном, включая тюрбан. В данном случае цвет одежды имеет принципиальное значение. Большинство «людей в тюрбанах» носят белое. Черный тюрбан аги Хакима указывал на то, что он прямой потомок Мохаммеда.
К моему удивлению, когда он со мной заговорил, то, невзирая на священный сан, смотрел мне прямо в глаза.
– Зачем вы надели чадру?
Махмуди перевел вопрос.
– Я думала, это сообразно случаю.
Вероятно, Махмуди был смущен последующим замечанием аги Хакима, но тем не менее перевел его:
– Вам в ней неудобно. К тому же чадра не имеет отношения к исламу. Это персидский вид одежды. В моем доме носить чадру необязательно. Он мне понравился.
Ага Хаким расспросил меня о родных, оставшихся в Америке, – до сих пор никто из иранцев этим не интересовался. Я рассказала, что мой отец умирает от рака и у меня за него ужасно болит душа, а кроме того, я очень волнуюсь за мать и сыновей.
Он сочувственно кивнул. Он понимал значение кровных уз.
* * *
Махмуди приготовил для Махтаб сюрприз, который и преподнес ей со свойственной ему бесцеремонностью. Однажды утром он вдруг заявил:
– Ну, Махтаб, сегодня мы идем в школу.
Мы обе разразились слезами – ведь больше всего на свете мы боялись разлучиться даже на минуту.
– Не отправляй ее в школу! – просила я.
Но Махмуди был неумолим. Он утверждал, что Махтаб должна постепенно приспосабливаться к новой обстановке, и школа – необходимый первоначальный этап. Махтаб уже достаточно хорошо овладела фарси для того, чтобы общаться с другими детьми. Так что настала пора учиться.
Махмуди надоело дожидаться места в частной подготовительной школе, которую мы посетили. Его племянница Фери, работавшая учительницей, записала Махтаб в подготовительный класс государственной школы. Это далось не без труда, сказал Махмуди, и исключительно благодаря связям Фери.
– Пожалуйста, позволь мне тоже ее проводить, – попросила я, и он смилостивился.
Потеплее одевшись, так как с северных гор дул порывистый осенний ветер, мы прошли несколько кварталов от дома Маммаля до оживленной улицы Шариати, где Махмуди поймал оранжевое такси. С трудом в него втиснувшись, так как там уже сидело с полдюжины иранцев, мы доехали до места назначения, что заняло около десяти минут.
Медресе (школа) «Зинаб» представляло собой низкое панельное здание, выкрашенное в грязно-зеленый цвет и по виду напоминавшее бастион. Девочки разных возрастов, одетые в черное с серым, волосы и лица скрыты под русари, спешили на занятия. Махтаб и я следом за Махмуди нерешительно вошли в тускло освещенный коридор. При виде Махмуди женщина-вахтер всполошилась. Это была женская школа. Вахтерша постучала в дверь канцелярии и, приоткрыв ее, предупредила о приближении мужчины.
В канцелярии мы с Махтаб понуро слушали, как Махмуди беседует с директрисой, обеими руками сжимавшей под подбородком чадру. Она стояла, уставившись в пол, время от времени поглядывая на меня, но ни в коем случае не на мужчину. Через несколько минут Махмуди повернулся ко мне и с раздражением бросил:
– Она говорит, что у моей супруги весьма кислый вид. Его взгляд приказывал мне проявить энтузиазм, но, как всегда, моей главной заботой было благополучие Махтаб, и я нашла в себе мужество противостоять мужу.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Я хочу осмотреть класс, в котором Махтаб будет заниматься.
Махмуди обменялся с директрисой несколькими фразами. Затем сказал:
– Ханум Шахин, директор школы, тебя проводит. Это женская школа, и мужчины дальше этого кабинета не допускаются.
Ханум Шахин была молодая, миловидная женщина лет двадцати пяти, ее смотревшие из-под чадры глаза были полны искренней доброты, несмотря на исходившую от меня враждебность. Она носила очки, что было редкостью среди иранок. При помощи жестов и элементарных слов на фарси мы умудрялись общаться друг с другом.
Как школа, так и то, что в ней творилось, привели меня в ужас. Мы миновали несколько грязных залов с огромным портретом мрачно взирающего на мир аятоллы и многочисленными плакатами, прославляющими военную доблесть. Самым популярным сюжетом был следующий: бесстрашный солдат с окровавленной повязкой на лбу гордо стоит, опершись на винтовку.
Ученицы жались друг к другу на длинных скамьях, и, хотя я почти не понимала фарси, мне сразу стала ясна незатейливая методика преподавания. Она основывалась на механическом запоминании – учительница нараспев произносила предложения, а ученицы повторяли его хором за ней.
До того момента, пока я не заглянула в школьный туалет – единственный на пятьсот человек, – я ошибочно полагала, что самое худшее в Иране я уже видела. Это была клетушка с открытым окном – ветер, дождь, снег, мухи и комары не встречали здесь препятствий. Сам туалет являл собой просто дырку в полу, для большинства учениц, по-видимому, слишком узкую. Вместо туалетной бумаги надо было пользоваться шлангом с ледяной водой.
Когда мы вернулись в кабинет, я объявила Махмуди:
– Я не уйду отсюда до тех пор, пока ты сам не осмотришь школу. Вряд ли ты захочешь, чтобы твоя дочь посещала подобное заведение.
Махмуди спросил на это разрешения.
– Нет, – ответила на фарси ханум Шахин. – Мужчине нельзя.
Я заговорила громко и требовательно, как мать, чьи материнские чувства были оскорблены:
– Мы не уйдем отсюда до тех пор, пока ты не осмотришь школу.
Наконец директриса сдалась. Она выслала вперед вахтершу, чтобы та предупредила учителей и учениц о появлении мужчины в запретной зоне. Затем повела Махмуди на экскурсию, пока мы с Махтаб ждали в кабинете.
– Пожалуй, ты права, – признал Махмуди по возвращении. – Мне все это тоже не нравится. Школа ужасна. Но здесь все они одинаковы, а Махтаб так или иначе предстоит учиться. Эта школа лучше той, которую посещал я.
Махтаб молча, напряженно слушала. Она готова была расплакаться. Однако вздохнула с облегчением, когда Махмуди сказал:
– Сегодня они не могут посадить ее в класс. Она начнет заниматься завтра.
На обратном пути, в такси, Махтаб умоляла отца не отправлять ее в школу, но он упорно стоял на своем. Весь день она проплакала у меня на плече.
– Господи, – молилась она в ванной, – пожалуйста, сделай так, чтобы мне не пришлось идти в школу.
Когда я слушала молитву моей дочурки, у меня – может быть, случайно, а может быть, по воле Божией – родилась идея. Я вспомнила один из главных законов молитвы и постаралась объяснить его Махтаб.
– Господь всегда слышит наши мольбы, но не всегда откликается на них так, как нам хочется. Думаю, тебе стоит пойти в эту школу, потому что именно этого желает Господь. А вдруг это принесет нам удачу.
Махтаб оставалась безутешна, но на меня снизошел покой. Может, и правда из этого что-нибудь да выйдет. Нас обеих пугало то, что школа подразумевала постоянство. С другой стороны, согласно расписанию уроков в подготовительном классе, Махтаб будет занята шесть дней в неделю с восьми часов утра до полудня. Мы будем уходить из дома каждый день, кроме пятницы, и кто знает, какой может подвернуться случай.
На следующий день мы все втроем рано встали, и уже одно это вселило в меня оптимизм. К этому времени Махмуди из даби джана превратился в духовного отца семейства. Он вставал задолго до рассвета, следя за тем, чтобы все домочадцы (кроме Махтаб и меня) приняли участие в молитве. Набожные Нассерин и Маммаль сами строго соблюдали молитвенные часы. Однако Махмуди распространял свое «покровительство» и на Резу с Ассий, которые были не слишком-то благочестивы. Резу это буквально бесило: ему-то предстоял тяжелый рабочий день, тогда как Махмуди забирался обратно под одеяло.
После утомительной молитвы Махмуди привык спать до десяти-одиннадцати часов. Я не сомневалась, что новый распорядок жизни Махтаб быстро ему надоест. И, может быть, он разрешит мне провожать ее в школу самой, что, безусловно, обеспечит мне гораздо большую свободу.
Но надежды надеждами, а утро выдалось трудное. Махтаб не проронила ни слова, пока я одевала ее в школу и повязывала на голову такой же русари, что носили остальные ученицы. Она хранила молчание до тех пор, пока мы не дошли до дверей канцелярии, где встретившая нас воспитательница протянула руку, чтобы отвести Махтаб в класс. И тут Махтаб разрыдалась – слезы так и хлынули у нее из глаз. Она изо всех сил вцепилась в подол моего пальто.
Я посмотрела Махмуди в глаза – никакого сострадания, только угроза.
– Махтаб, надо идти, – сказала я, изо всех сил пытаясь казаться спокойной. – Все в порядке. После занятий мы тебя заберем. Не волнуйся.
Нежно держа Махтаб за руку, воспитательница увела ее прочь. Махтаб старалась сохранять мужество, но когда мы с Махмуди повернулись, чтобы уйти, то услышали ее отчаянные завывания.
Внутри у меня все оборвалось, но я знала, что перечить крепко державшему меня под руку безумцу бесполезно, и мы вышли на улицу.
В молчании мы доехали до дому в оранжевом такси, в дверях нас встретила Нассерин.
– Звонили из школы, – сообщила она. – Они не могут сладить с Махтаб. Вам надо за ней ехать.
– Это все из-за тебя! – заорал Махмуди. – Ты ее такой сделала. Она перестала быть нормальным ребенком. Носишься с ней, как курица с яйцом.
Я молча проглотила этот упрек, не желая подвергать себя неоправданному риску. Значит, все из-за меня. Мне хотелось крикнуть: это ты перевернул вверх дном всю ее жизнь! Однако в словах Махмуди была доля истины. Я действительно тряслась над Махтаб. Я не отпускала ее от себя ни на шаг, опасаясь коварного семейного заговора, в результате которого ее могли бы у меня отнять. Правильно ли я себя вела? В жизни возникают ситуации, когда мать должна спрятать ребенка «под крыло», и наша была именно такой.
Махмуди помчался в школу один и вскоре привел подавленную Махтаб.
– Завтра ты все равно туда пойдешь, – приказал он. – И останешься там одна. Реветь больше не смей.
Весь остаток дня, как только мы с Махтаб оставались одни, я пыталась ее уговорить.
– Ты должна это сделать. Будь сильной. Будь большой девочкой. Ты ведь знаешь, Господь тебя не оставит.
– Я молила Господа, чтобы он избавил меня от этой школы, – плакала Махтаб. – Но он меня не услышал.
– Может быть, и услышал, – напомнила я наш прежний разговор. – Может быть, Он нарочно тебя туда посылает. Никогда не думай, что ты одинока, Махтаб. Господь всегда с тобой. Он о тебе позаботится. Не забывай, что, когда тебе по-настоящему страшно и одиноко и ты не понимаешь, что происходит, ты просто должна молиться. Кто бы что ни говорил, молись. И все образуется.
Несмотря на мой совет, на следующее утро Махтаб проснулась в страхе и слезах. У меня разрывалось сердце, когда Махмуди грубо схватил ее за руку и поволок в школу, велев мне оставаться дома. Ее отчаянные рыдания долго отдавались у меня в ушах. В ожидании Махмуди я нервно ходила из угла в угол, стараясь сглотнуть стоявший в горле комок.
Когда он вернулся, Ассий встретила его у лестницы и сказала, что снова позвонили из школы с просьбой забрать Махтаб. С ней никак не могут сладить. Ее плач будоражит всю школу.
– Я ее приведу, – злобно бросил он мне. – И выпорю так, что в следующий раз она там останется.
– Пожалуйста, не бей ее, – крикнула я ему вслед. – Я с ней поговорю.
Бить ее Махмуди не стал. Когда он вернулся, его гнев был направлен скорее на меня, чем на Махтаб, – дело в том, что директриса выдвинула требование, на которое Махмуди не желал соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приходила в школу вместе с ней, – сказал он, – и ждала в канцелярии, пока Махтаб будет на уроках. По крайней мере несколько дней. Они примут ее только на этом условии.
Что-то начинается! – сказала я себе. Я была расстроена и огорчена тем, что Махмуди отправил Махтаб в иранскую школу, но благодаря этому у меня неожиданно появилась возможность регулярно отлучаться из дома.
Махмуди с опаской относился к этой затее, но альтернативы не видел. Он выдвинул строгие ограничения.
– Чтобы носу не высовывала из канцелярии до тех пор, пока я за вами не приду, – предупредил он. – И чтобы не прикасалась к телефону.
– Хорошо, – пообещала я, зная, что это тараф.
На следующее утро мы втроем отправились в школу на такси. Махтаб нервничала явно меньше, чем два предыдущих дня.
– Мама будет здесь, – сказал ей Махмуди, указав на стул в коридоре у дверей в канцелярию. – Она никуда не уйдет до окончания всех уроков.
Махтаб кивнула и позволила воспитательнице отвести ее в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Убедившись, что я на месте, она пошла дальше.
– Не уходи отсюда до моего прихода, – повторил Махмуди.
Время тянулось мучительно медленно. Я не захватила с собой ничего, чем бы могла заняться. Ученицы разбрелись по классам, и коридоры опустели; вскоре до меня донеслись звуки первого упражнения, с которого начиналось утро в каждом классе.
«Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика!» И здесь было то же самое: официальная политика Исламской Республики Иран – «Смерть Америке!» – вдалбливалась в незрелые умы этих девочек, в том числе и моей невинной дочери.
Когда промывание мозгов закончилось и начались обычные уроки: учитель – хор, в коридоре стало тише. В каждом классе, включая старшие, учительница нараспев произносила вопрос, на который девочки все вместе отвечали заученным текстом. Здесь всех стригли под одну гребенку – самостоятельного мышления, пытливости, даже другой модуляции голоса не допускалось. Вот оно, школьное образование, которое в детстве получил Махмуди. Теперь мне стало гораздо яснее, почему большинство иранцев так доверчивы к властям. И почему им трудно принимать собственные решения.
В результате такого воспитания человек естественным образом встраивается в существующую иерархию: помыкает теми, кто стоит ниже его на социальной лестнице, и слепо подчиняется власть имущим. Именно эта школьная система породила таких, как Махмуди, стремившихся полностью подчинить себе свою семью, и таких, как Нассерин, покорявшихся воле более сильного существа – мужчины. Вероятно, именно школьное образование и сформировало целую нацию, безоговорочно – даже если ее посылали на смерть – повиновавшуюся аятолле – уму и совести народа. В таком случае, рассуждала я, какое же влияние оно может оказать на маленького, пятилетнего ребенка?
Через некоторое время в коридор вышла ханум Шахин и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом отказа – приподняла голову и поцокала языком. В этот момент мне был ненавистен вид любого иранца, а покорной женщины в чадре тем более. Но директриса настойчиво приглашала меня войти, разговаривая любезным, мягким тоном.
Я согласилась. На языке жестов ханум Шахин предложила мне устроиться поудобнее и спросила, не хочу ли я чаю. Потягивая чай, я наблюдала за работой присутствующих здесь женщин. Несмотря на злобный антиамериканский лозунг, который учителя обязаны были повторять с ученицами по утрам, они, казалось, были настроены ко мне дружелюбно. Несколько бесплодных попыток к общению ни к чему не привели.
Телефон стоял у меня под рукой, и мне нестерпимо хотелось снять трубку и набрать номер посольства, но я решила не делать опрометчивых шагов в первый день.
В канцелярии за тремя столами работало пятеро служащих. Директор сидела в углу и, похоже, ничего не делала. Другие женщины одной рукой перекладывали бумаги, другой – придерживали чадру. Время от времени одна из них вставала и давала звонок. Иногда они говорили по телефону. Но большую часть времени праздно болтали, и, хотя я не понимала, о чем идет речь, было ясно, что они сплетничают.
Ближе к полудню в коридоре раздался шум. В комнату ворвалась учительница, втащив за собой ученицу – от стыда та опустила голову. Учительница выкрикивала какие-то обвинения, часто употребляя слово «баад», что означает «плохо». Ханум Шахин и ее помощницы принялись вторить ей в один голос. Своими оскорблениями они довели девочку до слез. Во время этого скандала одна из помощниц куда-то позвонила по телефону. Через несколько минут в комнату влетела женщина с безумно горящими глазами – очевидно, мать девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Махмуди не посмел отклонить приглашение Хакимов.
– Ты должна надеть черную чадру, – сказал он мне. – Иначе ты не можешь появиться в их доме.
Они жили в Ниаваране, элегантном районе на севере Тегерана, в современном, просторном доме, правда, почти без мебели. Я была рада возможности получить новые впечатления, но раздосадована строгостями в одежде; кроме того, я приготовилась к скучному вечеру в обществе еще одного «человека в тюрбане».
Ага Хаким оказался стройным мужчиной, на пару дюймов выше Махмуди, его лицо обрамляла густая борода с проседью, а с губ не сходила обаятельная улыбка. Он был с ног до головы в черном, включая тюрбан. В данном случае цвет одежды имеет принципиальное значение. Большинство «людей в тюрбанах» носят белое. Черный тюрбан аги Хакима указывал на то, что он прямой потомок Мохаммеда.
К моему удивлению, когда он со мной заговорил, то, невзирая на священный сан, смотрел мне прямо в глаза.
– Зачем вы надели чадру?
Махмуди перевел вопрос.
– Я думала, это сообразно случаю.
Вероятно, Махмуди был смущен последующим замечанием аги Хакима, но тем не менее перевел его:
– Вам в ней неудобно. К тому же чадра не имеет отношения к исламу. Это персидский вид одежды. В моем доме носить чадру необязательно. Он мне понравился.
Ага Хаким расспросил меня о родных, оставшихся в Америке, – до сих пор никто из иранцев этим не интересовался. Я рассказала, что мой отец умирает от рака и у меня за него ужасно болит душа, а кроме того, я очень волнуюсь за мать и сыновей.
Он сочувственно кивнул. Он понимал значение кровных уз.
* * *
Махмуди приготовил для Махтаб сюрприз, который и преподнес ей со свойственной ему бесцеремонностью. Однажды утром он вдруг заявил:
– Ну, Махтаб, сегодня мы идем в школу.
Мы обе разразились слезами – ведь больше всего на свете мы боялись разлучиться даже на минуту.
– Не отправляй ее в школу! – просила я.
Но Махмуди был неумолим. Он утверждал, что Махтаб должна постепенно приспосабливаться к новой обстановке, и школа – необходимый первоначальный этап. Махтаб уже достаточно хорошо овладела фарси для того, чтобы общаться с другими детьми. Так что настала пора учиться.
Махмуди надоело дожидаться места в частной подготовительной школе, которую мы посетили. Его племянница Фери, работавшая учительницей, записала Махтаб в подготовительный класс государственной школы. Это далось не без труда, сказал Махмуди, и исключительно благодаря связям Фери.
– Пожалуйста, позволь мне тоже ее проводить, – попросила я, и он смилостивился.
Потеплее одевшись, так как с северных гор дул порывистый осенний ветер, мы прошли несколько кварталов от дома Маммаля до оживленной улицы Шариати, где Махмуди поймал оранжевое такси. С трудом в него втиснувшись, так как там уже сидело с полдюжины иранцев, мы доехали до места назначения, что заняло около десяти минут.
Медресе (школа) «Зинаб» представляло собой низкое панельное здание, выкрашенное в грязно-зеленый цвет и по виду напоминавшее бастион. Девочки разных возрастов, одетые в черное с серым, волосы и лица скрыты под русари, спешили на занятия. Махтаб и я следом за Махмуди нерешительно вошли в тускло освещенный коридор. При виде Махмуди женщина-вахтер всполошилась. Это была женская школа. Вахтерша постучала в дверь канцелярии и, приоткрыв ее, предупредила о приближении мужчины.
В канцелярии мы с Махтаб понуро слушали, как Махмуди беседует с директрисой, обеими руками сжимавшей под подбородком чадру. Она стояла, уставившись в пол, время от времени поглядывая на меня, но ни в коем случае не на мужчину. Через несколько минут Махмуди повернулся ко мне и с раздражением бросил:
– Она говорит, что у моей супруги весьма кислый вид. Его взгляд приказывал мне проявить энтузиазм, но, как всегда, моей главной заботой было благополучие Махтаб, и я нашла в себе мужество противостоять мужу.
– Мне не нравится эта школа, – сказала я. – Я хочу осмотреть класс, в котором Махтаб будет заниматься.
Махмуди обменялся с директрисой несколькими фразами. Затем сказал:
– Ханум Шахин, директор школы, тебя проводит. Это женская школа, и мужчины дальше этого кабинета не допускаются.
Ханум Шахин была молодая, миловидная женщина лет двадцати пяти, ее смотревшие из-под чадры глаза были полны искренней доброты, несмотря на исходившую от меня враждебность. Она носила очки, что было редкостью среди иранок. При помощи жестов и элементарных слов на фарси мы умудрялись общаться друг с другом.
Как школа, так и то, что в ней творилось, привели меня в ужас. Мы миновали несколько грязных залов с огромным портретом мрачно взирающего на мир аятоллы и многочисленными плакатами, прославляющими военную доблесть. Самым популярным сюжетом был следующий: бесстрашный солдат с окровавленной повязкой на лбу гордо стоит, опершись на винтовку.
Ученицы жались друг к другу на длинных скамьях, и, хотя я почти не понимала фарси, мне сразу стала ясна незатейливая методика преподавания. Она основывалась на механическом запоминании – учительница нараспев произносила предложения, а ученицы повторяли его хором за ней.
До того момента, пока я не заглянула в школьный туалет – единственный на пятьсот человек, – я ошибочно полагала, что самое худшее в Иране я уже видела. Это была клетушка с открытым окном – ветер, дождь, снег, мухи и комары не встречали здесь препятствий. Сам туалет являл собой просто дырку в полу, для большинства учениц, по-видимому, слишком узкую. Вместо туалетной бумаги надо было пользоваться шлангом с ледяной водой.
Когда мы вернулись в кабинет, я объявила Махмуди:
– Я не уйду отсюда до тех пор, пока ты сам не осмотришь школу. Вряд ли ты захочешь, чтобы твоя дочь посещала подобное заведение.
Махмуди спросил на это разрешения.
– Нет, – ответила на фарси ханум Шахин. – Мужчине нельзя.
Я заговорила громко и требовательно, как мать, чьи материнские чувства были оскорблены:
– Мы не уйдем отсюда до тех пор, пока ты не осмотришь школу.
Наконец директриса сдалась. Она выслала вперед вахтершу, чтобы та предупредила учителей и учениц о появлении мужчины в запретной зоне. Затем повела Махмуди на экскурсию, пока мы с Махтаб ждали в кабинете.
– Пожалуй, ты права, – признал Махмуди по возвращении. – Мне все это тоже не нравится. Школа ужасна. Но здесь все они одинаковы, а Махтаб так или иначе предстоит учиться. Эта школа лучше той, которую посещал я.
Махтаб молча, напряженно слушала. Она готова была расплакаться. Однако вздохнула с облегчением, когда Махмуди сказал:
– Сегодня они не могут посадить ее в класс. Она начнет заниматься завтра.
На обратном пути, в такси, Махтаб умоляла отца не отправлять ее в школу, но он упорно стоял на своем. Весь день она проплакала у меня на плече.
– Господи, – молилась она в ванной, – пожалуйста, сделай так, чтобы мне не пришлось идти в школу.
Когда я слушала молитву моей дочурки, у меня – может быть, случайно, а может быть, по воле Божией – родилась идея. Я вспомнила один из главных законов молитвы и постаралась объяснить его Махтаб.
– Господь всегда слышит наши мольбы, но не всегда откликается на них так, как нам хочется. Думаю, тебе стоит пойти в эту школу, потому что именно этого желает Господь. А вдруг это принесет нам удачу.
Махтаб оставалась безутешна, но на меня снизошел покой. Может, и правда из этого что-нибудь да выйдет. Нас обеих пугало то, что школа подразумевала постоянство. С другой стороны, согласно расписанию уроков в подготовительном классе, Махтаб будет занята шесть дней в неделю с восьми часов утра до полудня. Мы будем уходить из дома каждый день, кроме пятницы, и кто знает, какой может подвернуться случай.
На следующий день мы все втроем рано встали, и уже одно это вселило в меня оптимизм. К этому времени Махмуди из даби джана превратился в духовного отца семейства. Он вставал задолго до рассвета, следя за тем, чтобы все домочадцы (кроме Махтаб и меня) приняли участие в молитве. Набожные Нассерин и Маммаль сами строго соблюдали молитвенные часы. Однако Махмуди распространял свое «покровительство» и на Резу с Ассий, которые были не слишком-то благочестивы. Резу это буквально бесило: ему-то предстоял тяжелый рабочий день, тогда как Махмуди забирался обратно под одеяло.
После утомительной молитвы Махмуди привык спать до десяти-одиннадцати часов. Я не сомневалась, что новый распорядок жизни Махтаб быстро ему надоест. И, может быть, он разрешит мне провожать ее в школу самой, что, безусловно, обеспечит мне гораздо большую свободу.
Но надежды надеждами, а утро выдалось трудное. Махтаб не проронила ни слова, пока я одевала ее в школу и повязывала на голову такой же русари, что носили остальные ученицы. Она хранила молчание до тех пор, пока мы не дошли до дверей канцелярии, где встретившая нас воспитательница протянула руку, чтобы отвести Махтаб в класс. И тут Махтаб разрыдалась – слезы так и хлынули у нее из глаз. Она изо всех сил вцепилась в подол моего пальто.
Я посмотрела Махмуди в глаза – никакого сострадания, только угроза.
– Махтаб, надо идти, – сказала я, изо всех сил пытаясь казаться спокойной. – Все в порядке. После занятий мы тебя заберем. Не волнуйся.
Нежно держа Махтаб за руку, воспитательница увела ее прочь. Махтаб старалась сохранять мужество, но когда мы с Махмуди повернулись, чтобы уйти, то услышали ее отчаянные завывания.
Внутри у меня все оборвалось, но я знала, что перечить крепко державшему меня под руку безумцу бесполезно, и мы вышли на улицу.
В молчании мы доехали до дому в оранжевом такси, в дверях нас встретила Нассерин.
– Звонили из школы, – сообщила она. – Они не могут сладить с Махтаб. Вам надо за ней ехать.
– Это все из-за тебя! – заорал Махмуди. – Ты ее такой сделала. Она перестала быть нормальным ребенком. Носишься с ней, как курица с яйцом.
Я молча проглотила этот упрек, не желая подвергать себя неоправданному риску. Значит, все из-за меня. Мне хотелось крикнуть: это ты перевернул вверх дном всю ее жизнь! Однако в словах Махмуди была доля истины. Я действительно тряслась над Махтаб. Я не отпускала ее от себя ни на шаг, опасаясь коварного семейного заговора, в результате которого ее могли бы у меня отнять. Правильно ли я себя вела? В жизни возникают ситуации, когда мать должна спрятать ребенка «под крыло», и наша была именно такой.
Махмуди помчался в школу один и вскоре привел подавленную Махтаб.
– Завтра ты все равно туда пойдешь, – приказал он. – И останешься там одна. Реветь больше не смей.
Весь остаток дня, как только мы с Махтаб оставались одни, я пыталась ее уговорить.
– Ты должна это сделать. Будь сильной. Будь большой девочкой. Ты ведь знаешь, Господь тебя не оставит.
– Я молила Господа, чтобы он избавил меня от этой школы, – плакала Махтаб. – Но он меня не услышал.
– Может быть, и услышал, – напомнила я наш прежний разговор. – Может быть, Он нарочно тебя туда посылает. Никогда не думай, что ты одинока, Махтаб. Господь всегда с тобой. Он о тебе позаботится. Не забывай, что, когда тебе по-настоящему страшно и одиноко и ты не понимаешь, что происходит, ты просто должна молиться. Кто бы что ни говорил, молись. И все образуется.
Несмотря на мой совет, на следующее утро Махтаб проснулась в страхе и слезах. У меня разрывалось сердце, когда Махмуди грубо схватил ее за руку и поволок в школу, велев мне оставаться дома. Ее отчаянные рыдания долго отдавались у меня в ушах. В ожидании Махмуди я нервно ходила из угла в угол, стараясь сглотнуть стоявший в горле комок.
Когда он вернулся, Ассий встретила его у лестницы и сказала, что снова позвонили из школы с просьбой забрать Махтаб. С ней никак не могут сладить. Ее плач будоражит всю школу.
– Я ее приведу, – злобно бросил он мне. – И выпорю так, что в следующий раз она там останется.
– Пожалуйста, не бей ее, – крикнула я ему вслед. – Я с ней поговорю.
Бить ее Махмуди не стал. Когда он вернулся, его гнев был направлен скорее на меня, чем на Махтаб, – дело в том, что директриса выдвинула требование, на которое Махмуди не желал соглашаться.
– Они хотят, чтобы ты приходила в школу вместе с ней, – сказал он, – и ждала в канцелярии, пока Махтаб будет на уроках. По крайней мере несколько дней. Они примут ее только на этом условии.
Что-то начинается! – сказала я себе. Я была расстроена и огорчена тем, что Махмуди отправил Махтаб в иранскую школу, но благодаря этому у меня неожиданно появилась возможность регулярно отлучаться из дома.
Махмуди с опаской относился к этой затее, но альтернативы не видел. Он выдвинул строгие ограничения.
– Чтобы носу не высовывала из канцелярии до тех пор, пока я за вами не приду, – предупредил он. – И чтобы не прикасалась к телефону.
– Хорошо, – пообещала я, зная, что это тараф.
На следующее утро мы втроем отправились в школу на такси. Махтаб нервничала явно меньше, чем два предыдущих дня.
– Мама будет здесь, – сказал ей Махмуди, указав на стул в коридоре у дверей в канцелярию. – Она никуда не уйдет до окончания всех уроков.
Махтаб кивнула и позволила воспитательнице отвести ее в класс. На полпути она остановилась и оглянулась. Убедившись, что я на месте, она пошла дальше.
– Не уходи отсюда до моего прихода, – повторил Махмуди.
Время тянулось мучительно медленно. Я не захватила с собой ничего, чем бы могла заняться. Ученицы разбрелись по классам, и коридоры опустели; вскоре до меня донеслись звуки первого упражнения, с которого начиналось утро в каждом классе.
«Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика! Мааг барг Амрика!» И здесь было то же самое: официальная политика Исламской Республики Иран – «Смерть Америке!» – вдалбливалась в незрелые умы этих девочек, в том числе и моей невинной дочери.
Когда промывание мозгов закончилось и начались обычные уроки: учитель – хор, в коридоре стало тише. В каждом классе, включая старшие, учительница нараспев произносила вопрос, на который девочки все вместе отвечали заученным текстом. Здесь всех стригли под одну гребенку – самостоятельного мышления, пытливости, даже другой модуляции голоса не допускалось. Вот оно, школьное образование, которое в детстве получил Махмуди. Теперь мне стало гораздо яснее, почему большинство иранцев так доверчивы к властям. И почему им трудно принимать собственные решения.
В результате такого воспитания человек естественным образом встраивается в существующую иерархию: помыкает теми, кто стоит ниже его на социальной лестнице, и слепо подчиняется власть имущим. Именно эта школьная система породила таких, как Махмуди, стремившихся полностью подчинить себе свою семью, и таких, как Нассерин, покорявшихся воле более сильного существа – мужчины. Вероятно, именно школьное образование и сформировало целую нацию, безоговорочно – даже если ее посылали на смерть – повиновавшуюся аятолле – уму и совести народа. В таком случае, рассуждала я, какое же влияние оно может оказать на маленького, пятилетнего ребенка?
Через некоторое время в коридор вышла ханум Шахин и пригласила меня в канцелярию. Я ответила иранским жестом отказа – приподняла голову и поцокала языком. В этот момент мне был ненавистен вид любого иранца, а покорной женщины в чадре тем более. Но директриса настойчиво приглашала меня войти, разговаривая любезным, мягким тоном.
Я согласилась. На языке жестов ханум Шахин предложила мне устроиться поудобнее и спросила, не хочу ли я чаю. Потягивая чай, я наблюдала за работой присутствующих здесь женщин. Несмотря на злобный антиамериканский лозунг, который учителя обязаны были повторять с ученицами по утрам, они, казалось, были настроены ко мне дружелюбно. Несколько бесплодных попыток к общению ни к чему не привели.
Телефон стоял у меня под рукой, и мне нестерпимо хотелось снять трубку и набрать номер посольства, но я решила не делать опрометчивых шагов в первый день.
В канцелярии за тремя столами работало пятеро служащих. Директор сидела в углу и, похоже, ничего не делала. Другие женщины одной рукой перекладывали бумаги, другой – придерживали чадру. Время от времени одна из них вставала и давала звонок. Иногда они говорили по телефону. Но большую часть времени праздно болтали, и, хотя я не понимала, о чем идет речь, было ясно, что они сплетничают.
Ближе к полудню в коридоре раздался шум. В комнату ворвалась учительница, втащив за собой ученицу – от стыда та опустила голову. Учительница выкрикивала какие-то обвинения, часто употребляя слово «баад», что означает «плохо». Ханум Шахин и ее помощницы принялись вторить ей в один голос. Своими оскорблениями они довели девочку до слез. Во время этого скандала одна из помощниц куда-то позвонила по телефону. Через несколько минут в комнату влетела женщина с безумно горящими глазами – очевидно, мать девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47