Свистки теперь сверлили голову, словно зубная боль. Полицейские открыли беглый огонь из карабинов, и пули, по-щенячьи взвизгивая, рикошетировали от стен.
– Руки вверх! – приказал инспектор, вынув свисток изо рта.
Несколько рабочих уже лежали на мостовой, хватая ртами воздух и истекая на солнце кровью.
– Всех взять! – орал сержант. – Места для всех хватит, красавцы!
Тристрам уронил свою банку.
– Смотрите на этого, вон там! – закричал офицер. – Самодельная бомба!
– Я не из их компании, – пытался объяснить Тристрам, держа на голове сцепленные руки. – Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую! Уберите ваши грязные лапы!
– Разберемся, – многообещающе произнес здоровенный «серый» и прикладом карабина ударил его точно в желудок.
Изо рта у Тристрама брызнула струйка фиолетового алка.
– Залазь!
Тристрама подтолкнули к черному грузовику. Во рту и носоглотке он ощущал легкий привкус блевотины.
– Мой брат, – продолжал протестовать Тристрам, – Комиссар Наррр… наррр… наррр… – Он не мог перестать рычать. – У меня здесь жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой!
– Залазь!
Тристрам принялся карабкаться по железным ступенькам на качающемся откидном борту грузовика.
– «Пагавалить сь маей зиной», – услышал он передразнивавший его голос какого-то рабочего. – Хо-хо-хо!
Кузов грузовика был набит потными и тяжело дышащими людьми. Все они были похожи на участников какого-то убийственного кросса, которых подобрали на дистанции из жалости.
Весело прозвенели цепи поднимаемого заднего борта, опустился брезентовый полог. В полной темноте послышались крики и улюлюканье рабочих, один или два из них запищали женскими голосами: «Прекрати, я маме скажу!», «О, какой ты противный, Артур!» Огромная дышащая масса рядом с Тристрамом произнесла: – Они это не воспринимают серьезно, в этом-то и беда большинства из них. Только дело портят, вот и все.
Глухой голос с акцентом северянина произнес первую шутку: – Можт, кто-ньть хочт сэнвич с иичницей?
– Послушайте, – чуть не плача жаловался Тристрам пахучей темноте, – я просто шел домой, чтобы разобраться с женой, вот и все. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Это несправедливо!
Спокойный голос рядом с Тристрамом произнес: – Конечно, несправедливо. Они никогда не были справедливы к рабочим.
Другой рабочий, услышав произношение Тристрама, враждебно прорычал: – Заткнись ты там. Знаем мы таких. Я с тебя глаз не спущу.
Последнее было явно неосуществимо.
Между тем грузовики, ревя моторами, двигались, если так можно сказать, походной колонной, и у Тристрама было такое ощущение, что улицы, по которым они ехали, были полны счастливых неарестованных людей. Ему хотелось рыдать.
– Я так понимаю, – произнес новый голос, – что вы не хотите связывать себя с нашей борьбой. Так ведь, приятель? Интеллектуалы никогда не были на стороне рабочих. Иногда они делали вид, что вместе с рабочими, но только затем, чтобы предать их.
– А я из тех, кого предали! – закричал Тристрам.
– Пожалейте его в задницу, – посоветовал кто-то.
– Заговор клерков, – произнес чей-то усталый голос. Послышались звуки губной гармоники.
Наконец тормоза взвизгнули в последний раз, и грузовик остановился. Было слышно, как открылись и закрылись дверцы кабины, затем лязгнули замки, зазвенели цепи, и в кузов, словно ветер, ворвался солнечный свет.
– Выходи! – приказал покорябанный оспой капрал– микронезиец с карабином.
– Послушайте, – заговорил Тристрам, вылезая из кузова.
– Я хочу заявить самый решительный протест! Я требую, чтобы мне позволили позвонить Комиссару Фоксу, моему брату! Произошла какая-то ужасная ошибка!
– Заходи по одному! – приказал констебль, и Тристрама вместе с другими втолкнули в какую-то дверь. Над их головами уходили в небо сорок этажей.
– Будете сидеть здесь, – объявил задержанным сержант. – По тридцать пять человек в камере. Для таких, как вы, сволочей, мерзких антиобщественных элементов, места даже более чем достаточно.
– Я протестую! – горячился Тристрам. – И входить сюда не собираюсь! – кричал он, входя в камеру.
– Эй, захлопни коробочку, – попросил один из рабочих.
– С нашим удовольствием! – встрял в разговор сержант.
Один за другим прогремели три засова, а в ржавом замке со скрипом повернулся ключ. Для надежности.
Глава 7
Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей – упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.
Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.
«Хватит».
Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».
Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.
Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.
Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса– Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались – эктодерма, мезодерма, энтодерма – протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.
«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.
Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»
Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.
Пайкум. Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»
– Пирог – это то, что когда-то ели, – проговорила бледная толстуха с ребенком, обсыпанная синей пудрой. Ребенок заплакал. – Он голоден, вот и все, – объяснила толстуха.
Перегоны между остановками стали длиннее. Альбурн. Хикстед. Болни. Уонинглид. На этой остановке в вагон вошел ученого вида мужчина с жилистой шеей. Уместившись рядом с Беатрисой-Джоанной, он, сопя, как черепаха, погрузился в чтение. «Др Прзв Улм Шкспр». Распечатав плитку синтешоколада, мужчина принялся жевать ее, все так же сопя. Ребенок снова заплакал.
Хендкросс. Пизпоттидж.
– Гороховая похлебка – ее тоже когда-то ели, – снова проговорила толстуха.
Кроули, Хорли, Селфордз – здесь ничего съедобного.
Редхилл. Здесь «ученый» вышел, а вошли трое служащих Народной полиции. Это были молодые мужчины, младшие офицеры. Они были хорошо сложены, пуговицы мундиров сияли, а на черных кителях не было ни пятнышка, ни волосинки, тем более перхоти или крошек. Они бесстыдно-нагло рассматривали женщин, словно пытаясь определить на глаз, не скрывает ли кто-нибудь из них незаконную беременность. Беатриса-Джоанна покраснела, ей хотелось, чтобы поездка быстрее закончилась.
Мёрстхэм, Кейтерхэм, Коулсден.
«Уже скоро». Беатриса-Джоанна прижала руки к животу, словно его наращивающий клетки обитатель уже весело и шумно прыгал.
Пели, Кройден, Торнтон-Хит, Норвуд.
Офицеры вышли. Поезд с ревом ввинчивался в темноту, устремляясь к центру древнего города.
Далвич, Кембервелл, Центр.
Вскоре Беатриса-Джоанна уже ехала по местной линии на Северо-западный вокзал.
Шумное здание вокзала кишело полицейскими в серой и черной форме, что неприятно поразило Беатрису-Джоанну. Она встала в очередь в кассовом зале. Служащие обеих полиций сидели за длинными столами, преграждавшими путь к окошечкам билетных касс. Полицейские были подтянуты, нагловаты и немногословны.
– Удостоверение личности, пожалуйста. Беатриса-Джоанна отдала документ.
– Куда следуете?
– Государственная ферма НВ-313, под Престоном.
– Цель поездки?
– Частная поездка.
– К друзьям?
– К сестре.
– Ага… К сестре.
(«Сестра – неприличное слово. Так-то вот».)
– Продолжительность визита?
– Не могу сказать. Слушайте, а зачем вам все это нужно?
– Продолжительность визита?
– О, возможно, месяцев шесть. Может быть, дольше.
(«Интересно, а сколько нужно было сказать?»)
– Дело в том, что я рассталась с мужем, понимаете?
– Так-так. Возьми на заметку эту пассажирку, хорошо? Полицейский клерк списал данные ее удостоверения на официальный бланк желтого цвета. Между тем другая молодая женщина попала в беду.
– А я вам говорю, что я не беременна, – повторяла она.
Тонкогубая рыжеватая женщина в черной полицейской форме потащила спорщицу к двери с табличкой «Медицинский контроль».
– Дорогая моя, мы быстро разберемся, – приговаривала женщина-полицейский, – мы во всем быстренько разберемся и все проверим, так ведь?
– Но я не беременна, я же говорю вам, что я не беременна! – кричала молодая женщина.
– Пожалуйста, – проговорил допрашивавший Беатрису– Джоанну полицейский, возвращая ей проштампованный пропуск. У него было приятное лицо классного старосты. Выражение непреклонности шло ему не больше, чем страшная маска домового.
– Слишком много незаконно беременных стараются скрыться в Провинциях. Ну вас-то это, наверное, не касается, не так ли? В удостоверении написано, что у вас уже есть один ребенок, сын. Он где сейчас?
– Он умер.
– Ах вот как… Ну что ж, будем считать, что с формальностями покончено. Проходите.
И Беатриса-Джоанна пошла покупать себе билет в один конец, на север.
Полиция у барьеров, полиция на платформе… Переполненный поезд с атомным локомотивом.
Беатриса-Джоанна, чувствуя себя совершенно измученной, уселась между худым мужчиной, держащимся так напряженно, что лицо его походило на железную маску, и очень маленькой женщиной, ноги которой, не достающие до полу, болтались, как у большой куклы. Напротив Беатрисы-Джоанны сидел мужчина в клетчатом костюме с грубым лицом комика. Он отчаянно-шумно втягивал воздух через вставной коренной зуб. Маленькая девочка с постоянно открытым ртом, словно ее душили полипы, методически осматривала Беатрису-Джоанну с ног до головы и обратно, с головы до ног, в строгой последовательности. Очень полная молодая женщина рядом раскраснелась, как горящая лампа, ее мощные ноги росли из пола купе наподобие древесных стволов.
Беатриса-Джоанна закрыла глаза.
Почти сразу же ей стал сниться сон: серое поле на фоне грозового неба, похожие на кактусы растения, которые стонали и качались, люди-скелеты, падающие на землю с черными вывалившимися языками… Потом она увидела себя и какую-то огромную мужскую фигуру, закрывающую собой весь передний план, в акте совокупления…
Раздался громкий смех, и Беатриса-Джоанна проснулась, дрожа от ужаса. Поезд все еще стоял у перрона, попутчики Беатрисы-Джоанны поглядывали на нее лишь с легким интересом (за исключением девочки с полипами). Но вот – словно сон был необходимой экспозицией перед отъездом – поезд тронулся и стал набирать скорость, оставляя позади серую и черную полицию.
Глава 8
– Что с нами сделают? – спросил Тристрам. Его глаза постепенно привыкли к темноте, и теперь он мог разглядеть находившегося рядом с ним человека. Это был косоглазый монгол, который когда-то, очень давно, сообщил ему на мятежной улице, что его зовут Джо Блэклок. Наполнявшие камеру задержанные рабочие устроились кто как: некоторые сидели на корточках, как шахтеры, потому что больше сидеть было не на чем, другие подпирали собой стены камеры. Когда заперли дверь, один пожилой мужчина, который прежде вел себя совершенно спокойно, возбужденно вскочил и, ухватившись за прутья решетки, стал кричать в коридор: – Я оставил включенной плиту! Отпустите меня домой, ее же надо выключить! Я сразу вернусь назад, честное слово!
Теперь измученный старик лежал на холодных плитках пола.
– Что с нами сделают? – переспросил Джо Блэклок. – Да ведь нам и «шить»-то нечего, насколько я понимаю. Я так думаю, что некоторых выпустят, а некоторых оставят… Правильно я говорю, Фрэнк?
– Зачинщики получат, что им причитается, – ответил высокий, худой, туповатый на вид Фрэнк. – Мы все говорили Гарри, что это пустая затея. Мы вообще не должны были так делать. Видите, чем это для нас кончилось. Вот посмотрите, куда он загремит!
– Кто? Куда загремит? – спросил Тристрам.
– Он называет себя руководителем забастовки. Придется ему малость повкалывать на каторге. А может, и похуже того. Ну… что бывает, когда дела совсем уж дрянь. – Фрэнк сложил из пальцев подобие пистолета и направил его на Тристрама. – Да и с вами такое может приключиться: пиф-паф!
– Я не имею к этому никакого отношения, – в который уже раз повторил Тристрам. – Я был просто затянут толпой. Это же ошибка, сколько раз можно вам говорить – Ну и хорошо. Вот и скажите им это, когда за вами придут.
Фрэнк отошел в угол помочиться. В камере как-то по– домашнему уютно запахло мочой.
Средних лет мужчина с седоватым цыплячьим пушком на голове, напоминавший своим диковатым видом самодеятельного проповедника, подошел к Тристраму и сказал: – Вы подпишете себе приговор, как только откроете рот, мистер Честное слово, они сразу распознают в вас интеллектуала, стоит вам только с ними встретиться. Так или иначе, я считаю, что вы совершили смелый поступок, поддержав рабочих И вам воздастся, когда настанут лучшие времена, помяните мои слова.
– Ничего я не совершал, – чуть не плакал Тристрам, – и никого не поддерживал!
– Чу! – послышался голос из угла. – Я слышу шаги, истинно говорю вам!
В коридоре зажглась голая, как яйцо, лампочка, грохот подкованных ботинок становился все ближе. Лежащий на полу старик запричитал: – Я только хочу выключить плиту, я совсем ненадолго!
Прутья решетки, черные на фоне неожиданно яркого света, откровенно смеялись над арестованными своими прямоугольными ртами, а между прутьев скалили зубы двое «серых» – вооруженные молодцы бандитского вида. Загремели засовы, скрипнул замок, и дверь камеры открылась.
– Так вот, – заговорил один из «серых», младший капрал, тасуя пачку удостоверений личности, – я сейчас буду раздавать ваши картонки, сечёте? Те, кому дал, могут делать ноги, и чтоб не шалили больше! Поехали: Ааарон, Элдис, Барбер, Коллинз, Чжун…
– Что за черт, а я где, я-то что сделал плохого? – спросил Джо Блэклок.
– … Девенпорт, Дилки, Мохамед Дауд, Доддз, Эванс… Подходившие хватали документы, и их грубо выталкивали наружу, навстречу свободе.
– … Фэрбразер, Франклин, Гилл, Хэкни, ХаМидин…
– Здесь наверняка какая-то ошибка! – закричал Тристрам.
– Я тоже на «ф»!
– … Джонс, Линдсей, Лоури… Камера быстро пустела.
– … Макинтош, Мейфилд, Морган, Норвуд, О'Коннор…
– Я вернусь, – бормотал дрожащий старик, забирая свое удостоверение, – я только выключу плиту и вернусь. Спасибо, ребята.
– … Паджит, Радзинович, Смит, Снайдер, Тейлор, Такер, Юкук, Вивиан, Вильсон, Вильсон, Вильсон. Вот и все! А как твоя фамилия, приятель? – спросил «серый» Тристрама.
Тристрам назвал свою фамилию.
– Ага! Тебе придется остаться здесь, придется тебе посиде-еть!
– Я требую свидания с начальником! – петушился Тристрам. – Я требую, чтобы мне разрешили связаться с моим братом! Дайте мне позвонить жене! Я напишу Министру внутренних дел!
– Ну что ж, писать можно, – сказал «серый». – Может, попишешь и успокоишься. Пиши, парень, пиши.
Глава 9
– Ну-ка, ну-ка, – гудел Шонни, – славен Господь на небесах, посмотри, кто к нам пришел! Этаже моя собственная свояченица, Господи спаси и сохрани! И выглядит так, словно мы с ней вчера расстались, а ведь, пожалуй, более трех лет прошло с тех пор, как я ее видел в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
– Руки вверх! – приказал инспектор, вынув свисток изо рта.
Несколько рабочих уже лежали на мостовой, хватая ртами воздух и истекая на солнце кровью.
– Всех взять! – орал сержант. – Места для всех хватит, красавцы!
Тристрам уронил свою банку.
– Смотрите на этого, вон там! – закричал офицер. – Самодельная бомба!
– Я не из их компании, – пытался объяснить Тристрам, держа на голове сцепленные руки. – Я просто шел домой. Я учитель. Я категорически протестую! Уберите ваши грязные лапы!
– Разберемся, – многообещающе произнес здоровенный «серый» и прикладом карабина ударил его точно в желудок.
Изо рта у Тристрама брызнула струйка фиолетового алка.
– Залазь!
Тристрама подтолкнули к черному грузовику. Во рту и носоглотке он ощущал легкий привкус блевотины.
– Мой брат, – продолжал протестовать Тристрам, – Комиссар Наррр… наррр… наррр… – Он не мог перестать рычать. – У меня здесь жена, дайте мне хотя бы поговорить с женой!
– Залазь!
Тристрам принялся карабкаться по железным ступенькам на качающемся откидном борту грузовика.
– «Пагавалить сь маей зиной», – услышал он передразнивавший его голос какого-то рабочего. – Хо-хо-хо!
Кузов грузовика был набит потными и тяжело дышащими людьми. Все они были похожи на участников какого-то убийственного кросса, которых подобрали на дистанции из жалости.
Весело прозвенели цепи поднимаемого заднего борта, опустился брезентовый полог. В полной темноте послышались крики и улюлюканье рабочих, один или два из них запищали женскими голосами: «Прекрати, я маме скажу!», «О, какой ты противный, Артур!» Огромная дышащая масса рядом с Тристрамом произнесла: – Они это не воспринимают серьезно, в этом-то и беда большинства из них. Только дело портят, вот и все.
Глухой голос с акцентом северянина произнес первую шутку: – Можт, кто-ньть хочт сэнвич с иичницей?
– Послушайте, – чуть не плача жаловался Тристрам пахучей темноте, – я просто шел домой, чтобы разобраться с женой, вот и все. Я ко всему этому не имею никакого отношения. Это несправедливо!
Спокойный голос рядом с Тристрамом произнес: – Конечно, несправедливо. Они никогда не были справедливы к рабочим.
Другой рабочий, услышав произношение Тристрама, враждебно прорычал: – Заткнись ты там. Знаем мы таких. Я с тебя глаз не спущу.
Последнее было явно неосуществимо.
Между тем грузовики, ревя моторами, двигались, если так можно сказать, походной колонной, и у Тристрама было такое ощущение, что улицы, по которым они ехали, были полны счастливых неарестованных людей. Ему хотелось рыдать.
– Я так понимаю, – произнес новый голос, – что вы не хотите связывать себя с нашей борьбой. Так ведь, приятель? Интеллектуалы никогда не были на стороне рабочих. Иногда они делали вид, что вместе с рабочими, но только затем, чтобы предать их.
– А я из тех, кого предали! – закричал Тристрам.
– Пожалейте его в задницу, – посоветовал кто-то.
– Заговор клерков, – произнес чей-то усталый голос. Послышались звуки губной гармоники.
Наконец тормоза взвизгнули в последний раз, и грузовик остановился. Было слышно, как открылись и закрылись дверцы кабины, затем лязгнули замки, зазвенели цепи, и в кузов, словно ветер, ворвался солнечный свет.
– Выходи! – приказал покорябанный оспой капрал– микронезиец с карабином.
– Послушайте, – заговорил Тристрам, вылезая из кузова.
– Я хочу заявить самый решительный протест! Я требую, чтобы мне позволили позвонить Комиссару Фоксу, моему брату! Произошла какая-то ужасная ошибка!
– Заходи по одному! – приказал констебль, и Тристрама вместе с другими втолкнули в какую-то дверь. Над их головами уходили в небо сорок этажей.
– Будете сидеть здесь, – объявил задержанным сержант. – По тридцать пять человек в камере. Для таких, как вы, сволочей, мерзких антиобщественных элементов, места даже более чем достаточно.
– Я протестую! – горячился Тристрам. – И входить сюда не собираюсь! – кричал он, входя в камеру.
– Эй, захлопни коробочку, – попросил один из рабочих.
– С нашим удовольствием! – встрял в разговор сержант.
Один за другим прогремели три засова, а в ржавом замке со скрипом повернулся ключ. Для надежности.
Глава 7
Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей – упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.
Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.
«Хватит».
Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».
Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.
Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.
Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса– Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались – эктодерма, мезодерма, энтодерма – протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.
«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.
Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»
Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.
Пайкум. Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»
– Пирог – это то, что когда-то ели, – проговорила бледная толстуха с ребенком, обсыпанная синей пудрой. Ребенок заплакал. – Он голоден, вот и все, – объяснила толстуха.
Перегоны между остановками стали длиннее. Альбурн. Хикстед. Болни. Уонинглид. На этой остановке в вагон вошел ученого вида мужчина с жилистой шеей. Уместившись рядом с Беатрисой-Джоанной, он, сопя, как черепаха, погрузился в чтение. «Др Прзв Улм Шкспр». Распечатав плитку синтешоколада, мужчина принялся жевать ее, все так же сопя. Ребенок снова заплакал.
Хендкросс. Пизпоттидж.
– Гороховая похлебка – ее тоже когда-то ели, – снова проговорила толстуха.
Кроули, Хорли, Селфордз – здесь ничего съедобного.
Редхилл. Здесь «ученый» вышел, а вошли трое служащих Народной полиции. Это были молодые мужчины, младшие офицеры. Они были хорошо сложены, пуговицы мундиров сияли, а на черных кителях не было ни пятнышка, ни волосинки, тем более перхоти или крошек. Они бесстыдно-нагло рассматривали женщин, словно пытаясь определить на глаз, не скрывает ли кто-нибудь из них незаконную беременность. Беатриса-Джоанна покраснела, ей хотелось, чтобы поездка быстрее закончилась.
Мёрстхэм, Кейтерхэм, Коулсден.
«Уже скоро». Беатриса-Джоанна прижала руки к животу, словно его наращивающий клетки обитатель уже весело и шумно прыгал.
Пели, Кройден, Торнтон-Хит, Норвуд.
Офицеры вышли. Поезд с ревом ввинчивался в темноту, устремляясь к центру древнего города.
Далвич, Кембервелл, Центр.
Вскоре Беатриса-Джоанна уже ехала по местной линии на Северо-западный вокзал.
Шумное здание вокзала кишело полицейскими в серой и черной форме, что неприятно поразило Беатрису-Джоанну. Она встала в очередь в кассовом зале. Служащие обеих полиций сидели за длинными столами, преграждавшими путь к окошечкам билетных касс. Полицейские были подтянуты, нагловаты и немногословны.
– Удостоверение личности, пожалуйста. Беатриса-Джоанна отдала документ.
– Куда следуете?
– Государственная ферма НВ-313, под Престоном.
– Цель поездки?
– Частная поездка.
– К друзьям?
– К сестре.
– Ага… К сестре.
(«Сестра – неприличное слово. Так-то вот».)
– Продолжительность визита?
– Не могу сказать. Слушайте, а зачем вам все это нужно?
– Продолжительность визита?
– О, возможно, месяцев шесть. Может быть, дольше.
(«Интересно, а сколько нужно было сказать?»)
– Дело в том, что я рассталась с мужем, понимаете?
– Так-так. Возьми на заметку эту пассажирку, хорошо? Полицейский клерк списал данные ее удостоверения на официальный бланк желтого цвета. Между тем другая молодая женщина попала в беду.
– А я вам говорю, что я не беременна, – повторяла она.
Тонкогубая рыжеватая женщина в черной полицейской форме потащила спорщицу к двери с табличкой «Медицинский контроль».
– Дорогая моя, мы быстро разберемся, – приговаривала женщина-полицейский, – мы во всем быстренько разберемся и все проверим, так ведь?
– Но я не беременна, я же говорю вам, что я не беременна! – кричала молодая женщина.
– Пожалуйста, – проговорил допрашивавший Беатрису– Джоанну полицейский, возвращая ей проштампованный пропуск. У него было приятное лицо классного старосты. Выражение непреклонности шло ему не больше, чем страшная маска домового.
– Слишком много незаконно беременных стараются скрыться в Провинциях. Ну вас-то это, наверное, не касается, не так ли? В удостоверении написано, что у вас уже есть один ребенок, сын. Он где сейчас?
– Он умер.
– Ах вот как… Ну что ж, будем считать, что с формальностями покончено. Проходите.
И Беатриса-Джоанна пошла покупать себе билет в один конец, на север.
Полиция у барьеров, полиция на платформе… Переполненный поезд с атомным локомотивом.
Беатриса-Джоанна, чувствуя себя совершенно измученной, уселась между худым мужчиной, держащимся так напряженно, что лицо его походило на железную маску, и очень маленькой женщиной, ноги которой, не достающие до полу, болтались, как у большой куклы. Напротив Беатрисы-Джоанны сидел мужчина в клетчатом костюме с грубым лицом комика. Он отчаянно-шумно втягивал воздух через вставной коренной зуб. Маленькая девочка с постоянно открытым ртом, словно ее душили полипы, методически осматривала Беатрису-Джоанну с ног до головы и обратно, с головы до ног, в строгой последовательности. Очень полная молодая женщина рядом раскраснелась, как горящая лампа, ее мощные ноги росли из пола купе наподобие древесных стволов.
Беатриса-Джоанна закрыла глаза.
Почти сразу же ей стал сниться сон: серое поле на фоне грозового неба, похожие на кактусы растения, которые стонали и качались, люди-скелеты, падающие на землю с черными вывалившимися языками… Потом она увидела себя и какую-то огромную мужскую фигуру, закрывающую собой весь передний план, в акте совокупления…
Раздался громкий смех, и Беатриса-Джоанна проснулась, дрожа от ужаса. Поезд все еще стоял у перрона, попутчики Беатрисы-Джоанны поглядывали на нее лишь с легким интересом (за исключением девочки с полипами). Но вот – словно сон был необходимой экспозицией перед отъездом – поезд тронулся и стал набирать скорость, оставляя позади серую и черную полицию.
Глава 8
– Что с нами сделают? – спросил Тристрам. Его глаза постепенно привыкли к темноте, и теперь он мог разглядеть находившегося рядом с ним человека. Это был косоглазый монгол, который когда-то, очень давно, сообщил ему на мятежной улице, что его зовут Джо Блэклок. Наполнявшие камеру задержанные рабочие устроились кто как: некоторые сидели на корточках, как шахтеры, потому что больше сидеть было не на чем, другие подпирали собой стены камеры. Когда заперли дверь, один пожилой мужчина, который прежде вел себя совершенно спокойно, возбужденно вскочил и, ухватившись за прутья решетки, стал кричать в коридор: – Я оставил включенной плиту! Отпустите меня домой, ее же надо выключить! Я сразу вернусь назад, честное слово!
Теперь измученный старик лежал на холодных плитках пола.
– Что с нами сделают? – переспросил Джо Блэклок. – Да ведь нам и «шить»-то нечего, насколько я понимаю. Я так думаю, что некоторых выпустят, а некоторых оставят… Правильно я говорю, Фрэнк?
– Зачинщики получат, что им причитается, – ответил высокий, худой, туповатый на вид Фрэнк. – Мы все говорили Гарри, что это пустая затея. Мы вообще не должны были так делать. Видите, чем это для нас кончилось. Вот посмотрите, куда он загремит!
– Кто? Куда загремит? – спросил Тристрам.
– Он называет себя руководителем забастовки. Придется ему малость повкалывать на каторге. А может, и похуже того. Ну… что бывает, когда дела совсем уж дрянь. – Фрэнк сложил из пальцев подобие пистолета и направил его на Тристрама. – Да и с вами такое может приключиться: пиф-паф!
– Я не имею к этому никакого отношения, – в который уже раз повторил Тристрам. – Я был просто затянут толпой. Это же ошибка, сколько раз можно вам говорить – Ну и хорошо. Вот и скажите им это, когда за вами придут.
Фрэнк отошел в угол помочиться. В камере как-то по– домашнему уютно запахло мочой.
Средних лет мужчина с седоватым цыплячьим пушком на голове, напоминавший своим диковатым видом самодеятельного проповедника, подошел к Тристраму и сказал: – Вы подпишете себе приговор, как только откроете рот, мистер Честное слово, они сразу распознают в вас интеллектуала, стоит вам только с ними встретиться. Так или иначе, я считаю, что вы совершили смелый поступок, поддержав рабочих И вам воздастся, когда настанут лучшие времена, помяните мои слова.
– Ничего я не совершал, – чуть не плакал Тристрам, – и никого не поддерживал!
– Чу! – послышался голос из угла. – Я слышу шаги, истинно говорю вам!
В коридоре зажглась голая, как яйцо, лампочка, грохот подкованных ботинок становился все ближе. Лежащий на полу старик запричитал: – Я только хочу выключить плиту, я совсем ненадолго!
Прутья решетки, черные на фоне неожиданно яркого света, откровенно смеялись над арестованными своими прямоугольными ртами, а между прутьев скалили зубы двое «серых» – вооруженные молодцы бандитского вида. Загремели засовы, скрипнул замок, и дверь камеры открылась.
– Так вот, – заговорил один из «серых», младший капрал, тасуя пачку удостоверений личности, – я сейчас буду раздавать ваши картонки, сечёте? Те, кому дал, могут делать ноги, и чтоб не шалили больше! Поехали: Ааарон, Элдис, Барбер, Коллинз, Чжун…
– Что за черт, а я где, я-то что сделал плохого? – спросил Джо Блэклок.
– … Девенпорт, Дилки, Мохамед Дауд, Доддз, Эванс… Подходившие хватали документы, и их грубо выталкивали наружу, навстречу свободе.
– … Фэрбразер, Франклин, Гилл, Хэкни, ХаМидин…
– Здесь наверняка какая-то ошибка! – закричал Тристрам.
– Я тоже на «ф»!
– … Джонс, Линдсей, Лоури… Камера быстро пустела.
– … Макинтош, Мейфилд, Морган, Норвуд, О'Коннор…
– Я вернусь, – бормотал дрожащий старик, забирая свое удостоверение, – я только выключу плиту и вернусь. Спасибо, ребята.
– … Паджит, Радзинович, Смит, Снайдер, Тейлор, Такер, Юкук, Вивиан, Вильсон, Вильсон, Вильсон. Вот и все! А как твоя фамилия, приятель? – спросил «серый» Тристрама.
Тристрам назвал свою фамилию.
– Ага! Тебе придется остаться здесь, придется тебе посиде-еть!
– Я требую свидания с начальником! – петушился Тристрам. – Я требую, чтобы мне разрешили связаться с моим братом! Дайте мне позвонить жене! Я напишу Министру внутренних дел!
– Ну что ж, писать можно, – сказал «серый». – Может, попишешь и успокоишься. Пиши, парень, пиши.
Глава 9
– Ну-ка, ну-ка, – гудел Шонни, – славен Господь на небесах, посмотри, кто к нам пришел! Этаже моя собственная свояченица, Господи спаси и сохрани! И выглядит так, словно мы с ней вчера расстались, а ведь, пожалуй, более трех лет прошло с тех пор, как я ее видел в последний раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29