И это будет настоящее приключение! К тому же замечательно так неожиданно побывать в стране великого сказочника, чьими лукавыми историями она зачитывалась в детстве!
Словом, девушка преисполнилась самых радужных надежд, тем более что они подкреплялись чеком на солидную сумму, оставленным ей отцом в его последний приезд. И Джанет весьма обдуманно для своего возраста уложила вещи в древний дедушкин саквояж, назло всем веяниям моды предпочитаемый ею всяким спортивным сумкам и чемоданам крокодиловой кожи. Ничего лишнего, лишь сидящее как вторая кожа крошечное ярко-синее платье и под него – последний писк, стоивший Джанет едва ли не всех месячных денег, выдаваемых бабушкой по настоянию отца, – колготки, имитирующие сразу трусики, пояс с порочно-откровенными резинками и низкие, до середины бедра, чулки. Именно этим непристойным нарядом маленькая Джанет рассчитывала соблазнить своего единокровного брата!
Самолет вылетал из Элмбриджа в одиннадцать, и потому Селии как ни в чем не бывало удалось накормить внучку перед путешествием традиционно плотным английским завтраком, поедая который Джанет, уже не способная сдерживать свое возбуждение, болтала и смеялась без умолку.
Селия ласково положила свою легкую высохшую ручку на рукав белой футболки.
– Радость моя, не хотелось бы в такой момент говорить о печальном, но не забудь, что где-то в Швейцарии у мальчика похоронена мать. Съездите туда вместе и… – лицо Селии покрылось слабым румянцем, – вот деньги, закажите панихиду от моего имени на них обоих.
И Джанет с нежностью прижалась щекой к этой невесомой теплой руке.
Бабушкины слова сразу изменили ее настроение, и весь пятидесятиминутный перелет Джанет думала уже не о подробностях встречи, а скорее о темных извивах судьбы, соединяющей людские жизни, а потом безжалостно тасующей их, как карточную колоду. До сих пор она никогда не задумывалась над тем, кто и какая была на самом деле мать Милоша и почему ее отец, который всегда так нежен и добр со всеми, оставил ее одну с таким прелестным мальчиком. Единственным объяснением Джанет могла посчитать только то, что он просто встретил Пат и, конечно, безумно в нее влюбился. Джанет с детства любила часами смотреть карточки, где ее мать была запечатлена сначала крошкой в каких-то немыслимых для современного ребенка тяжеловесных костюмчиках, потом девочкой, судя по строго поджатым губкам, весьма замкнутой и целеустремленной, а затем и студенткой Королевской музыкальной академии – с гладко уложенными темными волосами, в черном костюме с отложным снежным воротничком. А вот первые фотографии из Америки – чуть напряженное, но уже волевое лицо… Еще через полгода лицо совершенно меняется, освещаемое изнутри таким светом вдохновения и восторга, таким глубинным счастьем, что Джанет совершенно справедливо считала, что не влюбиться в такую прелестную и умную девушку было невозможно. И отец влюбился. И родилась она… Но почему все эти годы Стив не говорил ей о брате? А в том, что про него знала мама, Джанет никогда и не сомневалась…
В таких рассуждениях и догадках время пролетело совсем незаметно, и через час Джанет уже с любопытством вертелась на кожаном сиденье встретившего их шикарного японского автобуса на шесть человек.
Женева! Город изгнанников и бунтарей, сурового аскетизма Кальвина и сексуальных откровений Фрейда, средоточие изысканной европейской мысли… Как он примет ее, так верящую в красоту и упоение жизни? Дарует победу или отравит горечью первого поражения?
Джанет бегом поднялась в номер, поразивший ее благородством строгости и цвета, приняла душ, ибо солнце палило нещадно весь день, и, сменив белую футболку на пронзительно изумрудную, так шедшую к золоту волос, она не могла противостоять соблазну посидеть хоть немного в этом великолепном номере, воображая себя совсем взрослой и наслаждаясь свободой – даром, который почти каждое юное существо неизменно поставит выше всех прочих жизненных благ.
Она то падала на кровать, принимая на ней разные стильные позы, то важно расхаживала по густому ковру теплого персикового оттенка и, улыбаясь своему отражению в зеркале или воображаемому собеседнику, курила вторую в своей жизни сигарету, а то, обнаружив в баре несколько бутылок с дорогими напитками, тянула ликер, при этом надменно и дерзко сужая свои восточные глаза. Наигравшись вдоволь, она громко рассмеялась сама над собой и, рассовав по карманам кредитную карту, ручку и вечный блокнот, выскочила на плавящиеся под полуденным солнцем женевские улицы.
Джанет шла, купаясь в звуках то немецкой, то французской речи, мало задумываясь о том, куда и зачем она идет. Но спустя некоторое время в ее кудрявой и немного сумасбродной головке все же возникли имена двух самых великих людей этого города, и она стала плутать по лабиринтам узких и кривых улочек более целенаправленно, ища дом, где родился Руссо, и обиталище угрюмого Кальвина, на многие годы придавшего южной столице мрачный, почти ханжеский характер. Увы, оба этих места не произвели на нее никакого впечатления, и часа через три, когда жара стала уже спадать, Джанет решила напоследок посмотреть, где живет тот, ради кого она и приехала в этот строгий, пока не открывшийся ей город. Адрес так и стоял у нее перед глазами, выведенный непривычным, очень низко положенным вправо, крупным почерком… Кроме того, еще с полгода назад она купила наиподробнейшую карту города и уже сотни раз прошла по ней этот маршрут. Поэтому сейчас она бежала по нешироким улицам почти как у себя дома, лишь на ходу сверяясь с табличками на перекрестках. Вот еще один поворот, вот еще… но у самого дома, оказавшегося совсем не старинным, а явно построенным во времена расцвета баухауса, со странными черными буквами, складывавшимися в какого-то Замен Маузера посередине фасада, Джанет вдруг остановилась и присела на первый попавшийся газон. А вдруг Милош дома? Вдруг гастроли отменили или он, например, заболел и никуда не поехал? И откуда вообще мама узнала про эти гастроли? Вдруг она позвонит, и дверь откроется, но откроет ее вовсе не Милош, а какая-нибудь его подружка? Разве у него не может быть подружки? У всех балетных, конечно же, есть девушки… Джанет уперла лоб в стиснутые кулаки – вся эта затея с поездкой в Швейцарию, в Данию вдруг показалась ей глупым ребячеством…
– Фройляйн нехорошо? – вежливо спросил кто-то прямо над ее ухом.
Джанет испуганно вскинула голову, видимо, кудрями задев спрашивающего по лицу, и увидела перед собой присевшего на корточки такого же огненно-золотого, как она сама, молодого человека в очках без оправы на тонком породистом носу.
– Почему? – удивилась она. – Мне хорошо. Ой, какой вы замечательно рыжий!
* * *
– Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.
– Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:
– Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.
Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:
– Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.
– В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло – перед вами женевец в Бог знает каком поколении…
– …зовут которого…
– …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему – вашу руку.
И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.
– Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра – это некий фантом, у нее нет своего лица – и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…
Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:
– Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, – вдруг совершенно сменил он тему, – как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?
– Что «того»? – притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.
– Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?
Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.
– Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. – Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового – и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. – Не обижайся, – добавила она, – с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.
Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.
– Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости – а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, – мне необходимо забрать из дома оружие.
– Оружие!? – Джанет чуть не подпрыгнула от восторга. Неужели этот рыжий фрейдист еще и какой-нибудь террорист?
– Да, и прочую амуницию, – небрежно добавил он. – Дело в том, что мы, швейцарцы от двадцати до пятидесяти лет от роду, отдаем свой долг родине восемь раз в жизни порциями по три недели в году. И поскольку двадцать мне уже исполнилось, я решил начать пораньше. А то, что мы держим оружие дома и ходим в гражданской одежде, – это, золотко, высшее выражение доверия государства простым его гражданам! – Жан важно поднял указательный палец. – Добрая треть наших парламентариев и банкиров – офицеры нашей доблестной армии! – И они оба расхохотались. – Ну а потом мы отправимся кое-куда. А точнее, в одну небольшую студию, где мы с другом устраиваем сегодня небольшую вечеринку – хотим обкатать кое-что на публике. Так что лишний человек очень кстати. Приятель мой, между прочим, существо экзотическое и по происхождению, и по профессии – от девушек отбоя нет, учти.
– Учла. Но только с условием: к двум ты доставишь меня в мой «Ле Делисе», я хочу вздремнуть и к шести быть уже в аэропорту.
– Дания не отменяется?
– Наверное, нет, – со вздохом ответила Джанет, так до сих пор ничего и не решившая.
Минут через сорок они снова очутились в районе казавшихся теперь уродливыми изысков двадцатых годов – стекло, кирпич, унылые поверхности, прорезанные широкими, но низкими окнами. К дому, крышу которого венчал просторный стеклянный куб, вместе с ними двигалось еще несколько парочек.
– Привет, Жан! Неужели ты отыскал себе ровню?
– Какая попочка!
Девушки же, одетые явно дорого, щебетали кое-что и посильнее, но разговор, к счастью для Джанет, велся исключительно на французском.
Наконец все ввалились в студию, насквозь пронизанную приглушенным светом заходящего солнца. Это было совершенно пустое пространство, затянутое по полу плотным театральным линолеумом, со сложенными в углу матами, которые стали тут же растаскивать по краям.
Джанет с любопытством оглядывалась, совершенно спокойно чувствуя себя посреди суеты незнакомой компании.
– Классное место, да? – снова подошел к ней Жан. – Это Майл снимает на денежки своей старушки. Сейчас он и сам появится, как только станет совсем темно, – нужен эффектный выход.
Джанет уселась вместе со всеми на маты и стала ждать наступления ночи, подкравшейся незаметно, постепенно вытесняя золотую паутину сигаретного дыма мглистой темнотой, лишь подчеркиваемой разноцветными всполохами городских огней внизу. Жан включил умещавшийся в ладони кассетник, и по студии заметалась странная мелодия, то взлетающая вверх, то проваливающаяся, словно в бездонную яму. И под эту диковатую, хотя и явно европейскую музыку, неслышно открылась, обозначившись прямоугольником света, дверь, выпустив на середину высокую мужскую фигуру в зеленом трико.
Широко расставив ноги и положив ладони на бедра, мужчина на секунду замер, чтобы потом взорваться в стремительном вихре танца. Но этой секунды Джанет хватило, чтобы узнать в танцующем Милоша.
* * *
…Огонь раскрепощенной весны жег природу. В мучительном сладострастном порыве тянулись из-под земли корни, разрывая лоно земли; сплетаясь в чудовищные клубки, торжествовали свою любовь змеи; восставали, как огромные фаллосы, стволы, по которым без устали бежала сладкая прозрачная кровь…
Джанет, не отрывая глаз от совершающегося перед ней чуда, безотчетно уже до боли сжимала руку Жана. Как существо, напрямую открытое миру, девушка всегда очень легко сливалась с любыми его проявлениями, если они были истинны и красивы. А танец Милоша находился на той ступени, когда нет необходимости задумываться о красоте – надо только смотреть, смотреть широко распахнутыми глазами и впитывать в себя каждое движение, каждый жест и звук. И Джанет, прерывисто дыша, с ужасом и восторгом ощущала, как танец открывает в ней такие желания и глубины, о которых до этого вечера она и не подозревала. Она чувствовала, как наливается грудь под тонкой футболкой, как сжимается в тугую струну талия, а внутри хмелем бродит неведомое.
Но вот последний стремительный прыжок – и Милош распластался по полу вниз лицом. Через секунду вспыхнул свет, застав на всех молодых лицах то же самое откровенное чувство, что только что мутило сознание Джанет.
– Ну что, понравилось? – жарко и тихо прошептал ей в ухо Жан.
Джанет вздрогнула всем телом, только сейчас почувствовав, что ее футболка стала мокрой от пота, и судорожно кивнула.
– Что это? – взяв себя в руки, через несколько мгновений спросила она.
– В общем-то, ничего особенного, – усмехнулся Жан. – Шуеплаттер. Но мы с Майлом потрудились: моя обработка мелодии, а его – танца. Ну и плюс иная концепция.
Джанет опять кивнула, совершенно не представляя, что же теперь делать. А Милош по-прежнему недвижно лежал на полу, не менее лихорадочно раздумывая над тем же вопросом. Еще в первые мгновения своей бешеной пляски он боковым зрением увидел или, вернее, почувствовал Джанет. И густая горячая кровь застучала у него в мозгу, ослепляя и перехватывая дыхание…
За те два с лишним года, что Милош прожил в Женеве, занимаясь хореографией, он давно перестал быть тем наивным и закомплексованным мальчиком, которым был в давние августовские дни в Кюсснахте. Его юная, по-славянски глубокая душа как губка впитывала в себя все новые впечатления, а гибкий от природы ум постепенно учился ясному и плодотворному анализу. Безусловно, огромная заслуга принадлежала здесь Руфи, которая властной и опытной рукой вела мальчика, отчасти заменившего ей сына. Под ее казавшейся Милошу воистину волшебной проницательностью все вокруг постепенно становилось закономерным и ясным. И мир после столь долгих мытарств обернулся к нему своей гармоничной, светлой стороной. Единственно, что нарушало это прозрачное равновесие, был пол. Та его черная нерассуждающая сила, которая тяжелыми обручами сжимала бедра и красными всполохами плясала в мозгу, сводя на нет все достижения сознания, всю работу души. Руфь, боясь повторить ошибку, совершенную ею с Мэтью, пыталась держать Милоша в более или менее жестких рамках, но, слишком щедро одаренный физически, он ломал их на свой страх и риск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Словом, девушка преисполнилась самых радужных надежд, тем более что они подкреплялись чеком на солидную сумму, оставленным ей отцом в его последний приезд. И Джанет весьма обдуманно для своего возраста уложила вещи в древний дедушкин саквояж, назло всем веяниям моды предпочитаемый ею всяким спортивным сумкам и чемоданам крокодиловой кожи. Ничего лишнего, лишь сидящее как вторая кожа крошечное ярко-синее платье и под него – последний писк, стоивший Джанет едва ли не всех месячных денег, выдаваемых бабушкой по настоянию отца, – колготки, имитирующие сразу трусики, пояс с порочно-откровенными резинками и низкие, до середины бедра, чулки. Именно этим непристойным нарядом маленькая Джанет рассчитывала соблазнить своего единокровного брата!
Самолет вылетал из Элмбриджа в одиннадцать, и потому Селии как ни в чем не бывало удалось накормить внучку перед путешествием традиционно плотным английским завтраком, поедая который Джанет, уже не способная сдерживать свое возбуждение, болтала и смеялась без умолку.
Селия ласково положила свою легкую высохшую ручку на рукав белой футболки.
– Радость моя, не хотелось бы в такой момент говорить о печальном, но не забудь, что где-то в Швейцарии у мальчика похоронена мать. Съездите туда вместе и… – лицо Селии покрылось слабым румянцем, – вот деньги, закажите панихиду от моего имени на них обоих.
И Джанет с нежностью прижалась щекой к этой невесомой теплой руке.
Бабушкины слова сразу изменили ее настроение, и весь пятидесятиминутный перелет Джанет думала уже не о подробностях встречи, а скорее о темных извивах судьбы, соединяющей людские жизни, а потом безжалостно тасующей их, как карточную колоду. До сих пор она никогда не задумывалась над тем, кто и какая была на самом деле мать Милоша и почему ее отец, который всегда так нежен и добр со всеми, оставил ее одну с таким прелестным мальчиком. Единственным объяснением Джанет могла посчитать только то, что он просто встретил Пат и, конечно, безумно в нее влюбился. Джанет с детства любила часами смотреть карточки, где ее мать была запечатлена сначала крошкой в каких-то немыслимых для современного ребенка тяжеловесных костюмчиках, потом девочкой, судя по строго поджатым губкам, весьма замкнутой и целеустремленной, а затем и студенткой Королевской музыкальной академии – с гладко уложенными темными волосами, в черном костюме с отложным снежным воротничком. А вот первые фотографии из Америки – чуть напряженное, но уже волевое лицо… Еще через полгода лицо совершенно меняется, освещаемое изнутри таким светом вдохновения и восторга, таким глубинным счастьем, что Джанет совершенно справедливо считала, что не влюбиться в такую прелестную и умную девушку было невозможно. И отец влюбился. И родилась она… Но почему все эти годы Стив не говорил ей о брате? А в том, что про него знала мама, Джанет никогда и не сомневалась…
В таких рассуждениях и догадках время пролетело совсем незаметно, и через час Джанет уже с любопытством вертелась на кожаном сиденье встретившего их шикарного японского автобуса на шесть человек.
Женева! Город изгнанников и бунтарей, сурового аскетизма Кальвина и сексуальных откровений Фрейда, средоточие изысканной европейской мысли… Как он примет ее, так верящую в красоту и упоение жизни? Дарует победу или отравит горечью первого поражения?
Джанет бегом поднялась в номер, поразивший ее благородством строгости и цвета, приняла душ, ибо солнце палило нещадно весь день, и, сменив белую футболку на пронзительно изумрудную, так шедшую к золоту волос, она не могла противостоять соблазну посидеть хоть немного в этом великолепном номере, воображая себя совсем взрослой и наслаждаясь свободой – даром, который почти каждое юное существо неизменно поставит выше всех прочих жизненных благ.
Она то падала на кровать, принимая на ней разные стильные позы, то важно расхаживала по густому ковру теплого персикового оттенка и, улыбаясь своему отражению в зеркале или воображаемому собеседнику, курила вторую в своей жизни сигарету, а то, обнаружив в баре несколько бутылок с дорогими напитками, тянула ликер, при этом надменно и дерзко сужая свои восточные глаза. Наигравшись вдоволь, она громко рассмеялась сама над собой и, рассовав по карманам кредитную карту, ручку и вечный блокнот, выскочила на плавящиеся под полуденным солнцем женевские улицы.
Джанет шла, купаясь в звуках то немецкой, то французской речи, мало задумываясь о том, куда и зачем она идет. Но спустя некоторое время в ее кудрявой и немного сумасбродной головке все же возникли имена двух самых великих людей этого города, и она стала плутать по лабиринтам узких и кривых улочек более целенаправленно, ища дом, где родился Руссо, и обиталище угрюмого Кальвина, на многие годы придавшего южной столице мрачный, почти ханжеский характер. Увы, оба этих места не произвели на нее никакого впечатления, и часа через три, когда жара стала уже спадать, Джанет решила напоследок посмотреть, где живет тот, ради кого она и приехала в этот строгий, пока не открывшийся ей город. Адрес так и стоял у нее перед глазами, выведенный непривычным, очень низко положенным вправо, крупным почерком… Кроме того, еще с полгода назад она купила наиподробнейшую карту города и уже сотни раз прошла по ней этот маршрут. Поэтому сейчас она бежала по нешироким улицам почти как у себя дома, лишь на ходу сверяясь с табличками на перекрестках. Вот еще один поворот, вот еще… но у самого дома, оказавшегося совсем не старинным, а явно построенным во времена расцвета баухауса, со странными черными буквами, складывавшимися в какого-то Замен Маузера посередине фасада, Джанет вдруг остановилась и присела на первый попавшийся газон. А вдруг Милош дома? Вдруг гастроли отменили или он, например, заболел и никуда не поехал? И откуда вообще мама узнала про эти гастроли? Вдруг она позвонит, и дверь откроется, но откроет ее вовсе не Милош, а какая-нибудь его подружка? Разве у него не может быть подружки? У всех балетных, конечно же, есть девушки… Джанет уперла лоб в стиснутые кулаки – вся эта затея с поездкой в Швейцарию, в Данию вдруг показалась ей глупым ребячеством…
– Фройляйн нехорошо? – вежливо спросил кто-то прямо над ее ухом.
Джанет испуганно вскинула голову, видимо, кудрями задев спрашивающего по лицу, и увидела перед собой присевшего на корточки такого же огненно-золотого, как она сама, молодого человека в очках без оправы на тонком породистом носу.
– Почему? – удивилась она. – Мне хорошо. Ой, какой вы замечательно рыжий!
* * *
– Именно поэтому я столь учтиво предложил свою помощь. Конечно, все мы здесь фрейдисты, но я лично верю и в хорошеньких девушек. Тем более таких золотых.
– Это здорово. И подвернулись вы очень кстати. Огненный юноша театрально отступил на пару шагов:
– Во-первых, что значит «кстати»!? А во-вторых, нельзя ли перейти на французский, здесь все-таки французская Швейцария, золотко.
Джанет не менее театрально поднялась, уперев руки в узкие бедра:
– Во-первых, я, вообще-то, англичанка и приехала сюда специально потренироваться в немецком, а во-вторых, «кстати» означает то, что до отлета в Данию мне бы очень хотелось, чтобы какой-нибудь настоящий женевец все-таки открыл мне этот город, где за три часа мне не встретилось, в общем, ни одной достопримечательности.
– В таком случае, вам, фройляйн, то есть мисс, воистину повезло – перед вами женевец в Бог знает каком поколении…
– …зовут которого…
– …конечно, как четверть родившихся здесь, Жаном. Жан Рошетт к вашим услугам. Вообще-то, я шел в гости к приятелю, но он может, в отличие от вас, подождать. И посему – вашу руку.
И через полчаса взаимных легких уколов, проверок и осторожных вылазок на поля двусмысленных тем Джанет и Жан поняли, что являются подлинно родственными душами, а потому спокойно перешли к разговорам более серьезным. Жан, которому месяц назад исполнилось двадцать, был студентом университета Женевы и занимался этнографией, что придавало всем его рассказам о городе особенную, почти интимную прелесть.
– Я больше люблю называть Женеву Джиневрой, на итальянский манер, ведь пятая часть здесь продолжает говорить по-итальянски, особенно там, на южной стороне Роны. Так вот, Джиневра – это некий фантом, у нее нет своего лица – и все-таки оно есть, но только собранное словно из тысячи зеркальных кусочков, отраженное и в Руссо, и в Ле Корбюзье, и во Фрише с Дюрренматом, и в других бесчисленных творцах и мастерах, хоть когда-либо соприкасавшихся с ней…
Они долго бродили по Верхнему городу, откуда достаточно явственно была видна та часть озера Леман, с его удивительно синей кристально-прозрачной водой, что принадлежала непосредственно Женеве. Жан приобнял Джанет за плечи и, чуть завывая, провозгласил:
– Вот оно, Лакус Леманис классиков-латинистов, вот она, наша связь с миром! Кстати, – вдруг совершенно сменил он тему, – как ты смотришь на то, чтобы спуститься сейчас вниз, ко мне домой, и немножко того?
– Что «того»? – притворно распахнула глаза Джанет, на самом деле давно уже удивлявшаяся, что Жан не проявляет к ней никакого мужского интереса.
– Потрахаться, разумеется. Разве можно побывать в городе психоанализа и не заняться этим?
Джанет искренне рассмеялась, ничуть не обидевшись.
– Честно говоря, я именно затем сюда и приехала, но увы, объектом моих желаний являешься не ты. – Джанет, шестнадцатилетняя особа начала девяностых, могла говорить о сексе, еще даже не попробовав его, вполне спокойно, будучи свободной и от страха перед ним, который испытывала ее бабушка, и от полной поглощенности им, свойственной поколению матери. Она просто верила в красоту естества как такового – и не заставляла работать рассудок там, где, по ее мнению, должна была говорить плоть. Она не тряслась над своей невинностью, но и не мучилась от желания поскорей расстаться с ней каким угодно путем. К тому же она была влюблена и потому чувствовала себя совершенно уверенно. – Не обижайся, – добавила она, – с тобой и так интересно, а это качество не такое уж распространенное.
Жан польщенно хмыкнул и обезоруживающе улыбнулся, словно с его плеч сняли тяжелую ношу.
– Но зайти все-таки придется. Видишь ли, золотко, дело в том, что, прежде чем идти в гости – а идти туда все-таки надо, потом объясню почему, – мне необходимо забрать из дома оружие.
– Оружие!? – Джанет чуть не подпрыгнула от восторга. Неужели этот рыжий фрейдист еще и какой-нибудь террорист?
– Да, и прочую амуницию, – небрежно добавил он. – Дело в том, что мы, швейцарцы от двадцати до пятидесяти лет от роду, отдаем свой долг родине восемь раз в жизни порциями по три недели в году. И поскольку двадцать мне уже исполнилось, я решил начать пораньше. А то, что мы держим оружие дома и ходим в гражданской одежде, – это, золотко, высшее выражение доверия государства простым его гражданам! – Жан важно поднял указательный палец. – Добрая треть наших парламентариев и банкиров – офицеры нашей доблестной армии! – И они оба расхохотались. – Ну а потом мы отправимся кое-куда. А точнее, в одну небольшую студию, где мы с другом устраиваем сегодня небольшую вечеринку – хотим обкатать кое-что на публике. Так что лишний человек очень кстати. Приятель мой, между прочим, существо экзотическое и по происхождению, и по профессии – от девушек отбоя нет, учти.
– Учла. Но только с условием: к двум ты доставишь меня в мой «Ле Делисе», я хочу вздремнуть и к шести быть уже в аэропорту.
– Дания не отменяется?
– Наверное, нет, – со вздохом ответила Джанет, так до сих пор ничего и не решившая.
Минут через сорок они снова очутились в районе казавшихся теперь уродливыми изысков двадцатых годов – стекло, кирпич, унылые поверхности, прорезанные широкими, но низкими окнами. К дому, крышу которого венчал просторный стеклянный куб, вместе с ними двигалось еще несколько парочек.
– Привет, Жан! Неужели ты отыскал себе ровню?
– Какая попочка!
Девушки же, одетые явно дорого, щебетали кое-что и посильнее, но разговор, к счастью для Джанет, велся исключительно на французском.
Наконец все ввалились в студию, насквозь пронизанную приглушенным светом заходящего солнца. Это было совершенно пустое пространство, затянутое по полу плотным театральным линолеумом, со сложенными в углу матами, которые стали тут же растаскивать по краям.
Джанет с любопытством оглядывалась, совершенно спокойно чувствуя себя посреди суеты незнакомой компании.
– Классное место, да? – снова подошел к ней Жан. – Это Майл снимает на денежки своей старушки. Сейчас он и сам появится, как только станет совсем темно, – нужен эффектный выход.
Джанет уселась вместе со всеми на маты и стала ждать наступления ночи, подкравшейся незаметно, постепенно вытесняя золотую паутину сигаретного дыма мглистой темнотой, лишь подчеркиваемой разноцветными всполохами городских огней внизу. Жан включил умещавшийся в ладони кассетник, и по студии заметалась странная мелодия, то взлетающая вверх, то проваливающаяся, словно в бездонную яму. И под эту диковатую, хотя и явно европейскую музыку, неслышно открылась, обозначившись прямоугольником света, дверь, выпустив на середину высокую мужскую фигуру в зеленом трико.
Широко расставив ноги и положив ладони на бедра, мужчина на секунду замер, чтобы потом взорваться в стремительном вихре танца. Но этой секунды Джанет хватило, чтобы узнать в танцующем Милоша.
* * *
…Огонь раскрепощенной весны жег природу. В мучительном сладострастном порыве тянулись из-под земли корни, разрывая лоно земли; сплетаясь в чудовищные клубки, торжествовали свою любовь змеи; восставали, как огромные фаллосы, стволы, по которым без устали бежала сладкая прозрачная кровь…
Джанет, не отрывая глаз от совершающегося перед ней чуда, безотчетно уже до боли сжимала руку Жана. Как существо, напрямую открытое миру, девушка всегда очень легко сливалась с любыми его проявлениями, если они были истинны и красивы. А танец Милоша находился на той ступени, когда нет необходимости задумываться о красоте – надо только смотреть, смотреть широко распахнутыми глазами и впитывать в себя каждое движение, каждый жест и звук. И Джанет, прерывисто дыша, с ужасом и восторгом ощущала, как танец открывает в ней такие желания и глубины, о которых до этого вечера она и не подозревала. Она чувствовала, как наливается грудь под тонкой футболкой, как сжимается в тугую струну талия, а внутри хмелем бродит неведомое.
Но вот последний стремительный прыжок – и Милош распластался по полу вниз лицом. Через секунду вспыхнул свет, застав на всех молодых лицах то же самое откровенное чувство, что только что мутило сознание Джанет.
– Ну что, понравилось? – жарко и тихо прошептал ей в ухо Жан.
Джанет вздрогнула всем телом, только сейчас почувствовав, что ее футболка стала мокрой от пота, и судорожно кивнула.
– Что это? – взяв себя в руки, через несколько мгновений спросила она.
– В общем-то, ничего особенного, – усмехнулся Жан. – Шуеплаттер. Но мы с Майлом потрудились: моя обработка мелодии, а его – танца. Ну и плюс иная концепция.
Джанет опять кивнула, совершенно не представляя, что же теперь делать. А Милош по-прежнему недвижно лежал на полу, не менее лихорадочно раздумывая над тем же вопросом. Еще в первые мгновения своей бешеной пляски он боковым зрением увидел или, вернее, почувствовал Джанет. И густая горячая кровь застучала у него в мозгу, ослепляя и перехватывая дыхание…
За те два с лишним года, что Милош прожил в Женеве, занимаясь хореографией, он давно перестал быть тем наивным и закомплексованным мальчиком, которым был в давние августовские дни в Кюсснахте. Его юная, по-славянски глубокая душа как губка впитывала в себя все новые впечатления, а гибкий от природы ум постепенно учился ясному и плодотворному анализу. Безусловно, огромная заслуга принадлежала здесь Руфи, которая властной и опытной рукой вела мальчика, отчасти заменившего ей сына. Под ее казавшейся Милошу воистину волшебной проницательностью все вокруг постепенно становилось закономерным и ясным. И мир после столь долгих мытарств обернулся к нему своей гармоничной, светлой стороной. Единственно, что нарушало это прозрачное равновесие, был пол. Та его черная нерассуждающая сила, которая тяжелыми обручами сжимала бедра и красными всполохами плясала в мозгу, сводя на нет все достижения сознания, всю работу души. Руфь, боясь повторить ошибку, совершенную ею с Мэтью, пыталась держать Милоша в более или менее жестких рамках, но, слишком щедро одаренный физически, он ломал их на свой страх и риск.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28