Терпеть не могу мошенничества, как я уже говорил, и не стану мошенничать ради старика Уаттса и любого ему подобного, а если старику Уаттсу плевать на подобное отношение к этой самой распроклятой работе, что ж, он знает, что может сделать со своей работой.
В любом случае, больше он ничего не сказал насчет вранья Майклу про его остановившуюся в нашем доме жену, поэтому дальше обед шел вполне мирно. Миртл сказала, что помоет посуду и, если мы хотим, приготовит чай к нашему возвращению. Тогда я сказала, идея потрясающая, и предоставила ей это дело. Я ей в самом деле завидовала – получить в свое полное распоряжение на всю оставшуюся половину дня такой милый уютный дом, с удовольствием почитать у камина мою женскую газету, потом в 3.45 программа «Работаем под Музыку», потом, в 4.30, миссис Дейл. Приятная жизнь для любой женщины, которая вряд ли когда-нибудь выпадала Миртл после замужества и которой она по-настоящему не ценила. Ничто не сравнится с зимним послеобеденным временем, когда тебя всю клонит в сон, делать нечего, просто сиди у огня в легкой дреме, мечтай, за кого можно было бы выйти вместо того, за кого выскочила, воображай себя в темных очках и в спортивном костюме на Бермудах или еще где-нибудь, и к тебе наклоняется с зажигалкой волокита-красавец с белыми зубами и с бронзовым торсом Тарзана, ты, прикуривая, ему даришь загадочный взгляд, хотя на тебе, разумеется, солнечные очки, так что он этого взгляда не видит. Впрочем, мечты лучше реальности. Можете мне поверить.
Глава 3
Говард отметил переселение ненадолго к нам Миртл, устроив за полночь типа по-настоящему крупного утреннего концерта, напрочь лишив Миртл сна и заставив ее принимать снотворные таблетки. Говард разбудил меня приблизительно в пять минут первого по светящимся стрелкам будильника, очень громко смеясь и сильно толкаясь, как бывало, когда мы смотрели какое-нибудь кино, которое ему казалось уж очень забавным. Потом набормотал кучу бессмысленных слов, потом вроде снова собрался поспать, и я говорю про себя: «Слава богу». Но я это слишком рано сказала, так как Говард почти сразу же снова принялся за свое, только на этот раз не смеялся, а прямо наоборот, громко рыдал, хотя по-настоящему и не плакал. Миртл из комнаты рядом испуганно прокричала:
– Что это с ним?
Я ответила как бы успокоительно:
– Все в порядке, не обращай внимания, с ним это часто бывает. Спи.
– Ох, – сказала она, немножечко беспокоясь.
Потом Говард очень четко выкрикнул:
– Если не можете вымыть окно, то разбейте его.
Потом как-то зловеще расхохотался, как в фильме ужасов. Я призадумалась, что он имеет в виду, потому что казалось, есть какой-то смысл, и, конечно, довольно скоро обнаружила, что это значило. Потом он застонал, потом проревел еще какую-то белиберду, потом начал вставать. Я уже знала – не надо его останавливать, знала, что пробовать снова его уложить действительно опасно, потому что он может проснуться и умереть от шока, но боялась, что Говард войдет в соседнюю комнату и уляжется в постель к Миртл, разумеется, сам того не желая; в любом случае, будет целая куча проблем. Так или иначе, Говард, как бы мыча про себя, протопал в темноте по всей комнате, но особенно ни на что не наткнулся, вроде летучей мыши на самом деле, а потом включил свет. Странно, что при этом он шарил по стенке гораздо меньше, чем если б не спал. Когда свет загорелся, я увидела, как он в пижаме стоит у дверей. Тут Миртл опять прокричала:
– У вас точно там все в порядке?
– Да, – крикнула я в ответ. А потом подумала. И снова крикнула: – Твоя дверь не запирается, только лучше загороди ее стулом или еще чем-нибудь, просто на случай, вдруг ему взбредет в голову нанести тебе визит.
Потом послышалось, как она соскочила с кровати, приговаривая:
– Ох, ох, ох, – и зашлепала босиком по полу, выполняя мое указание.
К тому времени Говард был на лестничной площадке, включая свет везде, где он под руку попадался, как бы готовясь к приему гостей. Потом пошел вниз, распевая на этот раз типа длинной песни без слов и без настоящей мелодии, которая даже близко к первой десятке не подошла бы, но это замечание на самом деле немножечко глупое и жестокое. Бедный старичок Говард. Я пошла за ним вниз по лестнице, накинув халат, и он по дороге везде включал свет, да так ловко, что можно было б поклясться, будто он не спит. Повключав везде свет, решил зайти в гостиную, то есть в комнату, где мы чаще всего сидели, ели, смотрели ТВ и так далее, пользуясь лучшей комнатой в особых случаях наподобие Рождества или какого-то гостя. Я пошла за ним в гостиную, там он прошел к буфету, открыл дверцу, вытащил бутылку портвейна, что у нас там стояла, и два бокала. Потом – верьте, не верьте, воля ваша, это в любом случае никакой разницы для происходившего на самом деле не составляет – выдвинул верхний ящик, взял колоду игральных карт, распечатал, уселся за стол, все еще напевая как бы про себя, и с улыбкой сдал карты на четверых, – верьте, не верьте. Одну сдачу взял сам, и как бы уткнулся в нее каким-то остекленевшим взглядом. Потом вроде бы посмотрел на других людей, с которыми якобы должен был в карты играть, и стал ждать. Когда, похоже, никто больше в карты играть не стал, Говард бросил свои на стол и заплакал, как малый ребенок. Потом пошел к креслу у камина, где обычно сидел, прихватил «Дейли уиндоу», якобы начал читать, хотя совсем зажмурил от плача глаза. Однако никаких слез видно не было. Он держал газету в обеих руках, как бы растягивая ее, так, что последняя страница была в левой руке, а первая в правой и видно было одновременно и первую, и последнюю. На последней странице видно было сообщение о гибели в авиакатастрофе восьмидесяти девяти человек – какой-то воздушный лайнер рухнул где-то в Америке, – а на первой виден был снимок той самой кинозвезды Рейн Уотерс, она выставляла огромную грудь и держала своего только что родившегося младенца (второго, весь мир должен был это знать, очень важное дело), а в заголовке написано: «Мой пусенька-лапусенька». А Говард сидел и плакал. Казалось как-то странно, что он будто бы плачет над первой и над последней страницей «Дейли уиндоу», ведь, по-моему, на самом деле плакать там было нечего, обе страницы как бы говорили, что, хоть восемьдесят девять человек и погибли, рождение маленького ребенка все приводит в порядок и правильно сообщать о рождении ребенка на первой странице, а о смерти людей на последней. Я ничего тут плохого не видела. Говард тоже, конечно, ничего плохого не видел, он спал и вообще ничего не мог видеть, но плакал по-настоящему громко, с ревом у-у-у, бу-у-у, держа перед собой газету.
Потом Говард совсем неожиданно как-то вздохнул, положил газету, поднялся, вздыхая, и пошел прямой дорогой из комнаты, ничего не задевая и не выключая свет. Я последовала за ним, посмотрела, как он поднимается прямой дорогой по лестнице, не трогая ни одного выключателя, наплевательски оставляя свет гореть хоть всю ночь, впрочем, я выключала, идя за ним следом. Он смирно, как ягненок, вошел в нашу спальню, лег в постель и вскоре тихо засопел, предоставив мне выключать везде свет. Больше хлопот он той ночью не доставлял, но Миртл, видно, глупо перепугало все, что он уже натворил, или, скорее, поднятый им шум. Так или иначе, Миртл, должно быть, выпила таблетку или еще что-нибудь, потому что теперь вполне мирно дышала, не спала только я, что было как бы несправедливо, ведь мне завтра идти на работу, а Миртл, если бы захотела, могла валяться в постели, как леди.
Но утром Миртл поднялась вместе с нами, спустилась к завтраку в очень шикарном домашнем халате, стеганом бирюзовом, с перехваченными вверху лентой вишневыми волосами, тогда как мы с Говардом были полностью одеты, чтоб идти на работу. Говард, конечно, ничего не помнил о прошедшей ночи и казался вполне ясноглазым и отдохнувшим. Мы обычно вставали в семь, чтобы было в запасе полным-полно времени. Я всегда заранее вечером готовила обед, чтоб поставить в духовку, и на этот раз он был типа тушенки в горшке, куски мяса, лук и нарезанная картошка слоями, и, прежде чем подавать завтрак, я, чтобы не позабыть, сунула его в духовку, соответственно включив Таймср. Говард всегда верил в так называемый здоровый завтрак – яичница с беконом или с сосисками, точно так, как на ужин; на завтрак и на ужин надо есть то же самое; если подумать, довольно странно, так что стоит еще как следует поразмыслить. Я подала Говарду яичницу и два куска окорока, а мне вполне достаточно кукурузных хлопьев. У Миртл свои собственные идеи, она принесла с собой бутылку сока, выпила стакан, потом сделала себе какой-то очень тоненький тост и снизошла до чаю, приготовленного мной для нас с Говардом, но без молока и без сахара. Когда мы сели завтракать, явился почтальон и принес письмо Говарду. Он долго хмурился над конвертом, пока не остыла яичница и окорок, не распечатывая письмо и не приступая к еде.
– Ладно, – сказала я, – говори от кого.
– От телевизионщиков, – сказал Говард. И показал нам конверт с названием телекомпании роскошными буквами в верхнем левом углу. – Долго они тянули, – сказал он.
– Ох, Говард, – рассердилась я и притопнула под столом ногой, – открывай и смотри, чего там.
И тогда он открыл, прочитал очень медленно, начав завтракать и держа вилку в правой руке, точно янки. Потом передал письмо мне, не говоря ни слова, и я прочитала и поняла смысл его замечания, что они долго тянули. Ведь Говард был очень скрытным и записался на выступление в программе-викторине «Снова и снова», ох, почти год назад, и теперь наконец ему сообщали, что он будет участвовать прямо через две недели и что ему оплатят дорогу до Лондона и желают всяческих успехов.
– Ну, – сказала я, задохнувшись, – потрясающе, правда? Правда, потрясающе, Говард? Чудесно, правда, Миртл?
Миртл, конечно, не знала, чего я так разволновалась, пока я не отдала ей письмо. Она прочитала, но вовсе не разволновалась. Она как-то кисло взглянула на Говарда, как бы давая понять, что он не имел права закатывать такой устрашающий ночной спектакль, какой закатил, а потом получать не наказание, а награду; это было ведь вроде награды, – Говард был очень хорошим мужчиной все время и заслуживал какой-то такой небольшой передышки от тяжелой работы ради жены и дома, а вдобавок наверняка страдал где-то в глубине души, иначе не расхаживал бы перед нами и не рассуждал бы в ночной тиши. Я сказала с притворной сварливостью, но, разумеется, очень довольная на самом деле:
– Почему ты не сказал, Говард? Почему никогда ни словечка не проронил своей собственной жене? Просто тайком вот так вот написал, ничегошеньки не сказал.
– Ну, – сказал Говард, – не хотелось, чтобы ты считала меня дураком, что вполне возможно: шансов против участия в таком шоу гораздо больше, чем за. И я сам в самом деле немножко стыдился, что записался. Никогда раньше не делал подобных вещей.
Миртл как бы презрительно фыркнула и сказала:
– Тут написано, книги. Написано, ты будешь отвечать на вопросы про книги и про их авторов.
– Правильно. Это моя идея.
– Ну и что ты знаешь про книги?
Это была настоящая гнусность, но по понятиям Миртл, книги хороши для мужчин типа Майкла, работавшего в магазине пишущих машинок, и совсем не годятся для продавцов подержанных автомобилей. И правда, у нас дома книжек было немного, тогда как Миртл со своим мужем принадлежали к какому-то Книжному Клубу, который ежемесячно или вроде того присылает вам книжки, хотите вы их читать или нет. Но Говард ходил порой в местную библиотеку, только я никогда не знала, какие он книжки читает, так как мне в школе никогда не прививали какого-нибудь особенного интереса к книгам. Видно было, что Миртл изо всех сил завидует появлению Говарда на ТВ, где она сама могла бы появиться во всем своем блеске, с низким вырезом на груди, с хлопающими ресницами, только, конечно, вишневых волос не было б видно, ведь ТВ оставалось пока черно-белым. В любом случае, ей бы надо самой написать на ТВ – правда? – как сделал Говард, но на шоу-викторину у нее мозгов не хватало (нет, глупо так говорить, видя, что за люди участвуют в этих шоу). Нет, она была лентяйкой, вот именно, слишком ленивой для любого дела, вполне готовой поверить, что кто-нибудь остановит ее на улице и скажет: «Боже, вот это лицо, вот это фигура. Вы прямо сейчас должны попасть на ТВ», а потом заорет: «Такси, такси!» Все для нее должно быть сделано, сама ничего делать не будет. Говард сказал:
– Вполне достаточно. Я немножечко почитал. А что прочел, запомнил. А вдобавок я не раз заглядывал в толстые библиотечные книги, в книги, полные фактов. Если повезет, – он сказал это больше мрачно, чем с радостью, – дойду до тысячи фунтов.
– Ох, Говард, – крикнула я, оставляя свои кукурузные хлопья нетронутыми, – да ведь это же потрясающе, правда?
Миртл сказала:
– Может, заплатишь какому-нибудь крупному врачу или еще кому-нибудь, чтоб тебя вылечили от шатания по ночам, это ведь не покрывается государственной медицинской страховкой.
Это было гнусное замечание. Говард выглядел несколько озадаченным, не совсем понимая. Он сказал:
– Я не совсем понимаю. Что ты имеешь в виду?
– Я практически глаз не сомкнула, потому что ты всю ночь разговаривал, – сказала Миртл. – Мне пришлось принять три вот таких вот таблетки. – И она вытащила из кармана халата по-настоящему огромную бутылку с коричневыми таблетками, где их наверняка было около сотни.
Я сказала:
– Ну-ка, прекрати, Миртл. Нам ничего такого не надо, особенно первым делом с утра.
– Если тебе не нравятся мои разговоры во сне, – очень круто, как он порой умел, сказал Говард, – ты знаешь, что надо делать. Это мой дом, вот так вот, и я делаю в нем что хочу, наяву и во сне.
– Это не твой дом, – сказала Миртл, меднолобая, глупая, дерзкая. – Ты платишь за него муниципалитету арендную плату, точно так же, как мы за квартиру. Тебе с соседями повезло, вот что я скажу.
Больше она ничего не сказала, и очень хорошо. Видно было, письмо с ТВ и намерение Говарда отвечать на вопросы про книжки совсем ее разозлило. По-моему, она и так уже зашла чересчур далеко, даже ничего больше не говоря, поэтому я, не желая скандала, сказала:
– Хватит, хватит. Давайте отнесем тарелки в раковину, я в полдевятого должна быть на работе. – Я терпеть не могла возвращаться домой к немытой посуде, но не собиралась просить Миртл отработать на ней свой постой. Миртл в своем роде было очень жалко. Говард тоже, по-моему, видел, что она себя чувствует очень несчастной, тогда как мы оба были счастливы, как поросята, потому что он больше ничего не сказал, только как-то бледно улыбнулся и нагрузился тарелками.
Ну, день был полон событий, в любом случае, начало и конец были бурными. Серединный кусок, на который пришлась основная часть дня, просто занимала работа. Но когда мы с Говардом пришли домой обедать, то увидели, что Миртл исчезла, а записки с сообщением, куда пошла или когда вернется, не оставила, что было хамством. Вернувшись домой вечером, мы обнаружили, что Миртл в промежутке вернулась (у нее были ключи Говарда) и сидит, всхлипывая, у камина. Я спросила, в чем дело, Говард тоже был очень мил и любезен, но мы довольно долго не могли вытянуть из нее ни единого слова. Поэтому я приготовила чай, и Миртл согласилась выпить чашечку, проливая над ней слезы. А потом мало-помалу удалось выудить вот какую историю: она вернулась к себе на квартиру взять бутылочку освежителя после ванны – так, по крайней мере, рассказывалось в ее истории – и, придя, нашла большой клочок бумаги, исписанный ее мужем Майклом, где было сказано: «Если ты думаешь, будто попросту можешь вернуться когда пожелаешь, то ошибаешься, ведь если я никогда больше не увижу тебя, то любое твое возвращение произойдет слишком скоро». Ну, кажется, это задело ее за живое, взбесило, и она отправилась прямиком в магазин, где Майкл работал, и устроила там настоящий ад, к тому же перед покупателями, что было глупо, но понятно. Теперь, по ее словам, в любом случае между ними все кончено, только было видно, что это на самом деле не так, иначе она не была бы в таком состоянии. Мы с Говардом старались утешить ее, но ей ничего не требовалось, она просто хотела остаться одна со своими печалями, по ее выражению; впрочем, позже выпила еще чашку чаю и даже съела четверть пирога со свининой от Харриса. Мы ее как следует успокоили, а потом включили ТВ, думая, это немножко развеет ей мысли, но не повезло, все программы в тот вечер были одного типа. Шел такой сериал «Полицейская ищейка», и на той неделе одна женщина пыталась покончить с собой, так как муж ее бросил, ушел, и бедная старушка Миртл опять принялась за свое. Потом какой-то кусочек варьете-шоу, которое Говард назвал настоящим упадком, хотя на самом деле, по-моему, вполне забавно и мило; потом была та самая постановка наподобие только что виденной «Полицейской ищейки», – муж и жена ругались, как сумасшедшие, и швыряли бидон с молоком, потом муж кидался на нее с ножом, а она с воплями от него убегала, а потом упала через сломанные лестничные перила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
В любом случае, больше он ничего не сказал насчет вранья Майклу про его остановившуюся в нашем доме жену, поэтому дальше обед шел вполне мирно. Миртл сказала, что помоет посуду и, если мы хотим, приготовит чай к нашему возвращению. Тогда я сказала, идея потрясающая, и предоставила ей это дело. Я ей в самом деле завидовала – получить в свое полное распоряжение на всю оставшуюся половину дня такой милый уютный дом, с удовольствием почитать у камина мою женскую газету, потом в 3.45 программа «Работаем под Музыку», потом, в 4.30, миссис Дейл. Приятная жизнь для любой женщины, которая вряд ли когда-нибудь выпадала Миртл после замужества и которой она по-настоящему не ценила. Ничто не сравнится с зимним послеобеденным временем, когда тебя всю клонит в сон, делать нечего, просто сиди у огня в легкой дреме, мечтай, за кого можно было бы выйти вместо того, за кого выскочила, воображай себя в темных очках и в спортивном костюме на Бермудах или еще где-нибудь, и к тебе наклоняется с зажигалкой волокита-красавец с белыми зубами и с бронзовым торсом Тарзана, ты, прикуривая, ему даришь загадочный взгляд, хотя на тебе, разумеется, солнечные очки, так что он этого взгляда не видит. Впрочем, мечты лучше реальности. Можете мне поверить.
Глава 3
Говард отметил переселение ненадолго к нам Миртл, устроив за полночь типа по-настоящему крупного утреннего концерта, напрочь лишив Миртл сна и заставив ее принимать снотворные таблетки. Говард разбудил меня приблизительно в пять минут первого по светящимся стрелкам будильника, очень громко смеясь и сильно толкаясь, как бывало, когда мы смотрели какое-нибудь кино, которое ему казалось уж очень забавным. Потом набормотал кучу бессмысленных слов, потом вроде снова собрался поспать, и я говорю про себя: «Слава богу». Но я это слишком рано сказала, так как Говард почти сразу же снова принялся за свое, только на этот раз не смеялся, а прямо наоборот, громко рыдал, хотя по-настоящему и не плакал. Миртл из комнаты рядом испуганно прокричала:
– Что это с ним?
Я ответила как бы успокоительно:
– Все в порядке, не обращай внимания, с ним это часто бывает. Спи.
– Ох, – сказала она, немножечко беспокоясь.
Потом Говард очень четко выкрикнул:
– Если не можете вымыть окно, то разбейте его.
Потом как-то зловеще расхохотался, как в фильме ужасов. Я призадумалась, что он имеет в виду, потому что казалось, есть какой-то смысл, и, конечно, довольно скоро обнаружила, что это значило. Потом он застонал, потом проревел еще какую-то белиберду, потом начал вставать. Я уже знала – не надо его останавливать, знала, что пробовать снова его уложить действительно опасно, потому что он может проснуться и умереть от шока, но боялась, что Говард войдет в соседнюю комнату и уляжется в постель к Миртл, разумеется, сам того не желая; в любом случае, будет целая куча проблем. Так или иначе, Говард, как бы мыча про себя, протопал в темноте по всей комнате, но особенно ни на что не наткнулся, вроде летучей мыши на самом деле, а потом включил свет. Странно, что при этом он шарил по стенке гораздо меньше, чем если б не спал. Когда свет загорелся, я увидела, как он в пижаме стоит у дверей. Тут Миртл опять прокричала:
– У вас точно там все в порядке?
– Да, – крикнула я в ответ. А потом подумала. И снова крикнула: – Твоя дверь не запирается, только лучше загороди ее стулом или еще чем-нибудь, просто на случай, вдруг ему взбредет в голову нанести тебе визит.
Потом послышалось, как она соскочила с кровати, приговаривая:
– Ох, ох, ох, – и зашлепала босиком по полу, выполняя мое указание.
К тому времени Говард был на лестничной площадке, включая свет везде, где он под руку попадался, как бы готовясь к приему гостей. Потом пошел вниз, распевая на этот раз типа длинной песни без слов и без настоящей мелодии, которая даже близко к первой десятке не подошла бы, но это замечание на самом деле немножечко глупое и жестокое. Бедный старичок Говард. Я пошла за ним вниз по лестнице, накинув халат, и он по дороге везде включал свет, да так ловко, что можно было б поклясться, будто он не спит. Повключав везде свет, решил зайти в гостиную, то есть в комнату, где мы чаще всего сидели, ели, смотрели ТВ и так далее, пользуясь лучшей комнатой в особых случаях наподобие Рождества или какого-то гостя. Я пошла за ним в гостиную, там он прошел к буфету, открыл дверцу, вытащил бутылку портвейна, что у нас там стояла, и два бокала. Потом – верьте, не верьте, воля ваша, это в любом случае никакой разницы для происходившего на самом деле не составляет – выдвинул верхний ящик, взял колоду игральных карт, распечатал, уселся за стол, все еще напевая как бы про себя, и с улыбкой сдал карты на четверых, – верьте, не верьте. Одну сдачу взял сам, и как бы уткнулся в нее каким-то остекленевшим взглядом. Потом вроде бы посмотрел на других людей, с которыми якобы должен был в карты играть, и стал ждать. Когда, похоже, никто больше в карты играть не стал, Говард бросил свои на стол и заплакал, как малый ребенок. Потом пошел к креслу у камина, где обычно сидел, прихватил «Дейли уиндоу», якобы начал читать, хотя совсем зажмурил от плача глаза. Однако никаких слез видно не было. Он держал газету в обеих руках, как бы растягивая ее, так, что последняя страница была в левой руке, а первая в правой и видно было одновременно и первую, и последнюю. На последней странице видно было сообщение о гибели в авиакатастрофе восьмидесяти девяти человек – какой-то воздушный лайнер рухнул где-то в Америке, – а на первой виден был снимок той самой кинозвезды Рейн Уотерс, она выставляла огромную грудь и держала своего только что родившегося младенца (второго, весь мир должен был это знать, очень важное дело), а в заголовке написано: «Мой пусенька-лапусенька». А Говард сидел и плакал. Казалось как-то странно, что он будто бы плачет над первой и над последней страницей «Дейли уиндоу», ведь, по-моему, на самом деле плакать там было нечего, обе страницы как бы говорили, что, хоть восемьдесят девять человек и погибли, рождение маленького ребенка все приводит в порядок и правильно сообщать о рождении ребенка на первой странице, а о смерти людей на последней. Я ничего тут плохого не видела. Говард тоже, конечно, ничего плохого не видел, он спал и вообще ничего не мог видеть, но плакал по-настоящему громко, с ревом у-у-у, бу-у-у, держа перед собой газету.
Потом Говард совсем неожиданно как-то вздохнул, положил газету, поднялся, вздыхая, и пошел прямой дорогой из комнаты, ничего не задевая и не выключая свет. Я последовала за ним, посмотрела, как он поднимается прямой дорогой по лестнице, не трогая ни одного выключателя, наплевательски оставляя свет гореть хоть всю ночь, впрочем, я выключала, идя за ним следом. Он смирно, как ягненок, вошел в нашу спальню, лег в постель и вскоре тихо засопел, предоставив мне выключать везде свет. Больше хлопот он той ночью не доставлял, но Миртл, видно, глупо перепугало все, что он уже натворил, или, скорее, поднятый им шум. Так или иначе, Миртл, должно быть, выпила таблетку или еще что-нибудь, потому что теперь вполне мирно дышала, не спала только я, что было как бы несправедливо, ведь мне завтра идти на работу, а Миртл, если бы захотела, могла валяться в постели, как леди.
Но утром Миртл поднялась вместе с нами, спустилась к завтраку в очень шикарном домашнем халате, стеганом бирюзовом, с перехваченными вверху лентой вишневыми волосами, тогда как мы с Говардом были полностью одеты, чтоб идти на работу. Говард, конечно, ничего не помнил о прошедшей ночи и казался вполне ясноглазым и отдохнувшим. Мы обычно вставали в семь, чтобы было в запасе полным-полно времени. Я всегда заранее вечером готовила обед, чтоб поставить в духовку, и на этот раз он был типа тушенки в горшке, куски мяса, лук и нарезанная картошка слоями, и, прежде чем подавать завтрак, я, чтобы не позабыть, сунула его в духовку, соответственно включив Таймср. Говард всегда верил в так называемый здоровый завтрак – яичница с беконом или с сосисками, точно так, как на ужин; на завтрак и на ужин надо есть то же самое; если подумать, довольно странно, так что стоит еще как следует поразмыслить. Я подала Говарду яичницу и два куска окорока, а мне вполне достаточно кукурузных хлопьев. У Миртл свои собственные идеи, она принесла с собой бутылку сока, выпила стакан, потом сделала себе какой-то очень тоненький тост и снизошла до чаю, приготовленного мной для нас с Говардом, но без молока и без сахара. Когда мы сели завтракать, явился почтальон и принес письмо Говарду. Он долго хмурился над конвертом, пока не остыла яичница и окорок, не распечатывая письмо и не приступая к еде.
– Ладно, – сказала я, – говори от кого.
– От телевизионщиков, – сказал Говард. И показал нам конверт с названием телекомпании роскошными буквами в верхнем левом углу. – Долго они тянули, – сказал он.
– Ох, Говард, – рассердилась я и притопнула под столом ногой, – открывай и смотри, чего там.
И тогда он открыл, прочитал очень медленно, начав завтракать и держа вилку в правой руке, точно янки. Потом передал письмо мне, не говоря ни слова, и я прочитала и поняла смысл его замечания, что они долго тянули. Ведь Говард был очень скрытным и записался на выступление в программе-викторине «Снова и снова», ох, почти год назад, и теперь наконец ему сообщали, что он будет участвовать прямо через две недели и что ему оплатят дорогу до Лондона и желают всяческих успехов.
– Ну, – сказала я, задохнувшись, – потрясающе, правда? Правда, потрясающе, Говард? Чудесно, правда, Миртл?
Миртл, конечно, не знала, чего я так разволновалась, пока я не отдала ей письмо. Она прочитала, но вовсе не разволновалась. Она как-то кисло взглянула на Говарда, как бы давая понять, что он не имел права закатывать такой устрашающий ночной спектакль, какой закатил, а потом получать не наказание, а награду; это было ведь вроде награды, – Говард был очень хорошим мужчиной все время и заслуживал какой-то такой небольшой передышки от тяжелой работы ради жены и дома, а вдобавок наверняка страдал где-то в глубине души, иначе не расхаживал бы перед нами и не рассуждал бы в ночной тиши. Я сказала с притворной сварливостью, но, разумеется, очень довольная на самом деле:
– Почему ты не сказал, Говард? Почему никогда ни словечка не проронил своей собственной жене? Просто тайком вот так вот написал, ничегошеньки не сказал.
– Ну, – сказал Говард, – не хотелось, чтобы ты считала меня дураком, что вполне возможно: шансов против участия в таком шоу гораздо больше, чем за. И я сам в самом деле немножко стыдился, что записался. Никогда раньше не делал подобных вещей.
Миртл как бы презрительно фыркнула и сказала:
– Тут написано, книги. Написано, ты будешь отвечать на вопросы про книги и про их авторов.
– Правильно. Это моя идея.
– Ну и что ты знаешь про книги?
Это была настоящая гнусность, но по понятиям Миртл, книги хороши для мужчин типа Майкла, работавшего в магазине пишущих машинок, и совсем не годятся для продавцов подержанных автомобилей. И правда, у нас дома книжек было немного, тогда как Миртл со своим мужем принадлежали к какому-то Книжному Клубу, который ежемесячно или вроде того присылает вам книжки, хотите вы их читать или нет. Но Говард ходил порой в местную библиотеку, только я никогда не знала, какие он книжки читает, так как мне в школе никогда не прививали какого-нибудь особенного интереса к книгам. Видно было, что Миртл изо всех сил завидует появлению Говарда на ТВ, где она сама могла бы появиться во всем своем блеске, с низким вырезом на груди, с хлопающими ресницами, только, конечно, вишневых волос не было б видно, ведь ТВ оставалось пока черно-белым. В любом случае, ей бы надо самой написать на ТВ – правда? – как сделал Говард, но на шоу-викторину у нее мозгов не хватало (нет, глупо так говорить, видя, что за люди участвуют в этих шоу). Нет, она была лентяйкой, вот именно, слишком ленивой для любого дела, вполне готовой поверить, что кто-нибудь остановит ее на улице и скажет: «Боже, вот это лицо, вот это фигура. Вы прямо сейчас должны попасть на ТВ», а потом заорет: «Такси, такси!» Все для нее должно быть сделано, сама ничего делать не будет. Говард сказал:
– Вполне достаточно. Я немножечко почитал. А что прочел, запомнил. А вдобавок я не раз заглядывал в толстые библиотечные книги, в книги, полные фактов. Если повезет, – он сказал это больше мрачно, чем с радостью, – дойду до тысячи фунтов.
– Ох, Говард, – крикнула я, оставляя свои кукурузные хлопья нетронутыми, – да ведь это же потрясающе, правда?
Миртл сказала:
– Может, заплатишь какому-нибудь крупному врачу или еще кому-нибудь, чтоб тебя вылечили от шатания по ночам, это ведь не покрывается государственной медицинской страховкой.
Это было гнусное замечание. Говард выглядел несколько озадаченным, не совсем понимая. Он сказал:
– Я не совсем понимаю. Что ты имеешь в виду?
– Я практически глаз не сомкнула, потому что ты всю ночь разговаривал, – сказала Миртл. – Мне пришлось принять три вот таких вот таблетки. – И она вытащила из кармана халата по-настоящему огромную бутылку с коричневыми таблетками, где их наверняка было около сотни.
Я сказала:
– Ну-ка, прекрати, Миртл. Нам ничего такого не надо, особенно первым делом с утра.
– Если тебе не нравятся мои разговоры во сне, – очень круто, как он порой умел, сказал Говард, – ты знаешь, что надо делать. Это мой дом, вот так вот, и я делаю в нем что хочу, наяву и во сне.
– Это не твой дом, – сказала Миртл, меднолобая, глупая, дерзкая. – Ты платишь за него муниципалитету арендную плату, точно так же, как мы за квартиру. Тебе с соседями повезло, вот что я скажу.
Больше она ничего не сказала, и очень хорошо. Видно было, письмо с ТВ и намерение Говарда отвечать на вопросы про книжки совсем ее разозлило. По-моему, она и так уже зашла чересчур далеко, даже ничего больше не говоря, поэтому я, не желая скандала, сказала:
– Хватит, хватит. Давайте отнесем тарелки в раковину, я в полдевятого должна быть на работе. – Я терпеть не могла возвращаться домой к немытой посуде, но не собиралась просить Миртл отработать на ней свой постой. Миртл в своем роде было очень жалко. Говард тоже, по-моему, видел, что она себя чувствует очень несчастной, тогда как мы оба были счастливы, как поросята, потому что он больше ничего не сказал, только как-то бледно улыбнулся и нагрузился тарелками.
Ну, день был полон событий, в любом случае, начало и конец были бурными. Серединный кусок, на который пришлась основная часть дня, просто занимала работа. Но когда мы с Говардом пришли домой обедать, то увидели, что Миртл исчезла, а записки с сообщением, куда пошла или когда вернется, не оставила, что было хамством. Вернувшись домой вечером, мы обнаружили, что Миртл в промежутке вернулась (у нее были ключи Говарда) и сидит, всхлипывая, у камина. Я спросила, в чем дело, Говард тоже был очень мил и любезен, но мы довольно долго не могли вытянуть из нее ни единого слова. Поэтому я приготовила чай, и Миртл согласилась выпить чашечку, проливая над ней слезы. А потом мало-помалу удалось выудить вот какую историю: она вернулась к себе на квартиру взять бутылочку освежителя после ванны – так, по крайней мере, рассказывалось в ее истории – и, придя, нашла большой клочок бумаги, исписанный ее мужем Майклом, где было сказано: «Если ты думаешь, будто попросту можешь вернуться когда пожелаешь, то ошибаешься, ведь если я никогда больше не увижу тебя, то любое твое возвращение произойдет слишком скоро». Ну, кажется, это задело ее за живое, взбесило, и она отправилась прямиком в магазин, где Майкл работал, и устроила там настоящий ад, к тому же перед покупателями, что было глупо, но понятно. Теперь, по ее словам, в любом случае между ними все кончено, только было видно, что это на самом деле не так, иначе она не была бы в таком состоянии. Мы с Говардом старались утешить ее, но ей ничего не требовалось, она просто хотела остаться одна со своими печалями, по ее выражению; впрочем, позже выпила еще чашку чаю и даже съела четверть пирога со свининой от Харриса. Мы ее как следует успокоили, а потом включили ТВ, думая, это немножко развеет ей мысли, но не повезло, все программы в тот вечер были одного типа. Шел такой сериал «Полицейская ищейка», и на той неделе одна женщина пыталась покончить с собой, так как муж ее бросил, ушел, и бедная старушка Миртл опять принялась за свое. Потом какой-то кусочек варьете-шоу, которое Говард назвал настоящим упадком, хотя на самом деле, по-моему, вполне забавно и мило; потом была та самая постановка наподобие только что виденной «Полицейской ищейки», – муж и жена ругались, как сумасшедшие, и швыряли бидон с молоком, потом муж кидался на нее с ножом, а она с воплями от него убегала, а потом упала через сломанные лестничные перила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20