теряет ли, по мнению раби Гамлиэля, добро оттого, что его вершит человек, исходящий исключительно из соображений личных амбиций и карьеры? А потом подумала, провожая взглядом удалявшуюся рысцой по коридору поджарую фигуру сионистского лидера в коротких порточках: если за одно большое несомненное благо должны уцепиться множество политиков-оппортунистов, то придется спасти и их. В ее завтрашнем описании эпопеи с еврейскими деньгами будет отдано должное личным усилиям председателя Еврейского Агентства Авраама Бурга.
* * *
В ближайшую пятницу Мурка поехала к родителям в Мевасерет-Цион. Израильский обычай еженедельных обедов у мамы в муркиной семье не прижился. Семья Гернеров только называлась семьей, а по сути, всегда представляла собой федерацию независимых республик, и взаимные посещения требовали если не заграничного паспорта, то, по крайней мере, пригласительной визы. Испокон веков в их большом доме каждый из домочадцев любил забиться в свою комнату и требовал от остальных, чтобы они стучались, прося разрешения войти. Кроме того, Гернеры были совершенно ассимилировавшейся московской семьей, заменившей все религиозные традиции исключительно кристальным национальным самосознанием, в результате чего в кругу семьи не праздновался ни один еврейский праздник и не отмечалось ни одно торжество. Младое поколение от паломничеств в отчий дом расхолаживал и тот факт, что в родительском гнезде не подавалось вкусных традиционных обедов с переменами блюд, закусками и десертами. Растя прожорливых птенцов, мама Анна руководствовалась двумя проверенными на практике принципами: «Голодный человек съест все», и «Здесь не ресторан». С Муркиного детства в ее семье каждый спасался от голодной смерти, как мог, обычно — освобождая холодильник от всего там давно завалявшегося и пропущенного остальными алчущими родственниками. Вдобавок ко всем прочим препонам для возжаждавших семейного родственного тепла буржуазный Мевасерет-Цион не был рассчитан на пассажиров общественного транспорта, а ни у Мурки, ни у Даниэля, ее брата, не было машины. Когда-то, после демобилизации, в попытке наверстать упущенные радости гражданской жизни, Мура приобрела бардовое «пежо», и даже надавала машине кучу нежных прозвищ, но, живя в самом центре, так измучилась с пробками и парковкой, что зачастую предпочитала идти пешком, нежели, добравшись до места назначения, начать искать, куда приткнуть свою «Пуси-кет». После того, как несколько раз случалось, скрипя зубами, приобрести новые шины или сцепление вместо давно вожделенных туфель, Мурка, едва начав работать в редакции, оплачивающей корреспондентам все разъезды на такси, малодушно продала свою «пежовую Бардо». Но поездки к родителям с тех пор стали довольно мучительными: такси перед наступлением субботы были нарасхват, и приходилось долго маяться на остановке автобуса у рынка, а потом трястись в нем стоя, задавленной вонючими тетками с огромными сумками, и с тревогой оглядывать каждого нового пассажира — не оттопыривается ли подозрительно его пиджак? Но сегодня Мура подъехала «с ветерком», на вадиковом «Опеле».
У калитки родительского дома ее радостно обгавкал мамин милый глупый пес Джин. Дверь, как всегда, была нараспашку. Это был самый безалаберный дом, который только случалось видеть Мурке. Мебель в нем не менялась со времен переезда из Москвы, диванные подушки были истрепаны Джином, по всем стенам громоздились вавилонские башни книг. В салоне стоял гигантский прогрызенный мешок с собачьей едой, которой, в отличие от человеческой, было навалом. Полы без нужды не мылись, все, что ломалось, больше никогда не чинилось, водопровод и крыша протекали, сад, к возмущению соседей, зарос бурьяном, входные ступеньки были обломаны. На кухне хлопотали по хозяйству только муравьи. Все родительское поместье утверждало окончательную победу таланта, сознания и духа над мещанством и комфортом.
Анна, мама Муры, профессор на исторической кафедре Иерусалимского университета, быта не избегала, она его просто не замечала, не позволяя мелочам тревожить свою научную, общественную и творческую жизнь. Полная, ненакрашенная, с нерасчесанными короткими седыми локонами, («чтобы нравится тем, кому я хочу нравиться, надо обладать совсем другими качествами, нежели внешней смазливостью!»), курящая сигарету за сигаретой, проф. Гернер всё своё свободное время посвящала полезной гражданской деятельности. На факультете она выступала против ословских переговоров, по выходным — против закрытия религиозными по субботам центральных шоссе, а по месту жительства в Мевасерете организовала группу борьбы с потеплением планеты и уничтожением редких видов животных. Анна непримиримо ратовала за выход Израиля из Ливана и за сохранение оккупированных территорий, собирала подписи в поддержку сербов в их борьбе с боснийскими ренегатами, и пламенно убеждала женщин прекратить пользоваться одноразовыми пеленками, заодно защищая их право на аборты. На досуге проф. Гернер возглавляла комитет помощи больным российским детям и старым израильским репатриантам. Телефон ее звонил беспрерывно, куча людей были уверены, что она им может чем-то реально помочь, и самое удивительное, что так оно часто и случалось. Среди бесконечного множества знакомых и опекаемых уже начало складываться стихийное движение за выдвижение ее кандидатуры в иерусалимский горсовет, но Анна, считающая, что этот мир не достоин даже того, чтобы ради него каждый день расчесываться, уж конечно не была готова причёсывать под гребенку конъюнктуры собственные мнения и убеждения, и тем самым, в политики явно не годилась.
Мура страшно уважала мать и надеялась, что когда-нибудь достигнет той же меры отрешенности от земной мишуры. Но, как средневековая монашка, она все же уповала, что эта святость обретется ею не слишком скоро, а так, скажем, годам к семидесяти.
Отец Муры, Михаил Александрович Гернер, был известным в научном мире археологом. Занятый ученый старался держаться подальше от активности жены, и интересовался только древними раскопками и молоденькими студентками в шортах. Оба полностью реализовались и были настолько востребованы окружающим обществом, что друг в друге уже почти не нуждались. Когда-то просвещенные современные родители возлагали далеко идущие надежды на обоих своих отпрысков, ввиду чего недоросли были вручены для воспитания в надежные руки советского детсада-пятидневки, но то ли генетика не преодолела интернат, то ли планка родительских ожиданий была непомерно высока, но оба чада умудрились вырасти ни к чему не пригодными ленивыми обормотами, с преступным равнодушием закопавшими свои таланты в землю, и теперь на их долю остались только легкое презрение и сожаление.
Младший брат Муры, Даниэль, тоже отбывал сегодня повинность визита в отчий дом. Если родители пеняли Мурке на малость и убогость ее жизненных достижений, то Данька презирал ее по противоположным причинам — за конформизм, мещанство (выражаемое в регулярном получении зарплаты) и сотрудничество с истеблишментом. Сам он занимался путешествиями в экзотические страны и постижением восточных религий. У него был черный пояс по карате и множество премий на мировых фотовыставках. В тех редких случаях, когда семья Гернеров собиралась вместе, Анна и Даниэль, несмотря на существовавшие взаимные претензии, моментально стихийно создавали коалицию по травле Мурки. Что не мешало им по отдельности жаловаться ей друг на друга.
Гернеры жили в Иерусалиме уже лет двадцать, все их знали, они знали всех, и несмотря на полную дисфункцию этой семейной ячейки, другой семьи Мурка себе представить не могла и очень ею гордилась. Тем не менее, у нее хватало здравого смысла не спешить вводить в дом неподготовленных потенциальных женихов.
На плите выкипал чайник. Больше на кухне ничего не готовилось.
— Привет, — сказал Даня, развалившись на диване с закинутыми на кофейный столик ногами, на минуту оторвавшись от книги.
— Привет. Что читаешь?
Даниэль приподнял обложку.
— «Есть ли жизнь во Вселенной»? Отлично. Этот наболевший вопрос давно мешал тебе сосредоточиться на поисках работы. Как дела?
— У меня никаких дел нет. Я — свободный человек. Не то что некоторые Акакии Акакиевичи, чьи плоды мучительного творчества не имею удовольствия читать только по причине отсутствия наркотической зависимости от продажной печати.
— Ну-ну, Далай-Лама. Некоторые люди, еще не стряхнувшие с себя тягостные путы общественных предрассудков, не желают просить милостыни. Я делаю то, что умею и люблю.
— Не может быть! — прищурился на Мурку вредный брат. — Это было бы если не уголовно наказуемом, то во всяком случае морально осуждаемым!
— Ма-ма! — громко заорала Мура, — Данька меня обижает!
В ответ на ее вопли сверху спустилась Анна и обняла дочь.
— Не ссорьтесь, дети мои. Кто хочет есть?
— А что, у нас есть, что поесть? — изумленно воскликнули оба чада.
— Полным-полно. Раскрывайте холодильник и берите, что хотите — сыр, колбаса, йогурты, в морозильнике чудесные готовые салатики! Даня, открой консервные банки.
Начался пир горой.
— Мать, Данька говорит, что средства массовой информации не нужны! — Мурке требовался союзник.
— Ну, тебе лично очень нужны! — категорически согласилась Анна. — Без них тебе пришлось бы взяться за ум, и приступить к писанию доктората, вместо вдохновенных пассажей о «программах Еврейского Агентства, достойных всяческого содействия и поощрения».
Данька радостно загоготал. Сестра попыталась больно пнуть его ногой под столом.
— Но телевидение создал Господь Бог! — убежденно добавила Анна.
— Неправда, не Господь Бог, а Зворыкин Владимир Козьмич, — поправил ее сын, которому истина была дороже не только что друга, но и родной матери.
Но смутить Анну было не так-то легко:
— А подбросил ему эту идею Господь Бог, столкнувшийся с обвинениями, что во время Катастрофы он бездейственно взирал на происходящее, и осознавший, что человека нельзя бесконтрольно предоставить полностью самому себе. — У Анны было много оригинальных мнений по поводу каждого явления, с которым сталкивалось человечество. — Теперь, благодаря телевидению, безобразия тоталитарных режимов могут происходить только в тех странах, где нет ни демократии, ни телевидения. Вроде всяких африканских.
— Мать, — вскричал Даниэль, — безобразия происходят тем больше, чем больше на них взирает телевидение. Весь террор существует благодаря ему.
— Ну, я-то к телевидению уже полгода не подходила, — тут же устало согласилась Анна. — Мне на мерзкие рожи наших законодателей взирать противно.
— Кстати, Данька, а сам-то ты собираешься работать? — мстительная Мура решила перейти в наступление.
— Я ищу работу, но мне трудно. Я — оверквалифайд.
— Что ты говоришь? Как это стряслось с человеком, у которого нет никакой профессии? — Мурка притащила к столу кучу баночек из холодильника и, вскрывая их одну за другой, стала вылавливать содержимое раздобытой вилкой.
— Между прочим, мое образование побольше твоего!
— Но поскольку толку с него гораздо меньше, то у моего гораздо больше коэффициент полезного действия! — торжествовала сестра.
— Ты как-то неверно себе меня представляешь! Все ищут мальчишку, который бы таскал за ними аппаратуру, а как узнают, что я фотограф с международными публикациями и премиями на европейских выставках, то сразу пугаются!
— Тоже мне — Анни Лейбовиц нашелся! Твои фотографии заставили Эхуда Барака серьезно задуматься о пластических операциях.
— Неча на зеркало пенять… — лениво пробормотал Данька. Возражать было нечего: премьер действительно остался собой на его снимках недоволен, но, с другой стороны, он и впрямь был неказист. И последовавшие операции этого не исправили.
— Но может, ты мог бы с чего-нибудь начать? А то так можно и с голода сдохнуть с несъедобными премиями да публикациями.
— Мурка, не боись! — уверенно отвечал Данька, вытряхивая из банки остатки турецкого салатика, — Мы не живем в джунглях, мы живем в зоопарке. Ничего ни с кем плохого не случится!
— То-то ты так капризно ищешь!
— Между прочим, не то, чтобы я должен перед тобой отчитываться, но я звонил в двести мест!
— Вот мне и кажется, что это проблема не отсутствия рабочих мест, а твоего характера!
Тут Анна положила конец братской перепалке:
— В следующую пятницу все едем на демонстрацию!
— Что на этот раз?
— Положим конец пораженческим переговорам, — твердо заявила мать.
— А что? Может, меня газета пошлет. Там, небось, будет полно русских, а это мой контингент. И почему это все русские такие правые?
— Ну, это очевидно, — отмахнулась Анна, и тут же начала импровизировать: — После мужественных боев пионеры-сионисты по ходу строительства национального хозяйства оприходовали все, что осталось от арабов — кибуцы получили сельскохозяйственные земли, подрядчики — строительные… Все богатство пошло на пользу и национальным организациям, и всем представителям молодой нации. А те, кто приехали в страну позже — североафриканская, русская алия, — пришли к шапочному разбору и ни хрена не получили. — Анна закурила и энергично развела дым рукой. — Им пришлось воспользоваться тем, что не соблазняло сытых ашкеназов — территориями. И теперь, когда эти территории намереваются вернуть, именно русские и восточные евреи не согласны узаконить раздел первых за счет возврата того, что взяли себе последние. Русские и марокканцы говорят: «Хотите замиряться, пожалуйста — отдавайте Рамат-Авив, Катамоны, Бaкку… Мы, проживающие в Кирьят-Арбе и Гиват-Зеэве, не согласны оказаться теми, за чей единственно счет произойдет примирение».
— Но ведь всегда первые сталкиваются с большими трудностями, и получают лучший кусок. Зато последующие приходят на готовенькое. Пальмахников ведь не привозили сюда на «коврах-самолетах».
— На выходцев из арабских стран катят бочку, что они послужили только плохой заменой погибшему в Катастрофе восточно-европейскому еврейству, и что не ради них Теодор Герцль эту страну задумывал, — продолжала Анна. — А между тем они являются единственным возражением тем, кто утверждает, что евреи здесь, на Ближнем Востоке, чужаки и инородное тело. Вряд ли выходцы из Ирака, Ирана, Курдистана и Марокко представляют собой европейско-американскую колонизацию!
— Ничего, все эти обоюдные претензии и обвинения вот-вот будут разрешены в победном ходе мирного процесса, — убежденно сказала Мура.
Анна покачала головой:
— Какая у меня красивая и глупая дочь! Это ты своей газеты начиталась.
— Нет? А что же будет, по-твоему? — спросила дочь журналистка.
— Будет плохо, — признала Анна.
— Зачем же тогда вы сюда приехали?
— Кто же тогда мог знать? Тогда никаких мирных инициатив не предвиделось, — вздохнула Анна. — Но я нисколько не жалею о своем выборе. Не могу представить свою жизнь вдали от этой страны, от всех моих друзей…
— А я считаю, что человек имеет право жить, где хочет, — сказала Мура, вспомнив Сергея.
— Вот оно, — опять съязвил ехидный брат, — тщательно взвешенное, выстраданное и оригинальное мнение личности в поисках смысла существования…
Анна выступила с примиряющим, хоть и ничего не решающим выводом:
— Почему-то евреи часто хотят жить там, где их категорически не хотят.
— Так что, мы теперь обречены на вечную борьбу за существование?
— Это осмысленная, оправданная и неизбежная борьба.
— В которой мы обретем свое счастье, — пробормотал Даниэль.
— Мать, не может же быть смысл существования только в выживании государства! — перебила его Мура. — Разве не долг человеческой личности полностью реализоваться?
— Или хотя бы освободить себя от рабства труда, — задумчиво сказал Даня, дожевывая банан.
— Это ты уже воплотил. А как насчет того, чтобы просто прожить свою единственную жизнь как можно приятнее?
— Или так вот попросту, по-толстовски, сделать как можно больше добра для ближнего? — и Данька бросил сосиску Джину.
Тут появился Михаил Александрович, с утра пребывавший в Академии, где, в качестве председателя редакционного совета, принимал участие в издательстве энциклопедии.
Все перешли в сад, пить чай с любимыми печеньями Анны. Печенья были любимыми, потому что, по ее словам, «их никто, кроме меня, не ест. Брезгуют. Это хорошо — у меня всегда есть с чем попить чайку».
Михаил Александрович от печений благоразумно отказался.
— Когда Рабиновича спросили, почему он не позволяет жене ужинать, — принялся папа радостно, в который раз, рассказывать любимый анекдот терпеливой аудитории, — то он объяснил, что доктор велел ему ложиться спать на пустой желудок… — Михаилу Александровичу не пришлось в советском детстве изучать Талмуд, но национальная страсть к притчам и аналогиям жила в нем, отчего вся жизнь упорно ассоциировалась со старыми анекдотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
* * *
В ближайшую пятницу Мурка поехала к родителям в Мевасерет-Цион. Израильский обычай еженедельных обедов у мамы в муркиной семье не прижился. Семья Гернеров только называлась семьей, а по сути, всегда представляла собой федерацию независимых республик, и взаимные посещения требовали если не заграничного паспорта, то, по крайней мере, пригласительной визы. Испокон веков в их большом доме каждый из домочадцев любил забиться в свою комнату и требовал от остальных, чтобы они стучались, прося разрешения войти. Кроме того, Гернеры были совершенно ассимилировавшейся московской семьей, заменившей все религиозные традиции исключительно кристальным национальным самосознанием, в результате чего в кругу семьи не праздновался ни один еврейский праздник и не отмечалось ни одно торжество. Младое поколение от паломничеств в отчий дом расхолаживал и тот факт, что в родительском гнезде не подавалось вкусных традиционных обедов с переменами блюд, закусками и десертами. Растя прожорливых птенцов, мама Анна руководствовалась двумя проверенными на практике принципами: «Голодный человек съест все», и «Здесь не ресторан». С Муркиного детства в ее семье каждый спасался от голодной смерти, как мог, обычно — освобождая холодильник от всего там давно завалявшегося и пропущенного остальными алчущими родственниками. Вдобавок ко всем прочим препонам для возжаждавших семейного родственного тепла буржуазный Мевасерет-Цион не был рассчитан на пассажиров общественного транспорта, а ни у Мурки, ни у Даниэля, ее брата, не было машины. Когда-то, после демобилизации, в попытке наверстать упущенные радости гражданской жизни, Мура приобрела бардовое «пежо», и даже надавала машине кучу нежных прозвищ, но, живя в самом центре, так измучилась с пробками и парковкой, что зачастую предпочитала идти пешком, нежели, добравшись до места назначения, начать искать, куда приткнуть свою «Пуси-кет». После того, как несколько раз случалось, скрипя зубами, приобрести новые шины или сцепление вместо давно вожделенных туфель, Мурка, едва начав работать в редакции, оплачивающей корреспондентам все разъезды на такси, малодушно продала свою «пежовую Бардо». Но поездки к родителям с тех пор стали довольно мучительными: такси перед наступлением субботы были нарасхват, и приходилось долго маяться на остановке автобуса у рынка, а потом трястись в нем стоя, задавленной вонючими тетками с огромными сумками, и с тревогой оглядывать каждого нового пассажира — не оттопыривается ли подозрительно его пиджак? Но сегодня Мура подъехала «с ветерком», на вадиковом «Опеле».
У калитки родительского дома ее радостно обгавкал мамин милый глупый пес Джин. Дверь, как всегда, была нараспашку. Это был самый безалаберный дом, который только случалось видеть Мурке. Мебель в нем не менялась со времен переезда из Москвы, диванные подушки были истрепаны Джином, по всем стенам громоздились вавилонские башни книг. В салоне стоял гигантский прогрызенный мешок с собачьей едой, которой, в отличие от человеческой, было навалом. Полы без нужды не мылись, все, что ломалось, больше никогда не чинилось, водопровод и крыша протекали, сад, к возмущению соседей, зарос бурьяном, входные ступеньки были обломаны. На кухне хлопотали по хозяйству только муравьи. Все родительское поместье утверждало окончательную победу таланта, сознания и духа над мещанством и комфортом.
Анна, мама Муры, профессор на исторической кафедре Иерусалимского университета, быта не избегала, она его просто не замечала, не позволяя мелочам тревожить свою научную, общественную и творческую жизнь. Полная, ненакрашенная, с нерасчесанными короткими седыми локонами, («чтобы нравится тем, кому я хочу нравиться, надо обладать совсем другими качествами, нежели внешней смазливостью!»), курящая сигарету за сигаретой, проф. Гернер всё своё свободное время посвящала полезной гражданской деятельности. На факультете она выступала против ословских переговоров, по выходным — против закрытия религиозными по субботам центральных шоссе, а по месту жительства в Мевасерете организовала группу борьбы с потеплением планеты и уничтожением редких видов животных. Анна непримиримо ратовала за выход Израиля из Ливана и за сохранение оккупированных территорий, собирала подписи в поддержку сербов в их борьбе с боснийскими ренегатами, и пламенно убеждала женщин прекратить пользоваться одноразовыми пеленками, заодно защищая их право на аборты. На досуге проф. Гернер возглавляла комитет помощи больным российским детям и старым израильским репатриантам. Телефон ее звонил беспрерывно, куча людей были уверены, что она им может чем-то реально помочь, и самое удивительное, что так оно часто и случалось. Среди бесконечного множества знакомых и опекаемых уже начало складываться стихийное движение за выдвижение ее кандидатуры в иерусалимский горсовет, но Анна, считающая, что этот мир не достоин даже того, чтобы ради него каждый день расчесываться, уж конечно не была готова причёсывать под гребенку конъюнктуры собственные мнения и убеждения, и тем самым, в политики явно не годилась.
Мура страшно уважала мать и надеялась, что когда-нибудь достигнет той же меры отрешенности от земной мишуры. Но, как средневековая монашка, она все же уповала, что эта святость обретется ею не слишком скоро, а так, скажем, годам к семидесяти.
Отец Муры, Михаил Александрович Гернер, был известным в научном мире археологом. Занятый ученый старался держаться подальше от активности жены, и интересовался только древними раскопками и молоденькими студентками в шортах. Оба полностью реализовались и были настолько востребованы окружающим обществом, что друг в друге уже почти не нуждались. Когда-то просвещенные современные родители возлагали далеко идущие надежды на обоих своих отпрысков, ввиду чего недоросли были вручены для воспитания в надежные руки советского детсада-пятидневки, но то ли генетика не преодолела интернат, то ли планка родительских ожиданий была непомерно высока, но оба чада умудрились вырасти ни к чему не пригодными ленивыми обормотами, с преступным равнодушием закопавшими свои таланты в землю, и теперь на их долю остались только легкое презрение и сожаление.
Младший брат Муры, Даниэль, тоже отбывал сегодня повинность визита в отчий дом. Если родители пеняли Мурке на малость и убогость ее жизненных достижений, то Данька презирал ее по противоположным причинам — за конформизм, мещанство (выражаемое в регулярном получении зарплаты) и сотрудничество с истеблишментом. Сам он занимался путешествиями в экзотические страны и постижением восточных религий. У него был черный пояс по карате и множество премий на мировых фотовыставках. В тех редких случаях, когда семья Гернеров собиралась вместе, Анна и Даниэль, несмотря на существовавшие взаимные претензии, моментально стихийно создавали коалицию по травле Мурки. Что не мешало им по отдельности жаловаться ей друг на друга.
Гернеры жили в Иерусалиме уже лет двадцать, все их знали, они знали всех, и несмотря на полную дисфункцию этой семейной ячейки, другой семьи Мурка себе представить не могла и очень ею гордилась. Тем не менее, у нее хватало здравого смысла не спешить вводить в дом неподготовленных потенциальных женихов.
На плите выкипал чайник. Больше на кухне ничего не готовилось.
— Привет, — сказал Даня, развалившись на диване с закинутыми на кофейный столик ногами, на минуту оторвавшись от книги.
— Привет. Что читаешь?
Даниэль приподнял обложку.
— «Есть ли жизнь во Вселенной»? Отлично. Этот наболевший вопрос давно мешал тебе сосредоточиться на поисках работы. Как дела?
— У меня никаких дел нет. Я — свободный человек. Не то что некоторые Акакии Акакиевичи, чьи плоды мучительного творчества не имею удовольствия читать только по причине отсутствия наркотической зависимости от продажной печати.
— Ну-ну, Далай-Лама. Некоторые люди, еще не стряхнувшие с себя тягостные путы общественных предрассудков, не желают просить милостыни. Я делаю то, что умею и люблю.
— Не может быть! — прищурился на Мурку вредный брат. — Это было бы если не уголовно наказуемом, то во всяком случае морально осуждаемым!
— Ма-ма! — громко заорала Мура, — Данька меня обижает!
В ответ на ее вопли сверху спустилась Анна и обняла дочь.
— Не ссорьтесь, дети мои. Кто хочет есть?
— А что, у нас есть, что поесть? — изумленно воскликнули оба чада.
— Полным-полно. Раскрывайте холодильник и берите, что хотите — сыр, колбаса, йогурты, в морозильнике чудесные готовые салатики! Даня, открой консервные банки.
Начался пир горой.
— Мать, Данька говорит, что средства массовой информации не нужны! — Мурке требовался союзник.
— Ну, тебе лично очень нужны! — категорически согласилась Анна. — Без них тебе пришлось бы взяться за ум, и приступить к писанию доктората, вместо вдохновенных пассажей о «программах Еврейского Агентства, достойных всяческого содействия и поощрения».
Данька радостно загоготал. Сестра попыталась больно пнуть его ногой под столом.
— Но телевидение создал Господь Бог! — убежденно добавила Анна.
— Неправда, не Господь Бог, а Зворыкин Владимир Козьмич, — поправил ее сын, которому истина была дороже не только что друга, но и родной матери.
Но смутить Анну было не так-то легко:
— А подбросил ему эту идею Господь Бог, столкнувшийся с обвинениями, что во время Катастрофы он бездейственно взирал на происходящее, и осознавший, что человека нельзя бесконтрольно предоставить полностью самому себе. — У Анны было много оригинальных мнений по поводу каждого явления, с которым сталкивалось человечество. — Теперь, благодаря телевидению, безобразия тоталитарных режимов могут происходить только в тех странах, где нет ни демократии, ни телевидения. Вроде всяких африканских.
— Мать, — вскричал Даниэль, — безобразия происходят тем больше, чем больше на них взирает телевидение. Весь террор существует благодаря ему.
— Ну, я-то к телевидению уже полгода не подходила, — тут же устало согласилась Анна. — Мне на мерзкие рожи наших законодателей взирать противно.
— Кстати, Данька, а сам-то ты собираешься работать? — мстительная Мура решила перейти в наступление.
— Я ищу работу, но мне трудно. Я — оверквалифайд.
— Что ты говоришь? Как это стряслось с человеком, у которого нет никакой профессии? — Мурка притащила к столу кучу баночек из холодильника и, вскрывая их одну за другой, стала вылавливать содержимое раздобытой вилкой.
— Между прочим, мое образование побольше твоего!
— Но поскольку толку с него гораздо меньше, то у моего гораздо больше коэффициент полезного действия! — торжествовала сестра.
— Ты как-то неверно себе меня представляешь! Все ищут мальчишку, который бы таскал за ними аппаратуру, а как узнают, что я фотограф с международными публикациями и премиями на европейских выставках, то сразу пугаются!
— Тоже мне — Анни Лейбовиц нашелся! Твои фотографии заставили Эхуда Барака серьезно задуматься о пластических операциях.
— Неча на зеркало пенять… — лениво пробормотал Данька. Возражать было нечего: премьер действительно остался собой на его снимках недоволен, но, с другой стороны, он и впрямь был неказист. И последовавшие операции этого не исправили.
— Но может, ты мог бы с чего-нибудь начать? А то так можно и с голода сдохнуть с несъедобными премиями да публикациями.
— Мурка, не боись! — уверенно отвечал Данька, вытряхивая из банки остатки турецкого салатика, — Мы не живем в джунглях, мы живем в зоопарке. Ничего ни с кем плохого не случится!
— То-то ты так капризно ищешь!
— Между прочим, не то, чтобы я должен перед тобой отчитываться, но я звонил в двести мест!
— Вот мне и кажется, что это проблема не отсутствия рабочих мест, а твоего характера!
Тут Анна положила конец братской перепалке:
— В следующую пятницу все едем на демонстрацию!
— Что на этот раз?
— Положим конец пораженческим переговорам, — твердо заявила мать.
— А что? Может, меня газета пошлет. Там, небось, будет полно русских, а это мой контингент. И почему это все русские такие правые?
— Ну, это очевидно, — отмахнулась Анна, и тут же начала импровизировать: — После мужественных боев пионеры-сионисты по ходу строительства национального хозяйства оприходовали все, что осталось от арабов — кибуцы получили сельскохозяйственные земли, подрядчики — строительные… Все богатство пошло на пользу и национальным организациям, и всем представителям молодой нации. А те, кто приехали в страну позже — североафриканская, русская алия, — пришли к шапочному разбору и ни хрена не получили. — Анна закурила и энергично развела дым рукой. — Им пришлось воспользоваться тем, что не соблазняло сытых ашкеназов — территориями. И теперь, когда эти территории намереваются вернуть, именно русские и восточные евреи не согласны узаконить раздел первых за счет возврата того, что взяли себе последние. Русские и марокканцы говорят: «Хотите замиряться, пожалуйста — отдавайте Рамат-Авив, Катамоны, Бaкку… Мы, проживающие в Кирьят-Арбе и Гиват-Зеэве, не согласны оказаться теми, за чей единственно счет произойдет примирение».
— Но ведь всегда первые сталкиваются с большими трудностями, и получают лучший кусок. Зато последующие приходят на готовенькое. Пальмахников ведь не привозили сюда на «коврах-самолетах».
— На выходцев из арабских стран катят бочку, что они послужили только плохой заменой погибшему в Катастрофе восточно-европейскому еврейству, и что не ради них Теодор Герцль эту страну задумывал, — продолжала Анна. — А между тем они являются единственным возражением тем, кто утверждает, что евреи здесь, на Ближнем Востоке, чужаки и инородное тело. Вряд ли выходцы из Ирака, Ирана, Курдистана и Марокко представляют собой европейско-американскую колонизацию!
— Ничего, все эти обоюдные претензии и обвинения вот-вот будут разрешены в победном ходе мирного процесса, — убежденно сказала Мура.
Анна покачала головой:
— Какая у меня красивая и глупая дочь! Это ты своей газеты начиталась.
— Нет? А что же будет, по-твоему? — спросила дочь журналистка.
— Будет плохо, — признала Анна.
— Зачем же тогда вы сюда приехали?
— Кто же тогда мог знать? Тогда никаких мирных инициатив не предвиделось, — вздохнула Анна. — Но я нисколько не жалею о своем выборе. Не могу представить свою жизнь вдали от этой страны, от всех моих друзей…
— А я считаю, что человек имеет право жить, где хочет, — сказала Мура, вспомнив Сергея.
— Вот оно, — опять съязвил ехидный брат, — тщательно взвешенное, выстраданное и оригинальное мнение личности в поисках смысла существования…
Анна выступила с примиряющим, хоть и ничего не решающим выводом:
— Почему-то евреи часто хотят жить там, где их категорически не хотят.
— Так что, мы теперь обречены на вечную борьбу за существование?
— Это осмысленная, оправданная и неизбежная борьба.
— В которой мы обретем свое счастье, — пробормотал Даниэль.
— Мать, не может же быть смысл существования только в выживании государства! — перебила его Мура. — Разве не долг человеческой личности полностью реализоваться?
— Или хотя бы освободить себя от рабства труда, — задумчиво сказал Даня, дожевывая банан.
— Это ты уже воплотил. А как насчет того, чтобы просто прожить свою единственную жизнь как можно приятнее?
— Или так вот попросту, по-толстовски, сделать как можно больше добра для ближнего? — и Данька бросил сосиску Джину.
Тут появился Михаил Александрович, с утра пребывавший в Академии, где, в качестве председателя редакционного совета, принимал участие в издательстве энциклопедии.
Все перешли в сад, пить чай с любимыми печеньями Анны. Печенья были любимыми, потому что, по ее словам, «их никто, кроме меня, не ест. Брезгуют. Это хорошо — у меня всегда есть с чем попить чайку».
Михаил Александрович от печений благоразумно отказался.
— Когда Рабиновича спросили, почему он не позволяет жене ужинать, — принялся папа радостно, в который раз, рассказывать любимый анекдот терпеливой аудитории, — то он объяснил, что доктор велел ему ложиться спать на пустой желудок… — Михаилу Александровичу не пришлось в советском детстве изучать Талмуд, но национальная страсть к притчам и аналогиям жила в нем, отчего вся жизнь упорно ассоциировалась со старыми анекдотами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38