Рези такая ласковая, что я теряюсь и целую её всего разочек.– Совсем одна, Рези?– Нет, я была с вами.– Со мной… и с кем?– С вами… и со мной. Мне этого довольно. Но не вам, увы!– Ошибаетесь, дорогая.Она качает головой, и это покачивание передаётся всему её телу, приходят в движение даже поджатые под низким пуфом ноги. Нежное задумчивое лицо выхвачено из темноты пляшущими языками пламени, только тонут в сумерках уголки её губ; Рези пристально меня разглядывает.Вот на чём мы остановились! И это всё, что я обнаружила? Разве я не могла, перед тем как она меня захватит и насытится мною, объясниться с нею чётко и Ясно? Рези – не Люс, девочка для битья, которой надолго хватает одной ласки. Я, я во всём виновата…Она печально рассматривает меня снизу и вполголоса говорит:– О Клодина! Зачем вы так недоверчивы? Когда я сажусь слишком близко, я непременно чувствую, как вы напрягаете ногу, безучастную, словно ножка кресла: она отодвигается от вас, будто чужая, и мешает мне приблизиться к вам. «Мешает мне!» Вы хотите меня обидеть, Клодина, если думаете о физической обороне! Разве хоть раз мои губы коснулись вашего лица насильно, в чём принято потом винить спешку или темноту? Вы держались со мной как с… больной, как с… профессионалкой, за которой надо присматривать, перед которой необходимо сдерживать и свои чувства…Она умолкает и ждёт. Я ничего не говорю. Она продолжает несколько мягче:– Дорогая! Дорогая моя! Неужели это вы, умная и чуткая Клодина, загоняете нежность в смешные рамки условности?– Смешные?– Да, иначе не скажешь. «Ты моя подруга, значит, будешь меня целовать лишь вот здесь и там. Ты моя любовница, значит, и остальное – твоё».– Рези…Она заставляет меня замолчать.– О, не беспокойтесь. Это лишь грубое обобщение. Между нами нет ничего похожего. Просто я хочу, чтобы вы, дорогая, перестали меня обижать и держаться со мной настороже: я этого не заслуживаю. Будьте ко мне справедливы (она умолкает, приблизившись ко мне так осторожно, что я этого и не заметила); что в моей нежности вызывает ваше недоверие?– Ваши мысли, – тихо отвечаю я.(Она совсем рядом, достаточно близко, чтобы я почувствовала на своей щеке тепло, которое передалось ей от огня.)– Сжальтесь же надо мной, – шепчет она, – ради силы любви, которую так трудно скрыть.Она кажется покорной, почти смирившейся. Я сдерживаю дыхание, чтобы она не догадалась, в каком я смятении; я вдыхаю аромат ирисов и ещё более тонкий запах её разгорячённого тела, когда она поднимает руку и поправляет на затылке золотой шнурок… Как удержаться и не упасть в обморок?.. Гордость мне не позволяет прибегнуть к какому-нибудь отвлекающему манёвру, ведь это было бы шито белыми нитками. Рези вздыхает, раскидывает в стороны руки, словно Рейнская дева Рейнская дева, или Лорелея, – по преданию, обитавшая на Рейне нимфа, которая своими песнями увлекала корабли на скалы.
при пробуждении… Совершенно неожиданно появляется её муж – как всегда без приглашения.– Как? До сих пор сидите без света, дорогая Рези? – удивляется он, обменявшись с нами рукопожатиями.– О, не звоните! – прошу я, не дожидаясь ответа Рези. – Я очень люблю сумерки – то время суток, когда, как говорится, бывает трудно отличить собаку от волка…– Пожалуй сейчас ближе к волку, а? – слащаво возражает этот невыносимый человек, который, как оказывается, прекрасно говорит по-французски.Рези молча следит за ним злобным взглядом. Он расхаживает по комнате, заглядывает в зияющую темноту салона и продолжает прогулку. Его ровные шаги всё ближе, вот он подошёл к камину, и огонь высвечивает снизу его жёсткие черты лица и непроницаемые глаза. В десяти сантиметрах от меня он по-военному разворачивается и снова удаляется.Я продолжаю сидеть, чувствуя себя всё более неуверенно.Глаза Рези загораются дьявольским огнём. Она рассчитывает свой прыжок… Бесшумно поднявшись одним рывком и очутившись рядом со мной, она обхватывает меня за шею и подчиняет себе невыразимо нежным поцелуем. Я вижу над собой широко раскрытые глаза, она прислушивается к удаляющимся шагам супруга и свободной рукой машет им в такт; при этом губы её подрагивают, будто отсчитывают удары моего сердца: раз, два, три, четыре, пять… Но вот связующая нас нить прерывается, объятия ослабевают: Ламбрук идёт в нашу сторону; Рези снова сидит у моих ног и задумчиво смотрит на огонь.От возмущения, изумления, тревоги перед настоящей опасностью, которую она только что избежала, я не удержалась и негромко вскрикнула.– Что вы сказали, мадам?– Прогоните меня, сударь! Уже поздно. Рено, вероятно, разыскивает меня в морге.– Позвольте предположить, что поиски он начнёт отсюда, да простится мне подобная самонадеянность.(Дождётся он у меня, этот господин!)– Рези… прощайте…– До завтра, дорогая?– До завтра.Вот о чём думает Клодина, полируя нынче утром ногти на правой ноге.
Презренная Рези! Её ловкость, её наплевательское отношение к моей сдержанности, её незабываемый рискованный поцелуй – все эти события вчерашнего дня заставляют меня глубоко задуматься. А Рено полагает, что мне грустно. Он не знает и так никогда и не узнает, что для меня желание, живое и болезненное сожаление, сластолюбие непременно несут на себе отпечаток печали?Лживая Рези! Врунья! Всего за несколько минут до поцелуя она смиренно и искренне уверяла меня, рассказывала, как для неё обидна моя несправедливая подозрительность. Лгунья!В глубине души я её оправдываю именно благодаря внезапности, с которой она раскинула мне сети. Эта Рези, жаловавшаяся на то, что я не замечаю если не её желания, то по крайней мере сдержанности, не побоялась тут же разоблачить себя, рискуя вызвать мой гнев и грубую ревность этого колосса, у которого ничего за душой.Что она больше любит: опасность или меня?Возможно, меня? Я снова и снова вижу это нечеловеческое напряжение мышц, этот жест алкоголички, с которым она ринулась к моим губам… Нет, не пойду к ней сегодня!– Вы куда-нибудь идёте, Рено? Возьмёте меня с собой?– Если хочешь, прелесть моя. Так, стало быть, Рези занята?– Бог с ней, с Рези. Я хочу выйти с вами.– Поссорились? Так скоро?Я не отвечаю и жестом даю понять, что ему лучше убраться с глаз моих долой. Он не настаивает.Предупредительный, словно любящая женщина, он за полчаса управляется со своими делами и заезжает за мной хоть и не в новой, но ещё крепкой двухместной карете и везёт меня к Пепет выпить чаю, отведать пудинга, сандвичей с салатом-латуком и сельдью… Нам хорошо, мы говорим глупости, как и положено расшалившимся молодожёнам… как вдруг пропадают разом и мой аппетит, и моя весёлость. Взглянув на надкушенный сандвич, я нечаянно вспомнила одно незначительное и уже далёкое происшествие…Однажды у Рези дома (не больше двух месяцев назад) я то ли в рассеянности, то ли оттого, что была сыта, оставила надкушенный гренок… и оставленный моими зубами след был похож на полумесяц… Мы болтали, и я не заметила, как Рези стащила у меня с тарелки этот начатый тост… Вдруг я увидела, как она вгрызается в мой полумесяц, а она заметила, что я на неё смотрю. Она покраснела, но решила, по-видимому, что всё объяснят такие слова: «Знаете, я такая лакомка!» Это – незначительное происшествие, почему же оно всплывает в памяти и смущает меня теперь? А если она сейчас по-настоящему страдает из-за того, что меня нет?..– Клодина! Эй, Клодина!– Что такое?– Ты не заболела, дорогая? Успокойся, пташка моя, в первые же пригожие дни мы помчимся в Монтиньи, к твоему благородному отцу, к Фаншетте и Мели… Я не хочу, чтобы ты хмурилась, девочка моя любимая…Я улыбаюсь дорогому Рено через силу, что отнюдь не рассеивает его тревоги, и мы возвращаемся пешком; после дождя сыро, лошади и прохожие оскальзываются на мокрой мостовой.
Дома меня дожидается изящный голубой конверт.
Клодина, прошу Вас, забудьте, забудьте! Вернитесь, и я всё вам объясню, если только возможно это объяснить… Это была игра, шутка, безумное желание обмануть того, кто расхаживал так близко от нас и чьи неслышные шаги приводили меня в отчаяние…
Как?! Неужели я правильно поняла? Так это было сделано, чтобы обмануть того, кто расхаживал, как она пишет? А я, дурочка, чуть было не поддалась на её уловку! «Шутка»? Я ей покажу, можно ли безнаказанно подшучивать, как она!Ненависть ворочается во мне, как котёнок, сосущий молоко; я вынашиваю коварные планы мести… Не хочу знать, чем продиктована моя ненависть: разочарованием или ревностью… Входит Рено и застаёт меня с распечатанным голубым конвертом в руке.– Ага! Капитуляция? Отлично! Запомни, Клодина: надо стремиться к тому, чтобы капитулировала всегда другая сторона!– Ну у вас и нюх!По моему тону он понимает, что надвигается буря, и проявляет беспокойство.– Что случилось? Нельзя рассказать? Я не требую подробностей…– Бог с вами! Вы бредите! Мы повздорили, только и всего.– Хочешь, я к ней схожу и всё улажу?Любимый мой! Как он мил, ничего не подозревает… Моё напряжение спадает, я со счастливыми слезами бросаюсь к нему на шею.– Нет, нет, я пойду завтра, успокойтесь! «Шутка»!
Угасающий здравый смысл пытается удерживать мою руку, когда я собираюсь позвонить к Рези. Однако я отлично знаю свой здравый смысл: он приходит мне на помощь ровно за минуту до того, как я совершаю ошибку, чтобы я сполна насладилась собственной прозорливостью, и сказала себе: «Это ошибка». Получив подобное предупреждение, я устремляюсь ей навстречу в полном рассудке, сознавая весь груз ложащейся на меня ответственности.– Мадам у себя?– Мадам немного нездорова, но для вас она дома. (Нездорова? Не настолько, чтобы я сдержалась и не сказала всё, что хочу ей сказать. Тем хуже, чёрт возьми, если мои слова причинят ей страдание. «Игра»? Вот мы сейчас и поиграем…)Она с головы до ног закутана в белый крепдешин, вокруг глаз залегли сиреневые тени, которые только подчёркивают синеву её зрачков. Её грациозность, взгляд, которым она меня окидывает, застают меня врасплох, и я останавливаюсь:– Рези! Вам в самом деле плохо?– Нет, раз я вижу вас.Я трусливо пожимаю плечами. Эх, была не была! Я насмешливо улыбаюсь, и из-за моей улыбки она вдруг выходит из себя:– Как вы можете смеяться? Уходите, если хотите повеселиться!Её неожиданно резкий тон сбивает меня с толку, но я пытаюсь исправить положение:– Я полагала, что у вас, дорогая, больше вкуса. А вы в своих «играх» и «шутках» зашли слишком далеко.– Так вы поверили? Всё это неправда. Я написала так из трусости, лишь бы снова с вами увидеться: я не могу без вас жить, но… (она раскисает, готовая вот-вот заплакать)…это не повод для смеха, Клодина!Она в страхе ждет, что я скажу, и боится моего молчания. Она не знает, что всё во мне трепещет, словно продуваемое ветром гнездо, что меня захлёстывает радость… Мне радостно сознавать себя любимой и слышать её признания; я ревниво оберегаю потерянное было и вновь обретённое счастье; я торжествую, понимая, что я для неё – не просто забавная игрушка… Своим женским достоинством я нанесла ей сокрушительный удар и одержала полную победу, я это чувствую. Но раз Рези меня любит, я могу дать ей ещё пострадать…– Дорогая Рези…– Ах, Клодина!..(Она думает, что прощение близко, и, трепеща от радости, протягивает мне руку; от её волос и глаз исходит одинаковое сияние. Увы! Красота моей подруги, пленительные леса родных мест, страсть Рено, – словом, всё, что я так люблю, пробуждает во мне одинаковое волнение, одинаковую жажду обладания… Неужто у меня на всё про всё – единственное чувство?..)– Дорогая Рези… Правильно ли я понимаю причину вашей горячности: вы впервые встретили сопротивление? Глядя на вас, я отлично понимаю: до сегодняшнего дня все ваши подруги были вами очарованы и покорены…Она пытается возразить и вскидывает руку над белым платьем – облегающим, узким и длинным, теряющимся в сумерках, словно шлейф Мелюзины, Персонаж средневековой легенды; расплачиваясь за свою ошибку, Мелюзина по субботам превращается в женщину-змею.
в котором та прячет хвост, – потом отказывается от этой мысли. Она стоит, опустив руки, и я вижу, как в одно мгновение она собирается с силами: в её глазах вспыхивает злой огонёк. Она бросает мне вызов:– До сегодняшнего дня? Неужели вы полагаете, что, прожив восемь лет с этой пустышкой, зовущейся моим мужем, я не перепробовала всего на свете? Чтобы разжечь в собственном сердце любовь, я повсюду искала самое прекрасное, самое нежное, что только есть на свете: влюблённую женщину. Возможно, вы превыше всего цените новизну, нечаянность самой первой ошибки? О Клодина! Есть нечто лучшее, когда можно искать и выбирать… И я выбрала, – заканчивает она обиженно, – а вы меня лишь терпели…Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не броситься к ней; кроме того, на расстоянии я лучше её вижу и не могу ею не любоваться. Своей поруганной страсти на подмогу она бросается вооружившись до зубов: тут и несравненная грациозность, и нежнейший голос; она мне призналась: «Ты не первая», потому что в данном случае откровенность эффективнее лжи; могу поклясться: её искренность – результат тонкого расчёта… но она меня любит!Я мечтаю о ней прямо в её присутствии и никак не могу на неё наглядеться. Привычное покачивание головой – вот она, всегдашняя Рези, полуобнажённая, за туалетом… Я вздрагиваю; было бы разумно больше не видеть её во время одевания…Она устаёт от моего молчания и всматривается в темноту, пытаясь поймать мой взгляд.– Рези… – с трудом выговариваю я, – вы не возражаете, если… мы сегодня от всего этого отдохнём, подождём до завтра, а там будет видно!.. Дело не в том, что вы меня рассердили. Рези. Я могла бы прийти ещё вчера и посмеялась бы или поругалась, если бы любила вас меньше… (Она держится начеку и при последних словах подаётся вперёд, дёрнув гладким подбородком с едва заметной вертикальной ямочкой.)…Я хочу спокойно обо всём подумать, Рези; вы не должны подчинять Меня себе, завораживать меня своими взглядами, упрямыми мечтами, своими жестами, которые создают впечатление, что Вы касаетесь меня, хоть и на расстоянии… Вы должны сесть вот здесь, рядом со мной, положить голову мне на колени, и ничего не надо говорить, не двигайтесь: малейшее движение – и я уйду…Она садится у моих ног, со вздохом опускает голову мне на колени и охватывает меня руками за талию. Я не могу унять дрожь и непослушными пальцами расчёсываю её прекрасные локоны, от которых словно идёт свет. Рези не шевелится. Но от её затылка поднимается знакомый запах, я ощущаю жар, исходящий от её лихорадочно пылающих щёк, а в мои колени упираются её упругие груди… О, только бы она не двигалась! Если она увидит моё лицо и моё смущение…Однако она не шевельнулась, а я и на этот раз ушла, так и не открыв ей своего смущения, столь близкого её волнению.На улице было свежо, и я постаралась, насколько возможно, успокоиться. В подобных ситуациях нам помогает прийти в себя чувство «самоуважения», верно? Так вот: я чувствую себя полной идиоткой.
Бьюсь об заклад, что завсегдатаи, не пропускающие приёмных дней моего мужа, непременно должны были выходить сегодня от нас с мыслью: «А жена Рено становится любезнее. Она меняется к лучшему!»Нет, дорогие мои, я не меняюсь, я ищу забвения. Не ради вас я нынче любезна, не из-за вас дрожат у меня руки и я беспрестанно роняю чашки! Не благодаря вам я предупредительна, как богиня юности Геба, о старик, посвятивший себя древнегреческим премудростям и русским крепким напиткам! И не вам, самонадеянный романист, мнящий себя социалистом, предназначена эта бессознательная улыбка, с которой я встретила ваше предложение навестить меня на дому (как платная маникюрша) и почитать мне Пьера Леру; Леру, Пьер (1797–1871) – французский философ, публицист и политик.
и не вам адресована сосредоточенность, дорогой андалузский скульптор, с какой я слежу за потоком испано-французских ругательств, которые вы обрушиваете на современное искусство; с ревнивым вниманием я ловила не только ваши эстетические аксиомы («Все талантливые люди вымерли два века назад тому»), но в то же время и смех Рези, затянутой в белый драп того же кремового оттенка, что и широкая крепдешиновая туника. Эй, андалузит! Должно быть, вам пришлось отказаться от надежды на моё преображение, когда я вам сказала: «Я видела картины Рубенса. – Ага! Ну и как? – Это просто требуха!» До чего невыразительным показалось вам в ту минуту слово «свинья» и как страстно вы желали моей смерти!Однако я веду приличный образ жизни, от которого меня тошнит. Меня неудержимо тянет к Рези, я понимаю, что выгляжу смешно, что моё сопротивление тщетно – всё толкает меня к тому, чтобы покончить с этой мукой и испить чашу её прелести до последней капли. Но я тяну РЕЗИну, о тоскливая игра звуков! Я упираюсь и презираю себя за это.Сегодня она снова ушла в окружении болтливых мужчин, которые много курили и пили, и женщин, немного опьяневших, попав с улицы в жарко натопленную гостиную… Всё время она находилась под неусыпным наблюдением мужа и вот ушла, и я не сказала ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
при пробуждении… Совершенно неожиданно появляется её муж – как всегда без приглашения.– Как? До сих пор сидите без света, дорогая Рези? – удивляется он, обменявшись с нами рукопожатиями.– О, не звоните! – прошу я, не дожидаясь ответа Рези. – Я очень люблю сумерки – то время суток, когда, как говорится, бывает трудно отличить собаку от волка…– Пожалуй сейчас ближе к волку, а? – слащаво возражает этот невыносимый человек, который, как оказывается, прекрасно говорит по-французски.Рези молча следит за ним злобным взглядом. Он расхаживает по комнате, заглядывает в зияющую темноту салона и продолжает прогулку. Его ровные шаги всё ближе, вот он подошёл к камину, и огонь высвечивает снизу его жёсткие черты лица и непроницаемые глаза. В десяти сантиметрах от меня он по-военному разворачивается и снова удаляется.Я продолжаю сидеть, чувствуя себя всё более неуверенно.Глаза Рези загораются дьявольским огнём. Она рассчитывает свой прыжок… Бесшумно поднявшись одним рывком и очутившись рядом со мной, она обхватывает меня за шею и подчиняет себе невыразимо нежным поцелуем. Я вижу над собой широко раскрытые глаза, она прислушивается к удаляющимся шагам супруга и свободной рукой машет им в такт; при этом губы её подрагивают, будто отсчитывают удары моего сердца: раз, два, три, четыре, пять… Но вот связующая нас нить прерывается, объятия ослабевают: Ламбрук идёт в нашу сторону; Рези снова сидит у моих ног и задумчиво смотрит на огонь.От возмущения, изумления, тревоги перед настоящей опасностью, которую она только что избежала, я не удержалась и негромко вскрикнула.– Что вы сказали, мадам?– Прогоните меня, сударь! Уже поздно. Рено, вероятно, разыскивает меня в морге.– Позвольте предположить, что поиски он начнёт отсюда, да простится мне подобная самонадеянность.(Дождётся он у меня, этот господин!)– Рези… прощайте…– До завтра, дорогая?– До завтра.Вот о чём думает Клодина, полируя нынче утром ногти на правой ноге.
Презренная Рези! Её ловкость, её наплевательское отношение к моей сдержанности, её незабываемый рискованный поцелуй – все эти события вчерашнего дня заставляют меня глубоко задуматься. А Рено полагает, что мне грустно. Он не знает и так никогда и не узнает, что для меня желание, живое и болезненное сожаление, сластолюбие непременно несут на себе отпечаток печали?Лживая Рези! Врунья! Всего за несколько минут до поцелуя она смиренно и искренне уверяла меня, рассказывала, как для неё обидна моя несправедливая подозрительность. Лгунья!В глубине души я её оправдываю именно благодаря внезапности, с которой она раскинула мне сети. Эта Рези, жаловавшаяся на то, что я не замечаю если не её желания, то по крайней мере сдержанности, не побоялась тут же разоблачить себя, рискуя вызвать мой гнев и грубую ревность этого колосса, у которого ничего за душой.Что она больше любит: опасность или меня?Возможно, меня? Я снова и снова вижу это нечеловеческое напряжение мышц, этот жест алкоголички, с которым она ринулась к моим губам… Нет, не пойду к ней сегодня!– Вы куда-нибудь идёте, Рено? Возьмёте меня с собой?– Если хочешь, прелесть моя. Так, стало быть, Рези занята?– Бог с ней, с Рези. Я хочу выйти с вами.– Поссорились? Так скоро?Я не отвечаю и жестом даю понять, что ему лучше убраться с глаз моих долой. Он не настаивает.Предупредительный, словно любящая женщина, он за полчаса управляется со своими делами и заезжает за мной хоть и не в новой, но ещё крепкой двухместной карете и везёт меня к Пепет выпить чаю, отведать пудинга, сандвичей с салатом-латуком и сельдью… Нам хорошо, мы говорим глупости, как и положено расшалившимся молодожёнам… как вдруг пропадают разом и мой аппетит, и моя весёлость. Взглянув на надкушенный сандвич, я нечаянно вспомнила одно незначительное и уже далёкое происшествие…Однажды у Рези дома (не больше двух месяцев назад) я то ли в рассеянности, то ли оттого, что была сыта, оставила надкушенный гренок… и оставленный моими зубами след был похож на полумесяц… Мы болтали, и я не заметила, как Рези стащила у меня с тарелки этот начатый тост… Вдруг я увидела, как она вгрызается в мой полумесяц, а она заметила, что я на неё смотрю. Она покраснела, но решила, по-видимому, что всё объяснят такие слова: «Знаете, я такая лакомка!» Это – незначительное происшествие, почему же оно всплывает в памяти и смущает меня теперь? А если она сейчас по-настоящему страдает из-за того, что меня нет?..– Клодина! Эй, Клодина!– Что такое?– Ты не заболела, дорогая? Успокойся, пташка моя, в первые же пригожие дни мы помчимся в Монтиньи, к твоему благородному отцу, к Фаншетте и Мели… Я не хочу, чтобы ты хмурилась, девочка моя любимая…Я улыбаюсь дорогому Рено через силу, что отнюдь не рассеивает его тревоги, и мы возвращаемся пешком; после дождя сыро, лошади и прохожие оскальзываются на мокрой мостовой.
Дома меня дожидается изящный голубой конверт.
Клодина, прошу Вас, забудьте, забудьте! Вернитесь, и я всё вам объясню, если только возможно это объяснить… Это была игра, шутка, безумное желание обмануть того, кто расхаживал так близко от нас и чьи неслышные шаги приводили меня в отчаяние…
Как?! Неужели я правильно поняла? Так это было сделано, чтобы обмануть того, кто расхаживал, как она пишет? А я, дурочка, чуть было не поддалась на её уловку! «Шутка»? Я ей покажу, можно ли безнаказанно подшучивать, как она!Ненависть ворочается во мне, как котёнок, сосущий молоко; я вынашиваю коварные планы мести… Не хочу знать, чем продиктована моя ненависть: разочарованием или ревностью… Входит Рено и застаёт меня с распечатанным голубым конвертом в руке.– Ага! Капитуляция? Отлично! Запомни, Клодина: надо стремиться к тому, чтобы капитулировала всегда другая сторона!– Ну у вас и нюх!По моему тону он понимает, что надвигается буря, и проявляет беспокойство.– Что случилось? Нельзя рассказать? Я не требую подробностей…– Бог с вами! Вы бредите! Мы повздорили, только и всего.– Хочешь, я к ней схожу и всё улажу?Любимый мой! Как он мил, ничего не подозревает… Моё напряжение спадает, я со счастливыми слезами бросаюсь к нему на шею.– Нет, нет, я пойду завтра, успокойтесь! «Шутка»!
Угасающий здравый смысл пытается удерживать мою руку, когда я собираюсь позвонить к Рези. Однако я отлично знаю свой здравый смысл: он приходит мне на помощь ровно за минуту до того, как я совершаю ошибку, чтобы я сполна насладилась собственной прозорливостью, и сказала себе: «Это ошибка». Получив подобное предупреждение, я устремляюсь ей навстречу в полном рассудке, сознавая весь груз ложащейся на меня ответственности.– Мадам у себя?– Мадам немного нездорова, но для вас она дома. (Нездорова? Не настолько, чтобы я сдержалась и не сказала всё, что хочу ей сказать. Тем хуже, чёрт возьми, если мои слова причинят ей страдание. «Игра»? Вот мы сейчас и поиграем…)Она с головы до ног закутана в белый крепдешин, вокруг глаз залегли сиреневые тени, которые только подчёркивают синеву её зрачков. Её грациозность, взгляд, которым она меня окидывает, застают меня врасплох, и я останавливаюсь:– Рези! Вам в самом деле плохо?– Нет, раз я вижу вас.Я трусливо пожимаю плечами. Эх, была не была! Я насмешливо улыбаюсь, и из-за моей улыбки она вдруг выходит из себя:– Как вы можете смеяться? Уходите, если хотите повеселиться!Её неожиданно резкий тон сбивает меня с толку, но я пытаюсь исправить положение:– Я полагала, что у вас, дорогая, больше вкуса. А вы в своих «играх» и «шутках» зашли слишком далеко.– Так вы поверили? Всё это неправда. Я написала так из трусости, лишь бы снова с вами увидеться: я не могу без вас жить, но… (она раскисает, готовая вот-вот заплакать)…это не повод для смеха, Клодина!Она в страхе ждет, что я скажу, и боится моего молчания. Она не знает, что всё во мне трепещет, словно продуваемое ветром гнездо, что меня захлёстывает радость… Мне радостно сознавать себя любимой и слышать её признания; я ревниво оберегаю потерянное было и вновь обретённое счастье; я торжествую, понимая, что я для неё – не просто забавная игрушка… Своим женским достоинством я нанесла ей сокрушительный удар и одержала полную победу, я это чувствую. Но раз Рези меня любит, я могу дать ей ещё пострадать…– Дорогая Рези…– Ах, Клодина!..(Она думает, что прощение близко, и, трепеща от радости, протягивает мне руку; от её волос и глаз исходит одинаковое сияние. Увы! Красота моей подруги, пленительные леса родных мест, страсть Рено, – словом, всё, что я так люблю, пробуждает во мне одинаковое волнение, одинаковую жажду обладания… Неужто у меня на всё про всё – единственное чувство?..)– Дорогая Рези… Правильно ли я понимаю причину вашей горячности: вы впервые встретили сопротивление? Глядя на вас, я отлично понимаю: до сегодняшнего дня все ваши подруги были вами очарованы и покорены…Она пытается возразить и вскидывает руку над белым платьем – облегающим, узким и длинным, теряющимся в сумерках, словно шлейф Мелюзины, Персонаж средневековой легенды; расплачиваясь за свою ошибку, Мелюзина по субботам превращается в женщину-змею.
в котором та прячет хвост, – потом отказывается от этой мысли. Она стоит, опустив руки, и я вижу, как в одно мгновение она собирается с силами: в её глазах вспыхивает злой огонёк. Она бросает мне вызов:– До сегодняшнего дня? Неужели вы полагаете, что, прожив восемь лет с этой пустышкой, зовущейся моим мужем, я не перепробовала всего на свете? Чтобы разжечь в собственном сердце любовь, я повсюду искала самое прекрасное, самое нежное, что только есть на свете: влюблённую женщину. Возможно, вы превыше всего цените новизну, нечаянность самой первой ошибки? О Клодина! Есть нечто лучшее, когда можно искать и выбирать… И я выбрала, – заканчивает она обиженно, – а вы меня лишь терпели…Я сдерживаюсь из последних сил, чтобы не броситься к ней; кроме того, на расстоянии я лучше её вижу и не могу ею не любоваться. Своей поруганной страсти на подмогу она бросается вооружившись до зубов: тут и несравненная грациозность, и нежнейший голос; она мне призналась: «Ты не первая», потому что в данном случае откровенность эффективнее лжи; могу поклясться: её искренность – результат тонкого расчёта… но она меня любит!Я мечтаю о ней прямо в её присутствии и никак не могу на неё наглядеться. Привычное покачивание головой – вот она, всегдашняя Рези, полуобнажённая, за туалетом… Я вздрагиваю; было бы разумно больше не видеть её во время одевания…Она устаёт от моего молчания и всматривается в темноту, пытаясь поймать мой взгляд.– Рези… – с трудом выговариваю я, – вы не возражаете, если… мы сегодня от всего этого отдохнём, подождём до завтра, а там будет видно!.. Дело не в том, что вы меня рассердили. Рези. Я могла бы прийти ещё вчера и посмеялась бы или поругалась, если бы любила вас меньше… (Она держится начеку и при последних словах подаётся вперёд, дёрнув гладким подбородком с едва заметной вертикальной ямочкой.)…Я хочу спокойно обо всём подумать, Рези; вы не должны подчинять Меня себе, завораживать меня своими взглядами, упрямыми мечтами, своими жестами, которые создают впечатление, что Вы касаетесь меня, хоть и на расстоянии… Вы должны сесть вот здесь, рядом со мной, положить голову мне на колени, и ничего не надо говорить, не двигайтесь: малейшее движение – и я уйду…Она садится у моих ног, со вздохом опускает голову мне на колени и охватывает меня руками за талию. Я не могу унять дрожь и непослушными пальцами расчёсываю её прекрасные локоны, от которых словно идёт свет. Рези не шевелится. Но от её затылка поднимается знакомый запах, я ощущаю жар, исходящий от её лихорадочно пылающих щёк, а в мои колени упираются её упругие груди… О, только бы она не двигалась! Если она увидит моё лицо и моё смущение…Однако она не шевельнулась, а я и на этот раз ушла, так и не открыв ей своего смущения, столь близкого её волнению.На улице было свежо, и я постаралась, насколько возможно, успокоиться. В подобных ситуациях нам помогает прийти в себя чувство «самоуважения», верно? Так вот: я чувствую себя полной идиоткой.
Бьюсь об заклад, что завсегдатаи, не пропускающие приёмных дней моего мужа, непременно должны были выходить сегодня от нас с мыслью: «А жена Рено становится любезнее. Она меняется к лучшему!»Нет, дорогие мои, я не меняюсь, я ищу забвения. Не ради вас я нынче любезна, не из-за вас дрожат у меня руки и я беспрестанно роняю чашки! Не благодаря вам я предупредительна, как богиня юности Геба, о старик, посвятивший себя древнегреческим премудростям и русским крепким напиткам! И не вам, самонадеянный романист, мнящий себя социалистом, предназначена эта бессознательная улыбка, с которой я встретила ваше предложение навестить меня на дому (как платная маникюрша) и почитать мне Пьера Леру; Леру, Пьер (1797–1871) – французский философ, публицист и политик.
и не вам адресована сосредоточенность, дорогой андалузский скульптор, с какой я слежу за потоком испано-французских ругательств, которые вы обрушиваете на современное искусство; с ревнивым вниманием я ловила не только ваши эстетические аксиомы («Все талантливые люди вымерли два века назад тому»), но в то же время и смех Рези, затянутой в белый драп того же кремового оттенка, что и широкая крепдешиновая туника. Эй, андалузит! Должно быть, вам пришлось отказаться от надежды на моё преображение, когда я вам сказала: «Я видела картины Рубенса. – Ага! Ну и как? – Это просто требуха!» До чего невыразительным показалось вам в ту минуту слово «свинья» и как страстно вы желали моей смерти!Однако я веду приличный образ жизни, от которого меня тошнит. Меня неудержимо тянет к Рези, я понимаю, что выгляжу смешно, что моё сопротивление тщетно – всё толкает меня к тому, чтобы покончить с этой мукой и испить чашу её прелести до последней капли. Но я тяну РЕЗИну, о тоскливая игра звуков! Я упираюсь и презираю себя за это.Сегодня она снова ушла в окружении болтливых мужчин, которые много курили и пили, и женщин, немного опьяневших, попав с улицы в жарко натопленную гостиную… Всё время она находилась под неусыпным наблюдением мужа и вот ушла, и я не сказала ей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17