Она не стала снова ложиться и сидела, наслаждаясь нежданной прохладой утреннего часа и проснувшимся на заре ветерком. От дыхания длинных занавесей на спящего Ангела накатывали волны тёмной лазури, то едва касаясь его, то захлёстывая целиком, в зависимости от силы ветра.
Эдме смотрела на него и не думала ни о раненых, ни об умерших, чьи крестьянские руки она складывала поверх грубых простыней. Ни один раненый, забывшийся тяжёлым сном, ни один виденный ею покойник не напоминал Ангела, ибо Ангел спящий, безмолвный и неподвижный, не был похож ни на кого из людей и казался существом иного порядка.
Высшая красота не располагает к себе, она не имеет отечества, и время, коснувшись её, лишь делает её ещё более неприступной. Умственная жизнь, данная человеку для усовершенствования и постепенного разрушения его несравненной природы, не затронула Ангела, пощадив это роскошное создание, которым безраздельно правил инстинкт. Что могла поделать любовь, её тончайшие уловки, её корыстная жертвенность и неистовые порывы против этого неуязвимого носителя света в его первобытном величии?
Терпеливая и даже тонкая подчас Эдме не сознавала, что женское стремление покорять чревато для побеждённого выхолащиванием мужского начала, и великолепный, но недалёкий самец может быть в итоге низведён до роли куртизанки. Её благоразумие – благоразумие новой породы людей – подсказывало ей, что не следует отказываться от приобретённых богатств – денег, брака, покоя, домашней власти, – которым война придавала двойную сладость.
Она посмотрела на разбитое усталостью тело, неприступное, отрешённое и словно опустевшее.
«Это Ангел, – повторяла она про себя, – это и есть Ангел… Как же это ничтожно мало!» Она пожала плечами: «Вот он, их Ангел!» – стараясь внушить себе презрение к поверженному мужчине. Она перебрала в памяти все их супружеские ночи, утренние пробуждения в истоме от наслаждений и солнца и за всё это вознаградила красивого мертвеца, безучастно лежавшего под пёстрым шёлком и прохладными крыльями занавесей, лишь холодным мстительным чувством, ибо он всё откровеннее пренебрегал ею. Она поднесла руку к маленькой остроконечной груди, низко посаженной на тонком стане, стиснула эти упругие плоды, словно призывала в свидетели несправедливости самую обольстительную часть своего молодого тела.
«Что ж, наверно, Ангелу нужно не это… Ему нужно…»
Но её попытки возбудить в себе презрение были тщетны. Даже у женщины пропадает охота и удовольствие презирать мужчину, который страдает, не ища ни у кого утешения.
Эдме вдруг почувствовала, что сыта этим зрелищем, которое голубые тени занавесей, бледность спящего и белизна постели окрашивали в романтические тона ночи и смерти. Она стремительно поднялась, бодрая, сильная, но уже неуязвимая ни для каких рецидивов страсти возле этой разобранной постели, возле предателя, укрывшегося в своём сне, в своём страдании, оскорбительном и безмолвном. Эдме не была ни рассержена, ни огорчена, она почувствовала волнение и кровь прилила к её нежным щекам только при мысли о рыжем сангвинике, которого она величала «дорогой мэтр» или «шеф» тоном серьёзной шутки. Крепкие и лёгкие руки Арно, его смех, блестящие искорки, зажжённые солнцем или лампами операционной в рыжих усах, белый халат, который он надевал и снимал прямо в госпитале, словно некое особое одеяние, предназначенное только для пристанища любви… Эдме сделала шаг, будто собираясь танцевать.
«Да, вот оно, вот!..»
Она тряхнула волосами, как молодая кобылица, и прошла в ванную, не оглянувшись.
Не слишком большая, заурядно обставленная столовая могла быть сочтена роскошной лишь за счёт жёлтой обивки, расшитой пурпуром и зеленью. Бело-серая штукатурка под мрамор слепила отражённым блеском обедающих, и без того лишённых всякой тени потоками мощного света, беспощадно бившего с потолка.
При каждом движении Эдме искрящееся созвездие её платья дрожало и переливалось. Госпожа Пелу не пожелала расстаться ради семейного обеда со своим костюмом с кожаными пуговицами, а Камилла де Ла Берш – с головным убором сестры милосердия, который делал её похожей на слегка обросшего щетиной Данте. Дамы примолкли от жары, Ангел молчал по обыкновению. Горячая ванна и холодный душ взбодрили его, но блики яркого света высвечивали впадины щёк, и он сидел с опущенными ресницами, стараясь скрыть круги под глазами.
– Ангел у нас сегодня выглядит на шестнадцать лет, – грянул вдруг ни с того ни с сего бас баронессы.
Никто не отозвался, и Ангел поблагодарил её лёгким поклоном.
– Давненько я не видала его таким осунувшимся, – продолжала баронесса.
Эдме чуть заметно нахмурилась.
– А я видала, и не так давно. Во время войны!
– Да, да, – тоненько продудела Шарлотта Пелу. – Господи, какой он был исхудавший в шестнадцатом году в Везуле! Эдме, детка, – добавила она без всякой связи, – я видела сегодня сами знаете кого, всё идёт превосходно…
Эдме покраснела с видом скромницы, что ей совершенно не шло, и Ангел поднял глаза:
– Кого это ты видела? И что идёт превосходно?
– Пенсия для Трусселье, моего подопечного, которому ампутировали правую руку. Он выписался двадцатого июня… Твоя мать занимается им в отделе инвалидов войны при Министерстве обороны.
Эдме ответила не задумываясь, устремив на него спокойный взгляд золотистых глаз, однако он знал, что она лжёт.
«Об орденской ленточке для неё – вот о чём они толкуют. Что ж, в конце концов, бедная девочка заслужила…»
Эдме лгала ему в присутствии матери и баронессы, и обе они знали, что она лжёт…
«А что, если грохнуть об стол графином?..»
Но Ангел не шевельнулся. У него не было сил, чтобы вскочить, замахнуться, их могла бы придать только страсть.
– Абзак покидает нас через неделю, – снова заговорила госпожа де Ла Берш.
– Это ещё не точно, – слегка оживилась Эдме. – Доктор Арно считает, что его ещё рано выпускать из-под присмотра. Только представьте себе, что будет, если он, вырвавшись на свободу с этой новой ногой, наделает глупостей… Ведь может начаться гангрена!.. Доктор Арно слишком часто сталкивался с подобным легкомыслием во время войны, поэтому…
Ангел внимательно посмотрел на жену, и она оборвала фразу на полуслове без всякой видимой причины. Эдме обмахивалась, как веером, розой с густыми листьями на стебле. Она жестом отказалась от блюда, которым обносили гостей, и облокотилась на стол. Вся в белом, с обнажёнными плечами, она, даже сидя неподвижно, всем своим видом выражала внутреннее удовлетворение, тайное любование собой, которые с головой её выдавали. Что-то оскорбительное сквозило в её нежном облике. Какой-то нескромный огонёк позволял распознать в ней карьеристку, которая жаждет достичь больших высот, но пока что достигла всего лишь успеха.
«Эдме из тех женщин, которым следовало бы всю жизнь оставаться двадцатилетними, – решил Ангел. – Она уже сейчас делается похожей на свою мамашу».
Через секунду сходство исчезло. Ничто не напоминало в ней больше Мари-Лор. От змеиной красоты матери, белой, рыжей, бесстыдной, красоты отравительницы, которой Мари-Лор всю жизнь пользовалась как западнёй, Эдме унаследовала только одно: бесстыдство. Тщательно следя за тем, чтобы никого не шокировать, она шокировала всё равно – как слишком новая драгоценность, как нечистокровная лошадь, – шокировала всех тех, кто по своей натуре или от отсутствия образования обладал первобытным обострённым чутьём. Слуги, как и Ангел, смутно опасались Эдме, угадывая в ней существо более низменное, чем они сами.
Эдме взяла сигарету, баронесса, следуя её примеру, принялась раскуривать сигару и с наслаждением затянулась. В белой косынке с красным крестом, падавшей на её мужские плечи, она напоминала почтенных господ, которые, разгулявшись в рождественскую ночь, напяливают фригийские колпаки, наколки горничных и бумажные кивера. Шарлотта расстегнула кожаные пуговицы на жакете и подвинула к себе коробку с «абдуллами», а дворецкий, седой итальянец с самшитовым лицом, соблюдая семейный ритуал, подкатил к Ангелу маленький столик на колёсах, похожий на столик фокусника, со множеством всяких секретов, ящичков с двойным дном и серебряных бутылочек с напитками. Потом он вышел, и со стены исчезла его длинная тень.
– В вашем Джакомо в самом деле чувствуется порода, – сказала баронесса де Ла Берш. – Уж я-то разбираюсь.
Госпожа Пелу пожала плечами. Грудь её, давно уже не колыхавшаяся при этом движении, тянула книзу белую шёлковую блузку с жабо, короткие крашеные волосы, всё ещё довольно густые, горели тёмной медью над большими зловещими глазами и красивым лбом, достойным члена Конвента.
– Любой седой итальянец кажется аристократом. Посмотришь на них, так все они камерарии папы римского, могут меню на латыни составить. Потом откроешь нечаянно дверь – а они там насилуют маленькую девочку.
Ангел воспринял её язвительность как долгожданный ливень. Злой язык матери словно разрядил тучи, стало легче дышать. Ангелу нравилось в последнее время отыскивать в ней сходство с прежней Шарлоттой, которая, взирая с высоты своего балкона на какую-нибудь хорошенькую незнакомку, именовала её дешёвой шлюхой, а на вопрос сына: «Ты её знаешь?» – отвечала: «Ещё чего! Не хватало мне знаться со всякими потаскухами!» С некоторых пор он безотчётно восхищался удивительной жизненной силой Шарлотты, бессознательно отдавал ей предпочтение перед другими, не подозревая, что это предпочтение, эта пристрастность, быть может, и называются любовью к матери. Он рассмеялся, радуясь столь блистательному подтверждению того, что Шарлотта не изменилась, что она всё та же, какой он её когда-то знал, ненавидел, боялся, оскорблял. На мгновение госпожа Пелу обрела в его глазах свой подлинный облик, он вдруг понял, чего она стоит, оценил по достоинству эту женщину, необузданную, алчную, расчётливую и вместе с тем способную на риск, как великий финансист, и на злорадное лукавство, как сатирик. «Не женщина, а стихийное бедствие, – подумал он. – Ну и ладно. Стихийное бедствие, зато не чужая…» Он вдруг заметил над лбом члена Конвента неровно растущие, как у него, корни волос, которые на его собственном лбу подчёркивали своей синеватой чернотой белизну кожи.
«Это моя мать, – подумал он. – Никто никогда не говорил мне, что я похож на неё, а ведь я похож». «Чужая» напротив него сверкала чуть затуманенным жемчужным блеском… Ангел услышал имя герцогини де Камастра, произнесённое низким голосом баронессы, и увидел, как на лице «чужой» вспыхнул и тут же угас мимолётный огонёк кровожадности, словно язычок пламени внезапно выхватил из пепла очертания сгоревшей ветки. Но она промолчала и не добавила ни слова к потоку казарменной брани, который госпожа де Ла Верш обрушила на патронессу конкурирующего госпиталя.
– Я слышала, у них там какая-то неприятность с анальгетиками… За два дня два человека умерли под шприцем. Не думаю, чтобы они вышли сухими из воды! – сказала баронесса, счастливо улыбаясь.
– Чепуха, – сухо оборвала её Эдме. – Кто-то просто вытащил на свет старую историю про больницу Жансон-де-Сайли.
– Нет дыма без огня, – великодушно проронила Шарлотта со скорбным вздохом. – Ангел, тебя клонит ко сну?
Он умирал от усталости и поражался выносливости этих трёх женщин, которых ни работа, ни парижское лето, ни суета, ни разговоры не могли выбить из седла.
– Жара, – лаконично ответил он.
Он встретился глазами с Эдме, но она не позволила себе ни замечаний, ни возражений.
– Пам-пам-пам… – напевала Шарлотта. – Жара… Ну, конечно. Пам-пам-пам…
Она дразнила Ангела лукавым взглядом соучастницы, нежной шантажистки. Как всегда, она знала всё. Шушуканье прислуги, сплетни привратников… А может быть, сама Леа что-то сказала Шарлотте, не удержавшись от искушения по-женски солгать, восторжествовать в последний раз. Баронесса де Ла Берш издала короткое лошадиное ржание, и тень её длинного монашеского носа накрыла рот и подбородок.
– Чёрт бы вас побрал! – взревел Ангел.
Позади него с грохотом упал стул, и Эдме проворно вскочила, готовая ко всему. При этом она не выразила ни малейшего удивления. Шарлотта Пелу и баронесса тоже заняли оборонительную позицию, но по старинке, подхватив юбки, – словно собирались пуститься бежать. Ангел, задыхаясь, упёрся кулаками в стол и водил головой из стороны в сторону, словно попавший в западню зверь.
– Вы… вы… – заикался он.
Он замахнулся на Шарлотту, но испугать её было трудно, она видала виды в своей жизни и, встретив угрозу со стороны сына, да ещё при людях, мгновенно взвилась.
– Что? Что? Что? – отрывисто затявкала она. – Ты на кого руку поднял, молокосос, молокосос несчастный! Да если бы мне вздумалось кое-что рассказать…
От её визгливого крика зазвенел на столе хрусталь, но голос ещё более пронзительный оборвал её.
– Оставьте его! – вскричала Эдме.
Мгновенно наступившая тишина показалась оглушительной. Ангел мертвенно-бледный, опомнившись, взял себя в руки и улыбнулся.
– Прошу простить меня, госпожа Пелу, – сказал он игриво.
Она уже жестом и взглядом отпускала ему грехи, как спортсменка-победительница, успокоившаяся с концом раунда.
– Да, горячая у тебя кровь!
– Он же воин, – сказала баронесса, пожимая руку Эдме. – Я прощаюсь, Ангел, мне пора в свою конуру.
Она отказалась ехать с Шарлоттой на автомобиле и, сказав, что хочет пройтись до дома пешком, зашагала по улице Анри Мартена. В темноте её высокая фигура, белая сестринская косынка и горящая сигарета в зубах могли обратить в бегство любого отпетого бродягу. Эдме проводила их обеих до порога – с её стороны это была из ряда вон выходящая учтивость, и Ангел оценил миротворческую дипломатию жены и всю глубину её беспокойства.
Он не спеша выпил стакан холодной воды и остановился в раздумье под водопадом света, наслаждаясь своим головокружительным одиночеством.
«Она вступилась за меня, – мысленно повторял он. – Она вступилась за меня, не любя. Она защищала меня, как защищает свой сад от воробьёв, свои запасы сахара от вороватых фельдшериц, своё вино от лакеев. Она наверняка знает, что я был на улице Рейнуар, что я вернулся оттуда и больше туда не ходил. Она ни слова мне об этом не сказала, и, возможно, ей это безразлично. Она вступилась за меня, так как нельзя было допустить, чтобы моя мать заговорила… Она вступилась за меня, не любя».
Из сада донёсся голос Эдме. Она прощупывала почву:
– Давай пойдём наверх, Фред? Ты как себя чувствуешь?
Она просунула голову сквозь приоткрытую дверь, и он горько усмехнулся про себя: «До чего же она осторожная!..»
Эдме увидела, что он улыбается, и осмелела:
– Пойдём. Я, видимо, утомлена не меньше, чем ты. Поэтому я и не сдержалась… Но я извинилась перед твоей матерью.
Она погасила часть слепящих ламп, собрала со скатерти розы и поставила в вазу. Её фигура, руки, розы, склонённая голова в мареве волос, слегка распрямившихся от жары, – всё в ней было привлекательно для мужчины.
«Я сказала – «мужчины», я не сказала – "любого мужчины"», – вкрадчиво прозвучал у него в ушах голос Леа.
«Я могу делать с ней всё что угодно, – подумал Ангел, следя за Эдме взглядом. – Она никому не пожалуется, не разведётся, мне нечего опасаться с её стороны, даже любви. Мой покой зависит только от меня самого».
В то же время у него вызывала несказанное отвращение мысль о совместной жизни, которой не правит любовь. Сам рождённый вне брака, выросший на чужих руках, он с детства понял, что в среде, которая считается безнравственной, царят свои законы, почти такие же незыблемые, как мещанские предрассудки. Он рано узнал, что любовь не гнушается денежных интересов, предательства, преступлений, недостойного попустительства. Но теперь он был на пути к тому, чтобы забыть старые представления, отринуть молчаливые компромиссы. Поэтому он не задержал нежную руку, которая легла на его рукав. И, поднимаясь рядом с Эдме в спальню, где его не ждали ни упрёки, ни поцелуи, он почувствовал стыд и залился краской от их чудовищного благополучного союза.
Ангел очутился на улице, в плаще и шляпе, даже не заметив, как он их надел. Он оставлял позади освещённый холл, полный табачного дыма, смешанного с сильным запахом женских духов и цветов и парами шерри-бренди, отдающими синильной кислотой. Он уходил от Эдме, от доктора Арно, от всяких Филипеско и Аткинсов, от сестёр Келекиан, двух девиц из высшего общества, которые во время войны добровольно водили в армии грузовики и с тех пор не интересовались больше ничем, кроме сигар, автомобилей и шофёрских компаний. Он уходил от Десмона, сидевшего между торговцем недвижимостью и заместителем министра торговли, от одноногого поэта и Шарлотты Пелу. Молодая светская пара, видимо, особым образом осведомлённая, сидела за столом с видом чопорным и плотоядным, обмениваясь понимающими взглядами, в которых сквозило жадное и наивное ожидание скандала, словно Ангел вот-вот пойдёт танцевать голым или Шарлотта с заместителем министра начнут совокупляться прямо в холле на ковре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13