– Это твой..? – указывая на него, спросила дама в чёрном так бесцеремонно, словно он был глухой.
Громкий чистый смех зазвучал снова, и Ангел непроизвольно начал искать источник этого смеха где угодно, только не в груди оказавшейся перед ним седой женщины.
– Нет, нет! Вернее, уже нет! Помилуй, Валерия, что ты вообразила?
Она не стала безобразной, но как-то расплылась, отяжелела. Руки, пухлые, как ляжки, не лежали свободно вдоль тела, а оттопыривались у подмышек за счёт жировых наростов. Гладкая юбка и длинный унылый жакет, из-под которого виднелась блузка с жабо, говорили об отказе от женственности, о естественном умирании женского начала и своеобразном бесполом достоинстве.
Леа стояла между Ангелом и окном, и её массивный, почти квадратный силуэт поначалу не привёл его в отчаяние. Когда же она повернулась и пошла к креслу, чтобы сесть, он увидел её лицо и начал мысленно заклинать её, как стал бы заклинать сумасшедшего с ножом в руке. Кожа её была красной, почти багровой – Леа теперь пренебрегала пудрой и смеялась полным золота ртом. В общем, это была здоровая пожилая женщина, с отвислыми щеками и двойным подбородком, достаточно сильная, чтобы носить своё грузное тело, не нуждавшаяся ни в чьей поддержке и ничем не стеснённая.
– Что с тобой стряслось, малыш? Ты, кажется, не слишком хорошо выглядишь.
Она протянула Ангелу пачку сигарет, улыбаясь ему сузившимися голубыми глазами, и он пришёл в ужас от её стариковской простоты и благодушия. Она называла его «малыш», и он отводил глаза, как будто в этом было что-то неприличное. Но он принуждал себя к терпению с неясной надеждой, что сквозь этот новый образ вот-вот, сияя, проступит прежний.
Обе женщины спокойно рассматривали его, не скупясь на проявления доброжелательности и любопытства.
– Он слегка напоминает Эрнандеса, – сказала Валерия Шенягина.
– Разве? Я не нахожу, – возразила Леа. – Может быть, лет десять назад… да и то вряд ли. У Эрнандеса челюсть сильнее выдавалась вперёд.
– Кто это? – с усилием спросил Ангел.
– Один перуанец, который разбился на машине полгода назад, – отвечала Леа. – Он был с Максимильенной. Она страшно горевала.
– И тем не менее утешилась, – сказала Шенягина.
– Как и все, – сказала Леа. – Или, по-твоему, она должна была умереть от горя?
Она снова засмеялась, и её весёлые голубые глаза исчезли, утонув в расплывшихся щеках. Ангел повернулся к даме в чёрном, крепкой заурядной брюнетке, похожей на кошку, как тысячи и тысячи южанок, и так безукоризненно одетой по всем правилам хорошего тона, что это казалось маскарадом. На ней была униформа иностранных княгинь и гувернанток, долгое время остававшаяся неизменной: чёрный строгий костюм посредственного покроя, зауженный в проймах, и белая блузка очень тонкого батиста, чуть тесноватая в груди. Перламутровые пуговицы, пресловутое колье, стоячий воротничок на косточках из китового уса – всё в ней было, как и её фамилия, княжеским. Вполне по-княжески она носила среднего качества чулки, удобные уличные туфли и дорогие перчатки с чёрно-белой вышивкой.
Валерия разглядывала Ангела, как мебель, пристально и без стеснения. Она продолжала громко настаивать на своём сравнении:
– Нет, уверяю тебя, что-то общее с Эрнандесом в нём есть. Впрочем, послушать Максимильенну, так выходит, что никакого Эрнандеса вообще никогда не существовало, ведь теперь при ней имеется её знаменитый Америго. Так-то оно так. И однако! Видела я этого Америго. Я только что из Довиля. И видела их там вдвоём.
– Правда? Расскажи!
Леа села, заполнив всё кресло. У неё появилась новая манера вскидывать голову, чтобы отбросить назад густые седые волосы, и при каждом таком движении Ангел видел, как пляшет её второй подбородок, делающий её похожей на Людовика XVI. Она с подчёркнутым вниманием слушала Валерию, но Ангел несколько раз замечал, как суженный голубой глаз скользил в сторону, ловя взгляд нежданного посетителя.
– Ну вот, – рассказывала Валерия. – Она спрятала его где-то на вилле, у чёрта на куличках, далеко от Довиля. Но Америго, как вы сами понимаете, сударь, это не понравилось, и он начал устраивать Максимильенне сцены. Она разозлилась и сказала: «Ах так? Ты хочешь, чтобы тебя видели? Что ж, пожалуйста!» Она позвонила и заказала столик в «Нормандии» на ближайший вечер. Через час про это уже знали все, и я, конечно, тоже заказала столик для нас с Бек д'Амбез и с Заитой. Нам не терпелось увидеть наконец это чудо-юдо. Ровно в девять появляется Максимильенна, вся в белом и в жемчугах, и этот её Америго… Ах, милочка, какое жестокое разочарование! Он, конечно, высокий – это верно, пожалуй, даже чересчур. Ты ведь знаешь моё мнение об очень высоких мужчинах – я по сей день жду, когда мне покажут хоть одного, одного-единственного высокого мужчину с хорошей фигурой. Глаза – да, тут возразить нечего. Но ниже, вот с этого места, уже что-то не то: щёки чересчур круглые, немножко глупенькие, уши низковато посажены… Словом, разочарование!.. И к тому же спина деревянная.
– Не преувеличивай, – сказала Леа. – Щёки – что щёки? Это пустяки. Зато повыше, вот здесь, – брови, глаза, переносица – это всё действительно красиво, благородно! Насчёт подбородка спорить не буду, он быстро расплывётся. И ступни слишком маленькие, для такого верзилы это просто смехотворно.
– Тут я с тобой не согласна. Но я разглядела, что верхняя часть ноги от бедра до колена у него слишком длинная по сравнению с нижней.
Они не спеша обсуждали, взвешивали, расчленяли тушу роскошного животного.
«Специалистки по мясному животноводству, – подумал Ангел. – Они бы очень пригодились в интендантской службе».
– По части пропорций, – продолжала Леа, – никто в целом свете никогда не сравнится с Ангелом… Видишь, ты пришёл как раз вовремя. Покрасней хотя бы! Ты, конечно, не помнишь, Валерия, какой был Ангел всего лет шесть-семь тому назад…
– Почему же, прекрасно помню. И господин Пелу не так уж, в сущности, и изменился… Ты им очень гордилась!
– Нет, – сказала Леа.
– Не гордилась?
– Нет, – спокойно повторила Леа. – Я его любила. Она повернулась всем своим тяжеловесным телом к Ангелу и посмотрела на него весёлым открытым взглядом, в котором не было никакой задней мысли.
– Я тебя правда любила. Очень любила.
Он опустил глаза, поглупев от стыда перед этими женщинами, из которых более толстая безмятежно сообщала другой о том, что они были любовниками. Но в то же время звук её голоса, чувственного, низкого, почти мужского, подвергал его память нестерпимой пытке.
– Видишь, Валерия, какой у мужчин бывает дурацкий вид, когда им напоминают о былой любви.
Глупенький, я-то вспоминаю об этом без всякого смущения. Я очень люблю своё прошлое. И настоящее тоже. Не стыжусь того, что у меня было, и не жалею о том, чего больше нет. Я не права, малыш?
Он вскрикнул, как человек, которому наступили на ногу:
– Нет, нет, что ты! Напротив!
– Как это мило, что вы остались добрыми друзьями, – сказала Валерия.
Он думал, Леа сейчас объяснит, что он переступил её порог впервые за пять лет, но она лишь добродушно рассмеялась и с заговорщическим видом подмигнула ему. Ангел занервничал, ему хотелось возразить, только он не знал как, хотелось громко крикнуть, что он вовсе не ищет дружбы этой необъятной женщины с причёской старого виолончелиста и что если бы он знал, то никогда не пришёл бы в её квартиру, не перешагнул порога, не ступил на ковёр и не рухнул в это глубокое кресло с пуховой подушкой, в котором он теперь лежал обессиленный и немой…
– Ну что ж, я пошла, – сказала Валерия. – Не хочу дожидаться, пока в метро начнётся столпотворение.
Она встала, выступив навстречу яркому свету, милосердному к её римским чертам, так крепко сработанным, что близость седьмого десятка почти не сказывалась на этом лице с напудренными старомодной белой пудрой щеками и с очень тёмной маслянистой помадой на губах.
– Ты домой?
– Конечно. А то моя маленькая злючка скучает одна.
– Ты по-прежнему довольна своей новой квартирой?
– Мечта! Особенно с тех пор, как я сделала решётки на окнах. Я ещё поставила стальную сетку на форточку в буфетной, про которую сначала забыла. Плюс двойная электрическая сигнализация и сирены… Уф! Наконец-то я могу вздохнуть спокойно.
– А твой особняк?
– Заколочен. Продаётся. А картины из галереи отданы на хранение. Мой бельэтаж – это просто чудо, и всего за восемнадцать тысяч. Главное, передо мной больше не маячат эти бандитские рожи. Помнишь моих лакеев? Меня до сих пор в дрожь бросает.
– По-моему, ты чересчур впечатлительна.
– Надо самой это пережить, чтобы судить, дорогая моя. Сударь, рада была… Леа, не провожай меня.
Она одарила их обоих бархатным азиатским взглядом и удалилась. Ангел видел, как она прошла через прихожую, открыла дверь, но не решился последовать сё примеру. Он сидел неподвижно, совершенно уничтоженный беседой этих двух женщин, которые говорили о нём в прошедшем времени, как о покойнике. Но тут, весело смеясь, вернулась Леа.
– Княгиня Шенягина! Шестьдесят миллионов! К тому же вдова! И она ещё недовольна! Так отравлять себе жизнь – это уметь надо!
Она хлопнула себя по ляжке, как по крупу лошади.
– А в чём дело?
– Она боится. Боится сама не зная чего. И не умеет пользоваться деньгами. Покойный князь завещал ей всё своё состояние. Но, кажется, ей было бы легче, если бы он оставил её без гроша. Ты слышал, что она несёт?
Леа опустилась в кресло, и Ангел возненавидел подушки, испустившие мягкий вздох под её внушительным седалищем. Она провела пальцем по желобку резного подлокотника, сдула пыль и помрачнела.
– Теперь всё не то, что прежде, даже прислуга уже не та. Верно я говорю?
Он чувствовал, что бледен, что кожу вокруг рта стянуло, как от сильного мороза. Его душила обида, он еле сдерживался, чтобы не запросить пощады, не крикнуть: «Довольно! Стань наконец настоящей! Прекрати этот маскарад! Ты же где-то там прячешься под этим обличьем, я ведь слышу твой голос! Покажись! Выйди ко мне обновлённой, тщательно напудренной, с только что покрашенными волосами. Надень снова свой длинный корсет, голубое платье с тонким жабо, пусть от тебя опять повеет ароматом свежего луга, которого мне так не хватает в твоём новом жилище… Брось всё это и ступай под дождём, через Пасси с его собаками и птицами, на улицу Бюжо, где Эрнест наверняка чистит сейчас медные ручки на твоих воротах…» Обессилев, он закрыл глаза.
– А тебе, малыш, я дам хороший совет: ты должен сделать анализ мочи. У тебя скверный цвет лица, морщинки возле губ. Всё это мне знакомо – ты не следишь за почками.
Ангел открыл глаза, взглянул на это безмятежное бедствие и героически произнёс:
– Ты так считаешь? Может, ты и права.
– Наверняка! И потом, ты слишком худой… Хоть и говорят, что хороший петух жирен не бывает, но тебе явно недостаёт добрых десяти фунтов веса.
– Поделись со мной, – сказал Ангел, силясь улыбнуться. Но щёки не поддавались, они противились улыбке, словно мышцы в них навсегда утратили эластичность.
Леа залилась весёлым смехом, тем же самым, каким прежде встречала очередную дерзость «гадкого мальчишки». Этот ровный низкий смех доставил Ангелу столь острое наслаждение, что продлись оно дольше, он бы не выдержал.
– Да, поделиться я могла бы без всякого ущерба для себя! Я поправилась, а? Вот здесь… И здесь… Подумать только!
Она закурила сигарету, выпустила через ноздри две струйки дыма и пожала плечами.
– Возраст!
Это слово слетело с её губ с такой лёгкостью, что у Ангела вновь мелькнула шальная надежда: «Да, она просто разыгрывает меня… Сейчас она снова станет такой, как была…» Он задержал на ней взгляд, и на миг ему показалось, что она поняла его смысл.
– Я изменилась, а, малыш? К счастью, это уже не имеет значения. Но вот ты выглядишь Бог знает как… Похож на ощипанного птенчика, как мы когда-то говорили, а?
Ему не нравилось это появившееся у неё отрывистое «а?», которым она заканчивала чуть ли не каждую фразу. Всякий раз, слыша его, он с трудом сдерживал в себе какой-то смутный порыв, осмыслять который ему не хотелось.
– Я не спрашиваю, нет ли у тебя семейных неприятностей. Во-первых, это не моё дело, а во-вторых, я так хорошо знаю твою жену, как будто сама родила её на свет.
Ангел слушал её, но не слишком внимательно. Он думал о том, что, когда она не улыбается и не смеётся, она как бы отчасти теряет принадлежность к женскому полу. Несмотря на массивную грудь и огромных размеров зад, к ней с возрастом пришло некое мужеподобие, а вместе с ним и покой.
– И я знаю, что она вполне способна составить счастье мужчины.
Он не смог подавить глухой смешок, и Леа мгновенно спохватилась:
– Я сказала «мужчины», я не сказала «любого мужчины». Ты здесь, у меня, нежданно-негаданно, и я полагаю, ты пришёл не ради моих прекрасных глаз, а?
Она посмотрела на Ангела своими «прекрасными глазами» в красных прожилках, заплывшими, лукавыми, не злыми, но и не добрыми, проницательными и всё ещё блестящими, но… Но где же их свежая влага, где прозрачная голубизна белков, отчего они перестали быть выпуклыми, как плоды, как груди, как полушария, и пронизанными синевой, как край, орошаемый множеством рек?..
Он сказал, паясничая:
– Ну ты просто Шерлок Холмс!
Он удивился, заметив, что сидит в небрежной позе, закинув ногу на ногу, как развязный молодой красавчик. Это поразило его, ибо мысленно он видел своего обезумевшего двойника, который стоял на коленях, растерзанный, простирая к ней руки, и выкрикивал что-то бессвязное.
– В общем, я не глупее других. Но, согласись, сегодня ты мне задал не слишком сложную задачу.
Она с достоинством расправила грудь, распустив по воротнику свой второй подбородок, и коленопреклонённый двойник уронил голову, словно сражённый насмерть.
– У тебя классический вид мужчины, страдающего болезнью века. Дай мне договорить!.. Ты, как и все твои товарищи по несчастью, ищешь рая, который вам посулили после войны, а? Вам нужна ваша победа, ваша юность, ваши красивые женщины… Вам задолжали всё это, вам это обещали, и, право же, вы это вполне заслужили. Но что вы видите? Обычную хорошую жизнь. И вас тут же охватывает ностальгия, разочарование, неврастения, вы чахнете. Может быть, я ошибаюсь?
– Нет, – сказал Ангел, ибо готов был дать отрезать себе палец, лишь бы она замолчала.
Леа хлопнула его по плечу и не убрала руку, унизанную крупными кольцами. Наклонив голову, он ощутил тепло этой тяжёлой руки.
– Ты ведь не единственный, – продолжала Леа уже громче. – Сколько я таких видела с тех пор, как кончилась война…
– Где же это? – перебил её Ангел.
Этот резкий вопрос и прозвучавший в нём вызов сбили Леа с проникновенно-напутственного тона. Она отняла руку.
– Их везде хватает, малыш. До чего же ты гордый! Думаешь, только тебе одному кажется, будто в мирной жизни вам чего-то недодали? Не заблуждайся!
Она тихо засмеялась, тряхнув своей шутовской седой шевелюрой, обрамлявшей многозначительную улыбку судьи-чревоугодника.
– До чего же ты горд, если считаешь себя единственным и неповторимым!
Она отстранилась, бросила на него колючий взгляд и не без некоторой мстительности добавила:
– Ты был единственным… в своё время.
Ангел уловил нечто женское в этом тонком и завуалированном желании уязвить и распрямился, счастливый уже тем, что страдает чуть меньше. Но Леа тут же снова стала доброй.
– Впрочем, ты ведь пришёл не затем, чтобы всё это выслушивать. Ты решился внезапно?
– Да, – ответил Ангел.
Больше всего на свете ему бы хотелось, чтобы это «да» стало последним словом, сказанным между ними. Взор его опасливо скользил мимо Леа. Ангел взял с блюда пирожок в форме изогнутой черепицы и тут же положил назад, испугавшись, что сухая розовая пыль забьёт ему горло, если он откусит кусочек. Он с трудом проглотил слюну, и Леа заметила это.
– Ба! У нас нервы? И подбородок как у тощей кошки, и мешки под глазами! Хорошенькое дело!
Он трусливо закрыл глаза, соглашаясь слушать эти причитания, не видя её.
– Кстати, малыш, я тут знаю одно бистро на улице Гобеленов…
Он взглянул на неё в надежде, что она сошла с ума и он теперь может простить ей эту деградацию и бредовую старушечью болтовню.
– Да, да, бистро… Не перебивай меня! Только нужно поторопиться, пока Клермон-Тоннерры и Корпешо не объявили его шикарным и не посадили туда вместо хозяйки своего директора. Хозяйка всё готовит сама, и, поверь мне…
Она поцеловала кончики пальцев, и Ангел отвёл глаза к окну, где тень ветки ритмично хлестала солнечный луч, как хлещет травинка набегающие волны ручья.
– Какой странный у нас разговор… – отважно произнёс он фальшивым тоном.
– Не более странный, чем твоё появление здесь, – резко парировала Леа.
Он слегка приподнял руку, давая понять, что хочет покоя, только покоя и поменьше слов, а ещё лучше – тишины… Он чувствовал в этой пожилой женщине свежие силы и ненасытный аппетит, перед которым он капитулировал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13