И, кроме того, Мура, тебе только кажется, что в Америке все хорошо живут! Здесь колоссальные социальные различия!
— Сережа, я уважаю твою чуткую интеллигентную совесть, но материальные различия важны только для завистников. Я знаю, что в Америке есть и бедные люди: они ездят на старых машинах, курят и питаются в Макдональдсе, бедняги. Будучи студенткой, я была куда их беднее.
Сергей покачал головой:
— Ох, Мурка, ты не знаешь, о чем говоришь. Когда я работал в университетской клинике, ко мне попал пациент, дядька 62 лет, всю свою жизнь прожил на севере Висконсина, работал на лесоповале. У него вообще не было никакой медицинской страховки. Естественно, он никогда к врачам не ходил. Но его достала грыжа, она ему мешала работать, и он кое-как накопил деньги, и пришел к нам с надеждой на операцию. Я его проверил, и понял, что у него столько болезней, что я не решусь положить его на операционный стол. А возможности лечить все его застаревшие хвори у него, естественно, не было. Он просто продолжит работать, пока будут силы, а потом… — и Сергей махнул рукой.
Мурке стало стыдно.
— Что ж, Сереж, капитализм и в самом деле жестокая штука?
— Да, в чем-то права была советская пропаганда. Врачам тут, конечно, лучше, чем в России, но и тут полно людей, которым отчаянно плохо, и им неоткуда ждать помощи. Нам в ушах навязло слышать про хваленую «бесплатную медицину», но здесь тебя страхует рабочее место, и если ты потерял работу, то потерял и страховку, и вместо всех социальных завоеваний социализма наш ответ — филантропия!
— Но ведь не за филантропию американцев ненавидят?
— За всё вместе — за то, что мы беспардонные, ценящие в первую очередь деньги, а главное — претендующие на мировое лидерство, и Израиль поддерживаем.
Это Муре было понятно. В начале интифады и в Америке стали осуждать Израиль, и хоть сама Мура многое бы не одобрила в поведении отечества, если бы по-прежнему жила в Израиле, но здесь, в эмиграции, национальный патриотизм в ней возрос прямо пропорционально географической отдаленности от исторической родины, а уж быть объектом чужой критики тем паче не хотелось. Но после одиннадцатого сентября американцы обнаружили понимание и сочувствие по отношению к врагам своих врагов, и Муре стало легче.
Многое здесь было любопытно и непривычно, а кое-что забавно напоминало идеологические государства. Например, каждый месяц объявлялся месяцем борьбы. То с артритом, то с раком груди, то с диабетом, то за женское равноправие, и проводились всякие мероприятия, долженствующие внести в эту борьбу подобающую лепту. Обычно ими оказывались покупки чего-либо совершенно ненужного, но зато прогрессивного, или же совместные массовые забеги на дальние дистанции, которые, правда, непосредственно излечить и уравнять не тщились, но поднимали сознательность масс и привлекали внимание к наболевшей проблеме. Вообще американцы активно занимались добровольческой деятельностью и щедро жертвовали деньги на всякие благородные цели. В поликлинике висело объявление, где объяснялось, что «пожертвовав небольшую сумму на благотворительную кампанию „Общий путь“, наши служащие получили сегодня право выйти на работу в джинсах»; местное отделение банка тоже порой отчитывалось в том духе, что «все те из наших служащих, которые одеты сегодня неформально, пожертвовали деньги на постройку детской площадки в нашем районе». Видимо, помимо общественного остракизма, скупердяев наказывали строгим кодом парадной одежды.
Но главной прелестью американского существования теперь стал непрекращающийся праздник потребительства. Безграничная широта диапазона потребностей и товаров, их удовлетворяющих, стала очевидной из непрерывно приходящих по почте каталогов. Чего там только не было! Для каждого, для любой оказии, на все вкусы и возможности: от мычащих настенных часов и сигнального устройства на почтовом ящике, оповещающем о прибытии почты, до пластмассовой формочки-клетки для любимой каскетки, чтобы та не мялась во время стирки…
Жизнь одинокой женщины облегчают крючки, помогающие самой застегнуть на себе браслет, или пластмассовые дети, покорно стоящие в углу, подушка «бойфренд», одетая в мужскую рубашку, обнимающая спящую одной ватной рукой, и, по описанию рекламы, издающую «легкий успокаивающий звук», по-видимому, имелся в виду приятный мужской храп. «Батарейки не включены».
Для любителей старины продаются рыцарские доспехи в полный рост, готические кресла, родовые склепы, египетские саркофаги, кованые сундуки и настенные гобелены с прекрасными дамами и единорогами. Особенно Муру восхитил кинжал, «мастерски выточенный и выкрашенный вручную из прочной полирезины, позволяющий выразить свой утонченный вкус и любовь к почти исчезнувшему виду орлов». Все это за 4 доллара 95 центов.
Но главную возможность «выразить свой утонченный вкус» предоставляли праздники. На Холлуин дом надо украшать искусственной паутиной, висящими скелетами, черепами и тыквами со свечками в глазницах. На крышку унитаза эстеты надевают премиленькую подушечку с разноцветными осенними листьями. На День Благодарения на чайнички нахлобучиваются индюшиные подушечки, а на дверях вывешивают пластиковые веночки из осенних листьев. К Рождеству украшение всего мира Божьего достигает зенита: венок меняется на еловый, на всех плоскостях расставляются чудненькие керамические домики с фигурками поющих святочных детишек, и красноносые олени. Все вокруг осеняют бесконечно трогательные ангелы. На каминах висят вязаные носки, в гостиных стоят опутанные игрушками елки, на крыши и кусты навьючены бесконечные гирлянды фонариков, в витринах переливается тысячами огоньков синтетический снежок, в каждом доме подушечка на унитазе услаждает глаз остролистом с красными ягодками. Вообще, унитаз явно считается местом, долженствующим радовать не только тело, но и душу. Помимо таких прозаических вещей, как поручни и искусственный садик на сточном бачке, для не склонных к простым развлечениям, вроде чтения, предлагается маленький гольф: поле-коврик, мячики и славненькая клюшечка, все как полагается, так что можно играть, не сходя с насеста. В спальне полезное сочеталось с возвышенным в одеялах с надписями курсивом: «Дружба — это золотая нить, соединяющая все сердца», и к лучшему взывают в человеческом сердце подушечки с вышитыми крестиком девизами о том, что «Красота души важнее красоты лица». Весна приходит в дом американца с пасхальными разноцветными зайчиками и снесенными ими, зайчиками, яйцами. Поначалу это было полной загадкой для Муры, но зайцы-несушки были повсеместны, и она тоже к ним скоро привыкла.
Не забросили американцы и богатое культурное наследие выжитых индейских народов, расставив уютненькие вигвамчики, развесив украшенные мехом шаманские обручи и перекрестив над каминами пару другую томагавков. Статуэтки орлов и волков украшают дом обывателя, глаз радуют телефоны с трубками, покоящимися на оленьих рогах и абажуры со звериными силуэтами. В кухне хороший вкус требует утонченности и юмора парижского бистро: все — от больших фарфоровых петухов и настенных часов с Эйфелевой башней до гобеленов с видами уличных кафе, — напоминает о никогда не виданной, но прекрасной Франции.
Не забывается и сад. Его предлагается украсить полиуретановыми итальянскими фонтанами времен Возрождения или естественными резиновыми водопадами, в нем можно элегантно-небрежно расставить комические статуэтки собачек или оленей, скамеечки с призывами отдохнуть уставшему прохожему и трогательные могилки ушедшим в лучший мир животным и неудобно далече похороненным предкам. А покуда друзья человека живы, существование их облегчают тысячи мелочей — от удобных ступенек, помогающих взбираться на диваны, до устройств, предотвращающих эту дурную привычку, от вязанных тапочек и рождественских зелено-красно-золотых свитерков, до сетчатых тоннелей для кошачьих прогулок на свежем воздухе и мисок с водой в виде тех же премиленьких маленьких унитазиков.
Кое- что из этих благ прогресса Муре случалось наблюдать в немногих домах Сережиных коллег, куда их время от времени приглашали, но без этого она могла жить. Чего нельзя сказать об изобилии всего того, что дорого каждому женскому сердцу.
Обзаведясь машиной и повесив на нее за отдельную небольшую мзду гордый номер «Букашка», Мура очень скоро освоила основные городские маршруты, и теперь большинство ее поездок вели в торговые пассажи. Жителей в Милуоки примерно столько же, сколько и в Иерусалиме, но магазинов здесь несравненно больше.
— Очень высока покупательная способность населения, — поучительно объясняла Жанна, новая знакомая Муры. Жанна читала лекции по математике в местном «коммюнити» колледже, но конкретно ее покупательная способность поддерживалась мужем-предпринимателем.
Конечно, Мурке было стыдно таскаться по магазинам в то время, как в Иерусалиме террористы взрывали один автобус за другим, но удержаться она не могла. Приходилось малодушно оправдываться тем, что ей почти нечего носить, что необходимо собрать новый гардероб, подходящий к ее новой жизни, а главное тем, что каждая конкретная находка на распродаже лишь сегодня, и второй такой шанс не вернется.
Как- то в Иерусалиме Александра, на глазах у Муры, купила в «Ouiset» — бутике на тихой улочке в Рехавии, торгующем итальянской и английской одеждой для бизнес-вумен — шесть шерстяных свитерочков разных цветов и два пальто. Этот эксцесс двух пальто одновременно (хоть они и были совершенно разными: одно бутылочного цвета, английское, элегантно-спортивное, на каждый день, а второе — изысканно-претенциозное, итальянское, бледно-лимонное, отороченное искусственным леопардом на воротнике и рукавах), ошеломил тогда Муру. Теперь грустно было вспоминать тогдашнюю свою наивность и неиспорченность.
Здесь же плохой пример подавала Жанка. С нищих студенческих времен Мурка была уверена, что украшения ее не интересуют. Но после того, как Жанна продемонстрировала ей золотую Омегу, оказалось, что все же интересуют. Теперь Мура, протягивая руку, невольно осознавала, что на запястье по-прежнему красуются студенческие Свотч. Ах, как огорчилась бы Анна, узнав, насколько тщеславна и глупа ее дочь! Муркин голос совести твердил ей с Анниными интонациями о том, что она, Мура, сама себя не уважает, если ценность ей должны придать золотые часы!
— Мура, ну что ты такое говоришь! — возмущенно восклицала Александра. — Что ты из-за всего казнишься? Ты что, разорила Сергея?
— Да не разорила я его! Это вообще не вопрос денег! Это вопрос самоуважения.
— Самоуважение требует готовности тратить на себя деньги. На тот свет все равно ничего с собой не возьмешь! Я еще понимаю, когда женщины угрызаются, что живут не по средствам.
— Меня совесть мучает, что я ничем не заслужила своих средств.
— Ну ты даешь! Ты же замечательная жена, хозяйственная. У мужа денег куры не клюют. Нам бы ваши проблемы, господин учитель! — распекала ее Саша. — Вот учись у меня, я не только живу совершенно несообразно своим средствам, но даже перестала угрызаться по этому поводу.
Эта беспечность подружки сильно беспокоила Муру. Если не случалось рядом щедрых кавалеров, которым Сашка не позволяла во время совместных вояжей прошмыгнуть мимо дьюти-фри, если не перепадали вещички от рекламируемых фирм, то Александра очертя голову залезала в долги. Мурка скорее перестала бы есть и пить, чем задолжала кредитным ростовщикам, и потому не переставала ужасаться Сашкиному размаху, опасаясь, что в конце концов он приведет подругу в долговую яму.
В ответ на Мурины предостережения мотовка только отмахивалась:
— Я уверена, что в самый последний момент меня всегда кто-нибудь выручит!
— Этот кто-нибудь — это Максим?
— Ой, нет. Кишка у него тонка ради меня умыкнуть кассу посольства. — Максим уже некоторое время назад занял пост пресс-атташе посольства и уехал в Москву, куда за ним вскорости собиралась последовать и Александра. — Такие отчаянные чиновники с прошлого века перевелись. Но я твердо верю в свою судьбу. Мне Оделия предсказала, что мне на моем жизненном пути скоро встретится человек, готовый ради меня на все! — рассмеялась Александра.
Мура не могла не заметить, как переменились теперь их роли: раньше Мура строго одергивала Александру, валявшуюся на диванчике в покаянных муках по поводу своего сладкого ничегонеделания, а теперь занятая Сашка была единственной, кто оправдывал ее.
Анна, как всегда, выступала в роли строгого «альтер эго»:
— Что, мучаешься невыносимой легкостью бытия? Правильно, человек не должен жить совершенно бесполезно и бесцельно! Надо делать что-то важное для себя и для окружающих.
— Ну что же я поделаю? Встану за кассу, что ли? Я здесь ничего не умею, и к тому же мой труд здесь никому не нужен.
— Боже мой, да полным полно всякого, что можно делать, было бы желание! Почему бы тебе не заняться устройством выставок израильских художников в кампусах американских университетов? Когда я в прошлом году посещала калифорнийский университет, меня неприятно поразило, что они совершенно ничего о нас не знают! Давно пора тебе заняться добровольческой деятельностью!
Добровольческой деятельностью Мура решительно собиралась заняться. Только во благовремении, поскольку совершенно не было свободной минуты. Так что предположительное начало этой деятельности все время отодвигалось. К тому же у будущей активистки как-то опустились руки после того, как Михаил Александрович, с которым она обсуждала этот совет, помолчал немного, взвешивая эту идею, а потом, с явно хорошими побуждениями, но очень неубедительно сказал:
— Ну что ж, может в этом тоже что-то есть.
И сразу Мурке показалось, что ничего в этом нет. Что час в неделю преподавания иврита детям в еврейской общине, или собирание средств с соседей в пользу Американского Общества борьбы с раком не являются полной индульгенцией, после которой можно все оставшееся время шнырять по распродажам или смотреть серии на канале «НВО». Тем паче, что прижимистые соседи, с Мурой мало знакомые, через нее жертвовать ни в какую не хотели, а благополучные еврейские дети в благотворительности нуждались не так уж отчаянно. К тому же Мура вообще не спешила вступить в контакт с местной еврейской общиной. Было непривычно спокойно жить нетревожимым обывателем без вечных разговоров о еврейской судьбе, о нарастающем мировом антисемитизме, о моральном долге еврейского народа и о вине всех прочих перед ним, и без шутливо-потакающих порицаний самих себя за свои национальные, но все же родные и любимые недостатки. Оказалось, бывшая корреспондентка, несколько лет трудолюбиво пахавшая плодородную ниву еврейской темы, вполне способна существовать без метафизического разглядывания национального пупка. Так что при мысли о вливании в высоко сознательную местную общину, с непременным присутствием на всех еврейских праздниках, со сдачей будущих потомков в еврейскую сеть воспитания и с обязательными пожертвованиями на нужды всего еврейского народа почему-то хотелось подождать. Идея пропаганды израильского искусства тоже засохла на корню после того, как Рина Вольман стала толковать о необходимости страховки, освобождения от платы за выставочные залы и взятия на себя обязательств по реализации определенного процента картин.
— Что ты мучаешься? — отмахивалась Жанна от Муриных поисков себя. — Все равно, главная человеческая проблема неразрешима: рано или поздно все умрем, и все неминуемо двигается к тому. В жизни смысла нету.
— Сереж, в чем смысл жизни? — спросила Мурка этим вечером, валяясь на кровати, жуя яблоко и мешая мужу разгадывать кроссворд.
— Ну меня ты не спрашивай, я простой человек, для меня все давно решено в духе гуманизма: смысл моей жизни придают мне моя семья, мои друзья и моя работа, которая позволяет облегчать людские страдания.
— Н-да-а, — грустно вздохнула Мура, дожевывая огрызок, — тебе повезло, ты врач! — Она вспомнила, как Анна уважительно говорила, что врач — всегда врач, даже в лагере, — и растроганно обняла мужа. Кроссворд полетел на пол.
Осталась последняя надежда, что тяжесть невостребованности поймет хотя бы родной брат, сам (до недавней успешной фотовыставки в тель-авивском музее, которая создала ему профессиональную известность), гордо пребывавший социальным изгоем и нонконформистом. Но когда в разговоре с ним Мура завела любимую песню о том, как ее мучает отсутствие самореализации и незаслуженно хорошего житья в годину суровых испытаний родины, Данька наотрез отказался утешать ее.
— Мурка, ты как крестившийся еврей на нудистском пляже. Так что, — Рюрик Соломонович, или наденьте трусы, или снимите крестик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Сережа, я уважаю твою чуткую интеллигентную совесть, но материальные различия важны только для завистников. Я знаю, что в Америке есть и бедные люди: они ездят на старых машинах, курят и питаются в Макдональдсе, бедняги. Будучи студенткой, я была куда их беднее.
Сергей покачал головой:
— Ох, Мурка, ты не знаешь, о чем говоришь. Когда я работал в университетской клинике, ко мне попал пациент, дядька 62 лет, всю свою жизнь прожил на севере Висконсина, работал на лесоповале. У него вообще не было никакой медицинской страховки. Естественно, он никогда к врачам не ходил. Но его достала грыжа, она ему мешала работать, и он кое-как накопил деньги, и пришел к нам с надеждой на операцию. Я его проверил, и понял, что у него столько болезней, что я не решусь положить его на операционный стол. А возможности лечить все его застаревшие хвори у него, естественно, не было. Он просто продолжит работать, пока будут силы, а потом… — и Сергей махнул рукой.
Мурке стало стыдно.
— Что ж, Сереж, капитализм и в самом деле жестокая штука?
— Да, в чем-то права была советская пропаганда. Врачам тут, конечно, лучше, чем в России, но и тут полно людей, которым отчаянно плохо, и им неоткуда ждать помощи. Нам в ушах навязло слышать про хваленую «бесплатную медицину», но здесь тебя страхует рабочее место, и если ты потерял работу, то потерял и страховку, и вместо всех социальных завоеваний социализма наш ответ — филантропия!
— Но ведь не за филантропию американцев ненавидят?
— За всё вместе — за то, что мы беспардонные, ценящие в первую очередь деньги, а главное — претендующие на мировое лидерство, и Израиль поддерживаем.
Это Муре было понятно. В начале интифады и в Америке стали осуждать Израиль, и хоть сама Мура многое бы не одобрила в поведении отечества, если бы по-прежнему жила в Израиле, но здесь, в эмиграции, национальный патриотизм в ней возрос прямо пропорционально географической отдаленности от исторической родины, а уж быть объектом чужой критики тем паче не хотелось. Но после одиннадцатого сентября американцы обнаружили понимание и сочувствие по отношению к врагам своих врагов, и Муре стало легче.
Многое здесь было любопытно и непривычно, а кое-что забавно напоминало идеологические государства. Например, каждый месяц объявлялся месяцем борьбы. То с артритом, то с раком груди, то с диабетом, то за женское равноправие, и проводились всякие мероприятия, долженствующие внести в эту борьбу подобающую лепту. Обычно ими оказывались покупки чего-либо совершенно ненужного, но зато прогрессивного, или же совместные массовые забеги на дальние дистанции, которые, правда, непосредственно излечить и уравнять не тщились, но поднимали сознательность масс и привлекали внимание к наболевшей проблеме. Вообще американцы активно занимались добровольческой деятельностью и щедро жертвовали деньги на всякие благородные цели. В поликлинике висело объявление, где объяснялось, что «пожертвовав небольшую сумму на благотворительную кампанию „Общий путь“, наши служащие получили сегодня право выйти на работу в джинсах»; местное отделение банка тоже порой отчитывалось в том духе, что «все те из наших служащих, которые одеты сегодня неформально, пожертвовали деньги на постройку детской площадки в нашем районе». Видимо, помимо общественного остракизма, скупердяев наказывали строгим кодом парадной одежды.
Но главной прелестью американского существования теперь стал непрекращающийся праздник потребительства. Безграничная широта диапазона потребностей и товаров, их удовлетворяющих, стала очевидной из непрерывно приходящих по почте каталогов. Чего там только не было! Для каждого, для любой оказии, на все вкусы и возможности: от мычащих настенных часов и сигнального устройства на почтовом ящике, оповещающем о прибытии почты, до пластмассовой формочки-клетки для любимой каскетки, чтобы та не мялась во время стирки…
Жизнь одинокой женщины облегчают крючки, помогающие самой застегнуть на себе браслет, или пластмассовые дети, покорно стоящие в углу, подушка «бойфренд», одетая в мужскую рубашку, обнимающая спящую одной ватной рукой, и, по описанию рекламы, издающую «легкий успокаивающий звук», по-видимому, имелся в виду приятный мужской храп. «Батарейки не включены».
Для любителей старины продаются рыцарские доспехи в полный рост, готические кресла, родовые склепы, египетские саркофаги, кованые сундуки и настенные гобелены с прекрасными дамами и единорогами. Особенно Муру восхитил кинжал, «мастерски выточенный и выкрашенный вручную из прочной полирезины, позволяющий выразить свой утонченный вкус и любовь к почти исчезнувшему виду орлов». Все это за 4 доллара 95 центов.
Но главную возможность «выразить свой утонченный вкус» предоставляли праздники. На Холлуин дом надо украшать искусственной паутиной, висящими скелетами, черепами и тыквами со свечками в глазницах. На крышку унитаза эстеты надевают премиленькую подушечку с разноцветными осенними листьями. На День Благодарения на чайнички нахлобучиваются индюшиные подушечки, а на дверях вывешивают пластиковые веночки из осенних листьев. К Рождеству украшение всего мира Божьего достигает зенита: венок меняется на еловый, на всех плоскостях расставляются чудненькие керамические домики с фигурками поющих святочных детишек, и красноносые олени. Все вокруг осеняют бесконечно трогательные ангелы. На каминах висят вязаные носки, в гостиных стоят опутанные игрушками елки, на крыши и кусты навьючены бесконечные гирлянды фонариков, в витринах переливается тысячами огоньков синтетический снежок, в каждом доме подушечка на унитазе услаждает глаз остролистом с красными ягодками. Вообще, унитаз явно считается местом, долженствующим радовать не только тело, но и душу. Помимо таких прозаических вещей, как поручни и искусственный садик на сточном бачке, для не склонных к простым развлечениям, вроде чтения, предлагается маленький гольф: поле-коврик, мячики и славненькая клюшечка, все как полагается, так что можно играть, не сходя с насеста. В спальне полезное сочеталось с возвышенным в одеялах с надписями курсивом: «Дружба — это золотая нить, соединяющая все сердца», и к лучшему взывают в человеческом сердце подушечки с вышитыми крестиком девизами о том, что «Красота души важнее красоты лица». Весна приходит в дом американца с пасхальными разноцветными зайчиками и снесенными ими, зайчиками, яйцами. Поначалу это было полной загадкой для Муры, но зайцы-несушки были повсеместны, и она тоже к ним скоро привыкла.
Не забросили американцы и богатое культурное наследие выжитых индейских народов, расставив уютненькие вигвамчики, развесив украшенные мехом шаманские обручи и перекрестив над каминами пару другую томагавков. Статуэтки орлов и волков украшают дом обывателя, глаз радуют телефоны с трубками, покоящимися на оленьих рогах и абажуры со звериными силуэтами. В кухне хороший вкус требует утонченности и юмора парижского бистро: все — от больших фарфоровых петухов и настенных часов с Эйфелевой башней до гобеленов с видами уличных кафе, — напоминает о никогда не виданной, но прекрасной Франции.
Не забывается и сад. Его предлагается украсить полиуретановыми итальянскими фонтанами времен Возрождения или естественными резиновыми водопадами, в нем можно элегантно-небрежно расставить комические статуэтки собачек или оленей, скамеечки с призывами отдохнуть уставшему прохожему и трогательные могилки ушедшим в лучший мир животным и неудобно далече похороненным предкам. А покуда друзья человека живы, существование их облегчают тысячи мелочей — от удобных ступенек, помогающих взбираться на диваны, до устройств, предотвращающих эту дурную привычку, от вязанных тапочек и рождественских зелено-красно-золотых свитерков, до сетчатых тоннелей для кошачьих прогулок на свежем воздухе и мисок с водой в виде тех же премиленьких маленьких унитазиков.
Кое- что из этих благ прогресса Муре случалось наблюдать в немногих домах Сережиных коллег, куда их время от времени приглашали, но без этого она могла жить. Чего нельзя сказать об изобилии всего того, что дорого каждому женскому сердцу.
Обзаведясь машиной и повесив на нее за отдельную небольшую мзду гордый номер «Букашка», Мура очень скоро освоила основные городские маршруты, и теперь большинство ее поездок вели в торговые пассажи. Жителей в Милуоки примерно столько же, сколько и в Иерусалиме, но магазинов здесь несравненно больше.
— Очень высока покупательная способность населения, — поучительно объясняла Жанна, новая знакомая Муры. Жанна читала лекции по математике в местном «коммюнити» колледже, но конкретно ее покупательная способность поддерживалась мужем-предпринимателем.
Конечно, Мурке было стыдно таскаться по магазинам в то время, как в Иерусалиме террористы взрывали один автобус за другим, но удержаться она не могла. Приходилось малодушно оправдываться тем, что ей почти нечего носить, что необходимо собрать новый гардероб, подходящий к ее новой жизни, а главное тем, что каждая конкретная находка на распродаже лишь сегодня, и второй такой шанс не вернется.
Как- то в Иерусалиме Александра, на глазах у Муры, купила в «Ouiset» — бутике на тихой улочке в Рехавии, торгующем итальянской и английской одеждой для бизнес-вумен — шесть шерстяных свитерочков разных цветов и два пальто. Этот эксцесс двух пальто одновременно (хоть они и были совершенно разными: одно бутылочного цвета, английское, элегантно-спортивное, на каждый день, а второе — изысканно-претенциозное, итальянское, бледно-лимонное, отороченное искусственным леопардом на воротнике и рукавах), ошеломил тогда Муру. Теперь грустно было вспоминать тогдашнюю свою наивность и неиспорченность.
Здесь же плохой пример подавала Жанка. С нищих студенческих времен Мурка была уверена, что украшения ее не интересуют. Но после того, как Жанна продемонстрировала ей золотую Омегу, оказалось, что все же интересуют. Теперь Мура, протягивая руку, невольно осознавала, что на запястье по-прежнему красуются студенческие Свотч. Ах, как огорчилась бы Анна, узнав, насколько тщеславна и глупа ее дочь! Муркин голос совести твердил ей с Анниными интонациями о том, что она, Мура, сама себя не уважает, если ценность ей должны придать золотые часы!
— Мура, ну что ты такое говоришь! — возмущенно восклицала Александра. — Что ты из-за всего казнишься? Ты что, разорила Сергея?
— Да не разорила я его! Это вообще не вопрос денег! Это вопрос самоуважения.
— Самоуважение требует готовности тратить на себя деньги. На тот свет все равно ничего с собой не возьмешь! Я еще понимаю, когда женщины угрызаются, что живут не по средствам.
— Меня совесть мучает, что я ничем не заслужила своих средств.
— Ну ты даешь! Ты же замечательная жена, хозяйственная. У мужа денег куры не клюют. Нам бы ваши проблемы, господин учитель! — распекала ее Саша. — Вот учись у меня, я не только живу совершенно несообразно своим средствам, но даже перестала угрызаться по этому поводу.
Эта беспечность подружки сильно беспокоила Муру. Если не случалось рядом щедрых кавалеров, которым Сашка не позволяла во время совместных вояжей прошмыгнуть мимо дьюти-фри, если не перепадали вещички от рекламируемых фирм, то Александра очертя голову залезала в долги. Мурка скорее перестала бы есть и пить, чем задолжала кредитным ростовщикам, и потому не переставала ужасаться Сашкиному размаху, опасаясь, что в конце концов он приведет подругу в долговую яму.
В ответ на Мурины предостережения мотовка только отмахивалась:
— Я уверена, что в самый последний момент меня всегда кто-нибудь выручит!
— Этот кто-нибудь — это Максим?
— Ой, нет. Кишка у него тонка ради меня умыкнуть кассу посольства. — Максим уже некоторое время назад занял пост пресс-атташе посольства и уехал в Москву, куда за ним вскорости собиралась последовать и Александра. — Такие отчаянные чиновники с прошлого века перевелись. Но я твердо верю в свою судьбу. Мне Оделия предсказала, что мне на моем жизненном пути скоро встретится человек, готовый ради меня на все! — рассмеялась Александра.
Мура не могла не заметить, как переменились теперь их роли: раньше Мура строго одергивала Александру, валявшуюся на диванчике в покаянных муках по поводу своего сладкого ничегонеделания, а теперь занятая Сашка была единственной, кто оправдывал ее.
Анна, как всегда, выступала в роли строгого «альтер эго»:
— Что, мучаешься невыносимой легкостью бытия? Правильно, человек не должен жить совершенно бесполезно и бесцельно! Надо делать что-то важное для себя и для окружающих.
— Ну что же я поделаю? Встану за кассу, что ли? Я здесь ничего не умею, и к тому же мой труд здесь никому не нужен.
— Боже мой, да полным полно всякого, что можно делать, было бы желание! Почему бы тебе не заняться устройством выставок израильских художников в кампусах американских университетов? Когда я в прошлом году посещала калифорнийский университет, меня неприятно поразило, что они совершенно ничего о нас не знают! Давно пора тебе заняться добровольческой деятельностью!
Добровольческой деятельностью Мура решительно собиралась заняться. Только во благовремении, поскольку совершенно не было свободной минуты. Так что предположительное начало этой деятельности все время отодвигалось. К тому же у будущей активистки как-то опустились руки после того, как Михаил Александрович, с которым она обсуждала этот совет, помолчал немного, взвешивая эту идею, а потом, с явно хорошими побуждениями, но очень неубедительно сказал:
— Ну что ж, может в этом тоже что-то есть.
И сразу Мурке показалось, что ничего в этом нет. Что час в неделю преподавания иврита детям в еврейской общине, или собирание средств с соседей в пользу Американского Общества борьбы с раком не являются полной индульгенцией, после которой можно все оставшееся время шнырять по распродажам или смотреть серии на канале «НВО». Тем паче, что прижимистые соседи, с Мурой мало знакомые, через нее жертвовать ни в какую не хотели, а благополучные еврейские дети в благотворительности нуждались не так уж отчаянно. К тому же Мура вообще не спешила вступить в контакт с местной еврейской общиной. Было непривычно спокойно жить нетревожимым обывателем без вечных разговоров о еврейской судьбе, о нарастающем мировом антисемитизме, о моральном долге еврейского народа и о вине всех прочих перед ним, и без шутливо-потакающих порицаний самих себя за свои национальные, но все же родные и любимые недостатки. Оказалось, бывшая корреспондентка, несколько лет трудолюбиво пахавшая плодородную ниву еврейской темы, вполне способна существовать без метафизического разглядывания национального пупка. Так что при мысли о вливании в высоко сознательную местную общину, с непременным присутствием на всех еврейских праздниках, со сдачей будущих потомков в еврейскую сеть воспитания и с обязательными пожертвованиями на нужды всего еврейского народа почему-то хотелось подождать. Идея пропаганды израильского искусства тоже засохла на корню после того, как Рина Вольман стала толковать о необходимости страховки, освобождения от платы за выставочные залы и взятия на себя обязательств по реализации определенного процента картин.
— Что ты мучаешься? — отмахивалась Жанна от Муриных поисков себя. — Все равно, главная человеческая проблема неразрешима: рано или поздно все умрем, и все неминуемо двигается к тому. В жизни смысла нету.
— Сереж, в чем смысл жизни? — спросила Мурка этим вечером, валяясь на кровати, жуя яблоко и мешая мужу разгадывать кроссворд.
— Ну меня ты не спрашивай, я простой человек, для меня все давно решено в духе гуманизма: смысл моей жизни придают мне моя семья, мои друзья и моя работа, которая позволяет облегчать людские страдания.
— Н-да-а, — грустно вздохнула Мура, дожевывая огрызок, — тебе повезло, ты врач! — Она вспомнила, как Анна уважительно говорила, что врач — всегда врач, даже в лагере, — и растроганно обняла мужа. Кроссворд полетел на пол.
Осталась последняя надежда, что тяжесть невостребованности поймет хотя бы родной брат, сам (до недавней успешной фотовыставки в тель-авивском музее, которая создала ему профессиональную известность), гордо пребывавший социальным изгоем и нонконформистом. Но когда в разговоре с ним Мура завела любимую песню о том, как ее мучает отсутствие самореализации и незаслуженно хорошего житья в годину суровых испытаний родины, Данька наотрез отказался утешать ее.
— Мурка, ты как крестившийся еврей на нудистском пляже. Так что, — Рюрик Соломонович, или наденьте трусы, или снимите крестик!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38