– Фред, тебе лучше? Что с тобой было? Сердце в порядке? У тебя, наверно, не хватает фосфора в организме. Вот результат нашего дурацкого лета. Но, что ты хочешь…
Она взглянула украдкой на телефон, словно на свидетеля.
Ангел без видимого усилия встал на ноги.
– Беги, крошка. А то опоздаешь. Со мной уже всё нормально.
– Дать тебе слабого грогу? Или чашку горячего чаю?
– Не беспокойся… Ты очень добра. Да, пожалуй, чаю. Попроси, чтоб мне принесли, когда будешь уходить.
Через пять минут она ушла, окинув его взглядом, исполненным, как ей казалось, одного лишь участия, но на самом деле тщетно искавшим правду, объяснение необъяснимым вещам. Хлопнула дверь, и этот звук словно освободил Ангела от пут, он потянулся, почувствовал внутри лёгкость, холод и пустоту. Он быстро шагнул к окну и увидел, как жена идёт через палисадник, пригнув голову под дождём. «У неё спина грешницы, – заключил он, – у неё всегда была спина грешницы. Спереди это весьма благопристойная особа. Но спина выдаёт её. Она потеряла целых полчаса из-за моего обморока. Однако вернёмся к нашим баранам, как выразилась бы моя матушка. Когда я женился, Леа был пятьдесят один год – и это самое малое, как утверждает госпожа Пелу. Значит, сейчас ей должно быть пятьдесят восемь, а то и все шестьдесят… Столько же, сколько генералу Курба? Не может быть!.. Смех, да и только!»
Он попытался представить себе шестидесятилетнюю Леа с седыми закрученными усами генерала Курба, с его морщинистыми щеками и походкой довоенной извозчичьей лошади.
«А самое забавное…»
Неожиданное появление госпожи Пелу застало Ангела за этими сопоставлениями, бледного, неподвижно созерцающего залитый дождём сад, с потухшей сигаретой во рту.
– Что-то вы сегодня рано встали, дорогая матушка, – сказал он.
– А ты, по-моему, встал с левой ноги, – отвечала она.
– Это вам кажется. Надеюсь, для вашей неугомонности имеются, по крайней мере, смягчающие обстоятельства?
Она возвела глаза к потолку и пожала плечами. Её мальчишеская спортивная каскетка прикрывала козырьком лоб.
– Бедный малыш, – вздохнула она, – если б ты знал, что я затеяла… Какое грандиозное предприятие…
Ангел внимательно разглядывал на лице матери глубокие складки, обрамлявшие в виде кавычек её рот, дряблую волну второго подбородка, которая то отступала, то набегала вновь на воротник непромокаемого пальто. Он мысленно взвешивал дрожащие мешки под нижними веками и повторял про себя: «Пятьдесят восемь… Шестьдесят…»
– Ты знаешь, какому делу я сейчас посвящаю себя целиком?
Выдержав паузу, она ещё шире открыла свои огромные глаза, подведённые чёрным карандашом.
– Я решила возродить термы в Пасси. Термы в Пасси! Тебе, конечно, это ничего не говорит. Там по-прежнему есть источники, совсем рядом, под улицей Рейнуар. Они дремлют, надо их только пробудить. Очень сильные целебные источники. Если мы сумеем взяться за дело как следует, это будет крах Юриажа, полное разорение Мон-Дора, но пока это ещё мечты! Я уже заручилась поддержкой двадцати семи швейцарских врачей. Муниципальный совет Парижа, обработанный Эдме и мной… Кстати, я по этому поводу и приехала и разминулась с твоей женой на пять минут… Что с тобой? Ты меня не слушаешь?
Он тщетно пытался раскурить отсыревшую сигарету. Потом сдался, швырнул её на балкон, где крупные капли дождя прыгали, как саранча, и серьёзно взглянул на мать.
– Слушаю, – сказал он. – И даже знаю заранее, что вы скажете дальше. Знаю я все ваши дела. Они называются махинации, спекуляции, взятки, учредительские паи, американские одеяла, сушёные бобы и тому подобное… Что я, по-вашему, глухой, слепой? Вы обе противные и гадкие. Но я на вас не сержусь.
Он замолчал, сел и принялся по привычке потирать два маленьких одинаковых шрама над правой грудью. Он смотрел на листья за окном, по которым хлестал дождь, и на его спокойном лице боролись усталость и молодость: усталость проступала во впалых щеках, в тёмных кругах под глазами, молодость оставалась непобеждённой в восхитительном изгибе упругих губ, в крыльях носа над пушистыми усами, в буйной чёрной шевелюре.
– Что ж, – произнесла наконец Шарлотта Пелу, – очень приятно! Мораль гнездится где только возможно. Я произвела на свет блюстителя нравственности. Он не пошевелился и не сказал ни слова.
– С каких же высот ты судишь этот бедный прошивший мир? Уж не с высоты ли собственной честности?
Затянутая, как воин, в кожаное пальто, она была верна себе и готова к бою. Но Ангел, казалось, навсегда покончил с боями.
– Честности?.. Возможно. Если бы я подыскивал слово сам, я бы так не выразился. Это ваше слово. Хорошо, пусть будет честность.
Шарлотта не ответила, решив отложить наступление. Она вдруг заметила, что сын её выглядит как-то необычно. Он сидел расставив ноги, упираясь локтями в колени и крепко скрестив руки. Взгляд его был по-прежнему устремлён на прибитый дождём сад. Через некоторое время он вздохнул и сказал, не поворачивая головы:
– По-вашему, это жизнь?
Она не преминула спросить:
– Какая жизнь?
Он разогнул и опустил одну руку.
– Моя. Ваша. Всё это. Всё, что происходит.
Госпожа Пелу на миг растерялась, потом, после минутного колебания, сбросила кожаное пальто, закурила сигарету и села.
– Тебе скучно?
Непривычная нежность в её голосе, ставшем вдруг ангельским и заботливым, подкупила его, и он заговорил естественно, почти доверчиво.
– Скучно? Нет, мне не скучно. С чего бы мне скучать? Я просто немного… как бы это сказать… озабочен, вот и всё.
– Что тебя заботит?
– Всё. Я сам и даже вы.
– Ты меня удивляешь.
– Я сам удивляюсь… эти типы… весь этот год… эта мирная жизнь…
Он встряхнул руками, как будто они были липкие или к ним пристал волос.
– Ты говоришь так, как раньше говорили «эта война». Она положила ему руку на плечо и понимающе понизила тон:
– Что с тобой?
Он не мог вынести этого доверительного жеста, вскочил и заметался по комнате.
– Со мной то, что все кругом подонки. Нет, – взмолился он, заметив на лице матери жеманное высокомерие, – оставьте это! Нет, присутствующие не исключаются. Нет, я не считаю, что мы переживаем прекрасную эпоху, какую-то там зарю или возрождение. Нет, я не сержусь на вас, я не стал любить вас меньше, у меня не болит печень. Но, по-моему, я дошёл до предела.
Он, хрустя пальцами, зашагал по комнате, подышал тяжеловатой сыростью брызг от стучавшего по балкону дождя. Шарлотта Пелу сбросила шапочку и красные перчатки в надежде настроить сына на более спокойный лад.
– Объяснись, малыш. Мы ведь с тобой одни.
Она пригладила на затылке рыжие старческие волосы, подстриженные «под мальчишку». Бежевое платье обтягивало её, как чехол обтягивает бочонок. «Женщина… Она ведь была женщиной… Пятьдесят восемь… шестьдесят…» – думал Ангел. Она с материнским кокетством устремила на него свои бархатные глаза, чью женскую власть он давно успел позабыть. Он вдруг почуял опасность в этом манящем взгляде, увидел всю трудность объяснения, на которое мать пыталась вызвать его. Но он чувствовал себя безвольным и опустошённым, у него не было сил устоять против того, чего ему так не хватало. Подхлестнула его и возможность причинить боль.
– Да, – ответил он как бы самому себе. – У вас одеяла, макароны, ордена Почётного легиона. Вас забавляют заседания палаты депутатов и несчастный случай с юным Ленуаром. Вы увлекаетесь мадам Кайо и термами в Пасси. У Эдме есть эта богадельня и главный врач. Десмон шурует с дансингами, винами и девочками. Филипеско ворует американские сигары, предназначенные для госпиталей, и перепродаёт их в ночных заведениях. Жан де Тузак ворочает ценными бумагами – этим всё сказано… Ну и шайка!..
Словом…
– Ты забыл Ландрю, – съязвила Шарлотта.
Он искоса стрельнул в неё лукавым взглядом, посылая ей безмолвный комплимент за злой юмор, молодивший увядшую воительницу.
– Ландрю не в счёт, это дело пахнет довоенными временами. Это нормально. Но всё остальное… В общем… Короче говоря, все кругом – мерзавцы, и… мне это не нравится. Вот и всё.
– Сказано и вправду коротко, но неясно, – помолчав, отозвалась Шарлотта. – Ты неплохо нас разделал. Заметь, я вовсе не говорю, что ты не прав. У моих недостатков есть свои достоинства, и меня ничем не испугаешь. Только я так и не поняла, какой вывод из всего этого.
Ангел смущённо покачивался взад и вперёд в кресле. Он сдвинул брови и наморщил лоб, словно силился удержать шляпу, которую срывает ветер.
– Какой вывод?.. Сам не знаю. Мне хочется, чтобы люди не были мерзавцами, то есть чтобы были не только мерзавцы… Или я хотел бы просто не замечать этого.
Он говорил застенчиво и так старался совладать со своим смущением, что Шарлотту это развеселило.
– А почему ты вдруг стал это замечать?
– Вот именно… Вот именно, почему?
Он простодушно улыбнулся ей, и она заметила, как старит её сына улыбка. «Ему надо всё время рассказывать о каких-нибудь несчастьях, – подумала она, – или выводить из себя. Весёлость ему не идёт». Выпуская изо рта дым, она обронила фразу тоже якобы простодушную:
– А ведь раньше ты этого не замечал.
Он резко вскинул голову:
– Когда это «раньше»?
– Ну, до войны.
– Ах, до войны… – протянул он разочарованно. – До войны – конечно… Но до войны я смотрел на всё другими глазами.
– Почему?
На этот простой вопрос у него ответа не было.
– Я же говорю, – усмехнулась Шарлотта, – что ты стал честным.
– А вам не приходит в голову, что я им попросту остался?
– Нет, нет. Не будем заблуждаться!
Щёки у неё раскраснелись, она спорила с неистовством прорицательницы.
– Твой образ жизни до войны – я встаю сейчас на точку зрения людей ограниченных, которые не умеют смотреть на вещи широко, пойми меня правильно, – этот образ жизни имеет своё название!
– Если угодно, – согласился Ангел. – Ну и что?
– А то, что это влечёт за собой… некий определённый взгляд на вещи. Ты воспринимал жизнь с точки зрения альфонса.
– Очень может быть, – равнодушно проговорил Ангел. – Дальше что? По-вашему, это дурно?
– Конечно, нет, – с детской непосредственностью запротестовала Шарлотта. – Но ведь всему своё время.
– Да…
Он глубоко вздохнул, глядя на небо, серое от туч и дождя.
– Время быть молодым и время делаться старше. Время быть счастливым… Думаете, своим умом я бы до этого не дошёл?
Она вдруг разволновалась, заходила по комнате, тучная и подвижная, с обтянутым круглым задом, как разжиревшая собачонка, потом вернулась и решительно остановилась перед сыном.
– Ну вот что, милый мой, боюсь, ты близок к тому, чтобы сделать какую-нибудь глупость.
– Какую?
– О, выбор не так уж велик. Монастырь. Необитаемый остров. Любовь.
Ангел удивлённо улыбнулся.
– Любовь… Вы хотите сказать… Любовь с…
Он кивнул в сторону будуара Эдме, и в глазах у Шарлотты сверкнули искорки.
– При чём тут она?
Он засмеялся и снова стал грубым, инстинктивно переходя к самообороне.
– Ещё немного, и вы преподнесёте мне американку. Она театрально содрогнулась и начала оправдываться.
– Американку? Ещё не хватало! Почему бы тогда не каучуковую женщину для моряков?
Он кивком поддержал это шовинистическое высокомерие профессионалки. Ему было известно с детства, что ни одна француженка не опустится до связи с иностранцем, если только она его не эксплуатирует или он её не разоряет. Он помнил весь набор обидных прозвищ, которыми награждает в Париже куртизанка-француженка попавшую в полусвет иностранку. Но он отверг идею Шарлотты, даже не улыбнувшись, и та только развела своими короткими ручками и выпятила губу, как врач, признающийся в собственном бессилии.
– Я не предлагаю тебе работать… – робко заикнулась она.
Ангел передёрнул плечами, отметая докучливый совет.
– Работать… – повторил он. – Работать – значит иметь дело с этими типами… Ведь человек не может работать в одиночку, разве что рисовать открытки или шить на дому… Милая матушка, вы никак не поймёте, что женщины вызывают у меня ничуть не меньшее отвращение, чем мужчины. Попросту говоря, с ними я тоже больше не могу иметь дела, – храбро закончил он.
– О Господи! – простонала Шарлотта.
Она стиснула руки, словно перед ней упала на скаку лошадь, но сын повелительным жестом приказал ей молчать, и она не могла не восхититься мужской властностью этого молодого красавца, только что признавшегося ей в своей необъяснимой несостоятельности.
– Ангел!.. Мальчик мой!..
Он посмотрел на неё мягким пустым взглядом, в котором таилась мольба.
Она устремила взор в эти большие глаза, казавшиеся, быть может, благодаря незамутнённым белкам, длинным ресницам и скрытому волнению чуть более блестящими, чем на самом деле. Ей хотелось проникнуть сквозь эти прекрасные бреши в глубь неведомого ей сердца, которое когда-то забилось рядом с её собственным. Ангел не противился и, казалось, даже наслаждался этим гипнотическим вторжением. Шарлотте приходилось прежде видеть сына больным, раздражённым, неискренним. Но она никогда ещё не видела его несчастным. Это привело её в состояние странной экзальтации, своеобразного опьянения, которое бросает женщину к ногам мужчины, когда она мечтает превратить одержимого отчаянием незнакомца в незнакомца укрощённого, стать выше его, заставив его забыть своё отчаяние.
– Послушай, Ангел, – еле слышно пролепетала она. – Послушай… Тебе нужно… Подожди, дай мне хотя бы договорить…
Он яростно замотал головой, Шарлотта отступилась. Прервав их долгий обмен взглядами, она взяла пальто, надела кожаную шапочку и направилась к выходу. Но, проходя мимо столика с телефоном, остановилась и небрежно сняла трубку.
– Ты позволишь?
Он кивнул, и она загнусавила, как кларнет:
– Алло… алло… алло… Пасси, двадцать девять – двадцать девять. Да, два раза двадцать девять, барышня. Алло… Это ты, Леа? Ну конечно, это я. Что за погода!.. И не говори! Да, прекрасно. Все здоровы. Что ты сегодня делаешь? Никуда не выходишь? О, это вполне в твоём духе, ты же у нас сибаритка! А я, знаешь, себе больше не принадлежу… Да нет, что ты, это всё в прошлом, у меня совсем другие дела. Грандиозное предприятие!.. Нет, нет, не по телефону!.. Ты весь день дома? Прекрасно. Это очень удобно. Спасибо. До свидания, дорогая!
Она повесила трубку, Ангел видел только её круглую спину. Не оборачиваясь, она пошла к двери, выдыхая по пути клубы дыма, и наконец исчезла вместе с голубым облаком, как волшебник, сделавший своё дело.
Он неторопливо поднялся на второй этаж в квартиру Леа. Улица Рейнуар в шесть часов вечера, после дождя, звенела птичьим щебетом и детскими криками, как сад пансиона. Вестибюль с массивными зеркалами, сверкающую лестницу, голубой ковёр и лифт, пестрящий красным лаком и позолотой, как восточный паланкин, Ангел окинул холодным взглядом, исключавшим даже удивление. На площадке у него возникло обманчивое ощущение покоя: его словно отпустила боль, как пациента перед дверью дантиста. Он чуть не повернул назад, но мысль о том, что придётся, возможно, сюда вернуться, ему не понравилась, и он решительно позвонил. Ему не спеша открыла молодая брюнетка в наколке из тонкого льна на подстриженных волосах, и при виде незнакомого лица Ангел потерял последнюю надежду испытать волнение.
– Госпожа дома?
Служанка с восхищением уставилась на него.
– Не знаю, сударь, – ответила она нерешительно. – Вас ждут?
– Разумеется, – отрезал он с былой надменностью. Она оставила его в прихожей и ушла.
Он быстро огляделся ещё не привыкшими к темноте глазами и принюхался. Никакими тонкими духами здесь не пахло, в электрической курильнице потрескивала какая-то заурядная смола. Ангел приуныл, как человек, который ошибся дверью. Но тут громкий глубокий смех в чистой нисходящей гамме приглушённо зазвучал за портьерой, обрушив на незваного гостя шквал воспоминаний.
– Не угодно ли, сударь, пройти в гостиную…
Он последовал за белой наколкой, твердя про себя: «Леа не одна… Она смеётся… Она не одна… Только бы там не оказалось моей матери…» Его встретил в дверях розоватый свет, и он замер у порога, ожидая, когда перед ним наконец снова откроется мир, возвещённый этой зарёй.
У секретера, спиной к нему, сидела женщина и что-то писала. Ангел увидел широкую спину и мясистую складку на затылке под густыми седыми волосами, подстриженными, как у его матери.
«Чёрт, она не одна. Кто же это может быть?»
– Напиши мне заодно адрес, Леа, и фамилию массажиста. Я вечно путаю фамилии, – произнёс незнакомый голос.
Голос принадлежал женщине в чёрном, сидевшей в кресле, и Ангела охватило неясное предчувствие: «А где же тогда… Леа?»
Женщина с седыми волосами обернулась, и Ангелу прямо в лицо ударил свет её голубых глаз.
– Боже мой, малыш, это ты?
Он подошёл словно во сне, поцеловал руку.
– Княгиня Шенягина, господин Фредерик Пелу.
Ангел поцеловал ещё одну руку, сел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13