– Акт второй, сцена вторая, надеюсь, вы помните.
– Разумеется, – ответила девушка, – сцена происходит в Метеорологическом институте, ну и что из этого?
– Господин Пойкерт и есть тот самый предсказатель?
– Ну.
– А Лора – это вы?
– Да, я играю Лору.
– Значит, вы, вероятно, помните, что должны ответить этому господину Пойкерту; вот он здесь говорит: «Но область низкого давления над Британскими островами поначалу не имела тенденции перемещаться на восток».
Девушка пожала плечами и равнодушно произнесла:
– Ну хорошо, если вы настаиваете, я отвечаю ему: «Но это можно было бы предположить».
Генри в ответ:
– На это господин Пойкерт возражает: «Мы публикуем не предположения, а проверенные данные».
– «Северо-восточные ветры прогнозировались, – вступила в диалог девушка, согласно своей роли, – возрастающая сила ветра, с порывами и шквалами, позволяла кое-что предположить; во всяком случае, Дитер не выехал бы и несчастья не случилось».
Генри прочитал уверенным голосом:
– «Мы доверяем нашим приборам. Их показания надежны, хотя бы в своих основных параметрах. Бессмысленно обвинять приборы, если природа подводит их, а мы можем лишь приостановить свою работу, если нам будет разрешено с оговоркой передавать замеренные показания. Ты ведь знаешь это, Лора».
– «Послушал бы ты себя со стороны, – подхватила текст девушка, – ты говоришь так, словно я все еще твоя ассистентка».
Генри захлопнул толстую тетрадку и посмотрел через перегородку в сторону кабинета Хармса, где неожиданно увидел Паулу, она здоровалась и, очевидно, коротко отвечала на вопросы шефа, потом помахала сверху Бусману и наконец смерила его самого долгим, выразительным взглядом.
– О'кей, – произнес Генри и протянул девушке тетрадку и целлофановый пакет, – вы меня убедили, эти вещи наверняка принадлежат вам.
– Я могу теперь идти?
– Подпишите, – сказал Генри, – вам надо еще подписать квитанцию о получении вещей, кроме этого, вы должны уплатить сбор за обработку, мне причитается тридцать марок.
– Тридцать марок?
– Если у вас нет, можете заплатить позже.
Бурное проявление благодарности девушки он пропустил мимо ушей, целиком переключившись на Паулу, в сторону которой он все время поглядывал. Та, последовав приглашающему жесту Хармса, села на стул для посетителей и, опустив лицо, отвечала на его вопросы. Вот Хармс протянул ей бумажный носовой платок, она зажала его в руке. Отпуская ее, шеф вручил ей какой-то список и обнял, как бы предлагая защиту. Со списком в руках и с ключами, которые она достала из своего письменного стола, Паула подошла к сейфу с ценными вещами, отомкнула его и начала проверять содержимое. Она не заметила, что Генри последовал за ней и теперь тихо стоял за ее спиной, наблюдая, как она сличала и делала пометки. И лишь когда он просунул мимо нее руку, чтобы подхватить пару жемчужин, скатившихся с разорванной нитки, она обернулась.
– Убери руки! – бросила она, и жесткость ее тона заставила его насторожиться.
Генри положил жемчужины обратно в сейф, пытаясь встретиться взглядом с Паулой, но она отводила глаза и демонстративно продолжала выполнять задание.
– В чем дело? – спросил он. – Я просто хотел сделать тебе одно предложение.
– Прибереги его для себя! – огрызнулась Паула.
Ее отпор настолько обескуражил его, что он не решился коснуться ее плеча и уже был готов оставить ее наедине с работой, как вдруг вспомнил причину ее отсутствия и спросил:
– Тебя вызывали в больницу?
– Тебе это должно быть известно, – произнесла она, не глядя на него.
– Мне? – удивился Генри. – Не понимаю, о чем ты говоришь.
– Не притворяйся, ты ведь был при этом.
– Где я был? Ты можешь выражаться точнее?
– Вы напали на них, – с горечью произнесла Паула, – и избили их вашими хоккейными клюшками, Хуберт лежит с сотрясением мозга, он знает, что ты тоже был там.
– Послушай, Паула, – сказал Генри, – я не исключаю, что пара хоккеистов из моей команды решила навести порядок… Они знали, что эти парни вытворяют на своих мотоциклах… Как они травят людей, угрожают им, пристают. Твой брат ведь из этой компании. Вероятно, мой товарищи решили их проучить, вот и все… Кстати, эти рокеры как-то и меня взяли в оборот, а моего друга они довели до того, что у него на всю жизнь останется шрам.
– Почему ты отрицаешь, что тоже участвовал в нападении?
– Меня там не было, Паула.
– Но Хуберт слышал, как кто-то назвал тебя по имени.
– Это исключено, может, кто-то произнес похожее имя, Герман например, у нас есть такой игрок.
Паула недоверчиво взглянула на него, отказалась от предложенной сигареты и с вызовом произнесла:
– Но ты одобрял, признайся, что ты одобрял нападение… То, что они отправились со своими клюшками и по команде набросились на них, это ведь было в твоем духе, так?
По тому, как она энергично положила назад в сейф брошку, Генри понял, что разговор окончен. Паула не верила ему, но он ощущал потребность убедить ее, что это наговор.
– Я не подстрекал их, не подначивал к этому, – произнес он, – и, чтобы ты точно знала, я все еще считаю, что нужно попытаться поговорить с ними. Я хотел это сделать один, но я их не встретил. Разве это нереально, Паула, встретиться, поговорить друг с другом, выслушать каждую сторону? Я против насилия, я его ненавижу.
Паула засунула руку в глубь сейфа, порылась на ощупь и извлекла оттуда маленькую золотую монетку с приделанной булавкой. Пытаясь разобрать выбитый год, она произнесла:
– Ах, Генри, ты же сам не веришь тому, что говоришь; ты всегда следуешь лишь своим порывам, иногда мне кажется, что ты все делаешь как бы начерно, только то, что тебе сейчас приходит в голову; возможно, этого достаточно на данный момент и даже забавно, но я думаю, мы вправе ожидать от себя большего.
– А именно? – улыбнулся Генри.
– Как печально, что ты этого не знаешь, – произнесла Паула и назвала год – 1789.
На ее лице появилось недовольное выражение, не изменившееся и тогда, когда Генри дал ей понять, что он разочарован, поскольку она, очевидно, не проявляет никакого интереса к его предложению.
– Ты могла хотя бы выслушать меня, это ведь тебя ни к чему не обязывает.
Паула пожала плечами и, не прерывая своего занятия, проговорила:
– Ну давай, выкладывай, куда на этот раз? Однажды ты уже придумал необычный маршрут.
Генри пропустил мимо ушей мягкую иронию; не будучи уверен, что Паула примет его предложение, он сначала объявил, что уже все обдумал и подготовил, его сестра готова одолжить ему машину на выходные, он предлагает поехать на Балтийское побережье, туда, где нет наплыва людей из Рурской области. Паула поставила галочку в списке. Он намерен одолжить в бюро находок корзину для пикников, а еще брезентовую палатку, на пару дней можно ведь рискнуть. Он ждал ее реакции, рассчитывал на нее, во всяком случае, но Паула подняла на свет украшенную полудрагоценным камнем ложку, повертела ею в воздухе, полюбовавшись вспыхнувшим огнем, и поставила галочку. Очарованный своим проектом, он расписывал ей местечко в дюнах или стоянку у самой воды, где они могли бы до изнеможения жариться на солнце и нырять в кристально чистую воду Балтийского моря.
– А если пойдет дождь? – насмешливо спросила Паула.
Генри ответил:
– Если пойдет дождь, мы могли бы поехать в городок, там самый большой на всю округу аквариум. Можно полюбоваться треской и скатами или, к примеру, угрями и молодыми сельдевыми акулами, я там уже бывал. Ну что скажешь?
– Большое спасибо! Езжай один.
* * *
Поначалу до Генри доносились лишь обрывки разговора с самим собой, звуки, выражающие недоверие, горечь, иногда раздавался короткий язвительный смешок, однако все это еще не давало повода нанести Бусману «визит на его рабочем месте». Генри уже не впервые становился свидетелем того, как старый следопыт давал волю чувствам, как извергал проклятия, пытаясь вычислить владельцев потерянных вещей, высказывал удивление или же отпускал соленые шутки. Бусман имел привычку разговаривать с самим собой во время работы, бывали моменты, когда он обращался к себе: «Что скажешь, Альберт?», «Пожалуй, ты на ложном пути, Альберт». Однако неожиданно до Генри донесся стук упавшей на пол бутылки, он услышал натужное кряхтение и, юркнув между полками, увидел сидевшего на корточках Бусмана, тянущегося за укатившейся бутылкой. Ему удалось схватить пустую бутылку, он отнес ее на свое рабочее место и с грохотом поставил на какое-то письмо. От Генри не укрылось, что Бусман слегка пошатывался и испытал явное облегчение, опустившись наконец на табурет. – Хорошо, что ты пришел, Генри, – сказал он, показывая на рассыпанное содержимое какого-то чемодана, – можешь все это сложить обратно, я уже нашел для тебя потерявшего, похоже, что это коллекционер неоплаченных счетов и предупреждений, живет в Гамбурге. Вот, смотри, – он протянул Генри большой конверт и сказал: – Так или иначе, сынок, я распутал последний случай, теперь ты можешь взять на себя остальное, те дорожные сумки, оба пакета и еще матерчатую сумку. За короткое время ты многому научился, уж как-нибудь найдешь владельцев.
Генри ошалело посмотрел на него:
– В чем дело? Ты что, в отпуск собрался?
– Ставлю точку, – произнес Бусман. – Они посчитали целесообразным отправить меня в тупик.
– Тебя? – не поверил Генри.
– Если не веришь, почитай письмо, вон, под бутылкой, там так и написано: предпенсионный статус, перевод в предпенсионный статус в ходе реформы железной дороги; они называют это «урегулированием штатного расписания кадров».
– Но они не могут сделать этого, – возмутился Генри, – здесь же все рухнет, хотя бы один должен все уметь, ни у кого ведь нет такого опыта, как у тебя, тебе никто в подметки не годится.
– Ах, Генри, все мы заменимы, ты не поверишь, насколько легко можно заменить каждого, надо только вовремя себе в этом признаться. Дверь закрывается: кто-то ушел; дверь открывается: кто-то пришел. – Какое-то время он растерянно смотрел на Генри, потом кивнул, покусал губы и сказал: – Мне только моего старика жалко, не знаю, как ему об этом даже сказать, он все принимает на свой счет и такую отправку на пенсию тоже примет на свой счет.
– А Хармс, – Генри показал на застекленный кабинет, – что говорит об этом Хармс?
– Он и передал мне письмо, – ответил Бусман, – положил мне руку на плечо и лишь заметил: «Они хотят подарить тебе пару лет, Альберт. Очевидно, эксперт пришел к выводу, что тебе это пойдет на пользу…», больше он ничего не сказал. – Он тут же поправился: – Нет, еще сказал: «Разумеется, мы будем поддерживать связь, Альберт, после стольких совместных лет нельзя терять друг друга из виду».
Генри хорошо знал эти ничего не стоящие утешения для успокоения совести, призванные облегчить расставание. Не придав им значения, он спросил, не сказал ли Хармс еще чего-нибудь, не упомянул ли уже о преемнике, ведь не увольняют же человека, не подумав о замене.
– О преемнике Ханнес ничего не сказал.
– Но он ведь понадобится нам, – напомнил Генри.
– Это уже не моя забота, сынок, но если бы я мог выбирать, ты бы, пожалуй, подошел, ты бы справился с нашим делом. – Бусман махнул рукой, состроил гримасу, резко встал и, не сумев выпрямиться, тяжело плюхнулся обратно на табурет. – Если хочешь, Генри, я замолвлю за тебя словечко.
– Спасибо, но мне это не нужно.
Он с тревогой наблюдал, как Бусман пытается подняться, предостерегающе подхватил его и спросил:
– Как ты считаешь, Альберт, не проводить ли мне тебя домой? Все равно рабочий день подходит к концу.
– По мне, так пойдем, – согласился Бусман, – последние минуты я, пожалуй, могу себе подарить.
Генри отбуксировал своего пожилого коллегу сквозь крытый перрон, через привокзальную площадь, твердо удерживая его у светофора и уберегая от попытки перелезть через заграждение перед котлованом, по пути они почти не разговаривали. Прохожие то и дело останавливались и с интересом поглядывали на них, некоторые оборачивались и смотрели им вслед, пытаясь понять, почему тот, что постарше, нуждается в опоре. На мосту они остановились, Бусман ухватился за перила и посмотрел вниз, на канал; там навели понтон, и рабочие в забрызганных илом стеганых штанах расчищали дно. Специальными граблями и укрепленными на тросах крючьями они вытаскивали все, что осело в иле под мутной масляной поверхностью: пружины и камеры от шин, горы консервных банок, кованый стул, стальную каску, велосипед; все, что извлекалось на свет божий, бросали в лихтер. Вот плюхнулись забитые грунтом сапоги, аптечка перелетела через суденышко и снова шлепнулась в воду, детская коляска увенчала гору хлама.
– Никаких владельцев, – пробормотал Генри, – никто не заявит о потере этого мусора.
Он подумал: «Отвергнуто, утоплено. Большинство вещей утоплено тайком, в темноте. Избавились. Безымянные находки. Не потеряны, не забыты, просто выброшены, и никакой ответственности. Сколько всего под водой, на дне рек, озер, на дне морском! Сгинули, утонули».
– Это барахло уже никто не захочет получить назад, – проговорил Бусман, и Генри поддержал его:
– Да, здесь нам было бы нечего делать.
Они помахали рабочим на понтоне, понаблюдали еще, как огромные грабли выудили из канала кусок водосточной трубы, и отправились дальше. Так и шли молча, пока не очутились перед домом, где жил Бусман. Генри открыл входную дверь, давая понять, что хочет подняться вместе с ним, но Бусман опустился на ступеньку и покачал головой. Дальше его не надо провожать, до квартиры не надо. Он поблагодарил Генри, протянул ему, не глядя, руку, потом полез в карман куртки, чтобы удостовериться, что взял с собой письмо.
– Ты правда дойдешь один, Альберт?
– Тут всего несколько ступенек.
Генри хотел оставить его одного и не решался, он взглянул на лестницу, словно оценивая те усилия, которые еще предстояли Бусману, секунду раздумывал, не сесть ли рядом и не выкурить ли сигарету, но не сделал этого, так как Бусман подтянулся, ухватившись за стойку перил, и улыбнулся ему.
– Пока, Альберт, – попрощался Генри, тихонько повторив: – Пока, – и вышел.
Бросив последний взгляд на дверь, Генри уже знал, куда пойдет; целеустремленным шагом, не останавливаясь на мосту, он вернулся на вокзал и прямым ходом направился к мощному строению из клинкерного камня, в котором располагалось правление железной дороги. Синий символ «Немецких железных дорог» красовался над входом. Девушка на проходной, видевшая, как он в легком прыжке выскочил из вращающейся двери, с уважением кивнула ему, это была симпатичная девушка, наглядно демонстрировавшая изящность железнодорожной униформы; пока звонила, она одной рукой разглаживала непокорную юбочку.
– Могу я еще раз услышать вашу фамилию?
– Неф, – произнес Генри, – я хотел бы поговорить с Рихардом Нефом, это мой дядя.
Генри отвернулся и принялся разглядывать гравюру, изображавшую торжественное открытие первого железнодорожного сообщения между Нюрнбергом и Фюртом; при этом от него не укрылось, как изменился самоуверенный голос девушки, став услужливым и понятливым:
– Да-да, конечно.
Она попросила Генри еще немного подождать: там, наверху, как раз посетители. Генри смотрел на окна вагонов первого поезда, не удержавшись от ухмылки при виде отважных пассажиров, которых трепал встречный ветер, у одного слетела шляпа, другой пытался спасти свой метровый шарф, кто-то махал платком, кто-то высоко поднял бутылку с вином, по широко раскрытым ртам можно было догадаться, что все поют.
– Вот так все начиналось, – произнесла девушка, заметившая интерес Генри. – Какое, наверное, было для них приключение!
– Да, похоже, – поддержал Генри, – бюро находок тогда были излишни. Такая забывчивость, какую мы наблюдаем сегодня, – это явление нового времени.
– Это вы по опыту знаете?
– Я сталкиваюсь с этим каждый день, я работаю в бюро находок.
– У нас? Как интересно.
– Да, – согласился Генри, – пожалуй, так можно сказать: интересно.
Девушка сняла трубку, кивнула и, сказав:
– Я передам, – пропустила Генри. – Комната сто одиннадцать.
Секретарша любезно поздоровалась с ним и показала на открытую дверь. Он сразу же увидел дядю, сидевшего за огромным письменным столом, склонив голову набок, словно что-то оценивая и проверяя; на его костлявом лице застыло болезненное выражение. «Наверное, – подумал Генри, – ему приходится принимать тяжелое решение». При его появлении дядя поднялся и поприветствовал его: «Надо же, надо же, и ко мне заглянул…», затем, не дожидаясь приветствия или объяснения причины его визита, показал на мужчину, обеими руками державшего плакат.
На мужчине был выцветший летный комбинезон, длинные волосы собраны на затылке в косичку. «Художник», – мелькнуло в голове у Генри, и он не ошибся.
– Разрешите представить: господин Неф, господин Эверт, – и, показывая на плакат, дядя продолжил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22