Хватит воевать! Хватит убивать друг друга! Хватит поливать друг друга грязью! Его поддерживают многие страны. Каледония, Шакалия и Заокеания готовы создать ему благоприятный экономический режим: посылки со сгущенкой и тушенкой готовы завалить всю нашу страну. Накормить народ надо, иначе опять прокатится волна озлобленности… Но не это главное. Основная идея, которую развивает Прахов, — неслыханное чудо! Он вчера в Желтом доме Каледонии сказал великие слова: "Я мечтаю о таком времени, когда каждый из нас, находясь в чужой стране, мог бы сказать: “Я у себя дома!” Я мечтаю о таком времени, когда слово “чужой” исчезнет из лексикона народов".
— Но Прахов же — исчадие ада…
— А ведь нельзя пить одновременно из двух сосудов, — Ксавий ехидно улыбнулся, и я заподозрил его в злоумыслии. — Оставь ты свою подозрительность. Я же знаю, как у тебя складываются отношения с Праховым, и я рад за тебя. Мы оказались с тобой в одной упряжке, и я могу тебе доверить свою наиважнейшую тайну. Ты знаешь, какое мне дал задание Прахов?! Ты никогда не отгадаешь. Он поручил мне разработать толкование Апостола Иоанна. Сейчас требуется не только простое, механическое воспроизведение прошлых и забытых идей, но и такое их толкование, какое было бы понятно и доступно каждому простому человеку. Я знаю, ты занимаешься Апостолом Павлом. Они с Иоанном совсем рядом. Расстояние в четверть века! Но какая разница!
— Я почти ничего не знаю об Иоанне.
— Иоанн из Патмоса был великим артистом. Он жил в разных городах Малой Азии, в частности Эдессе, откуда родом был бывший горшечник Лже-Нерон. Лже-Нерон, как и Нерон, преследовал христиан, используя старый нероновский метод провокаций, творил преступление за преступлением и сваливал их на христиан, после чего шли казни и массовые репрессии, показательные суды и расправы, конфискации имущества и преследования сочувствующих. Иоанн был евреем по рождению, он глубоко знал греческую и римскую философию, искусство и право, а главное — умел выступать на подмостках так, что ни один актер того времени не мог с ним сравниться. Когда он принял христианство, его новая вера потребовала от него оставить лицедейство как занятие, неугодное Богу. И только однажды он решился прочесть в Эдессе «Октавию» Сенеки, где жуткие, жестокие и непомерно хвастливые речи Нерона говорили о нем больше, чем сама интрига пьесы — убийство Октавии, смерть Поппеи, казни гонимых! Он читал пьесу в лже-нероновской Эдессе, читал публично, ибо тогда был убежден, что это прочтение пьесы угодно Богу. Сидевший в театре Лже-Нерон, увидев то, как публика рукоплещет еврею Иоанну из Патмоса, решил тут же, что надо немедленно уничтожить актера.
Ночью воины лже-императора ворвались в дом Иоанна и на глазах у отца убили единственного его сына, семнадцатилетнего Алексея. Иоанна бросили в темницу, замыслив сотворить над ним не только публичное судилище, но и публичное зрелище, каких не видел свет. И вот тогда, может быть, впервые, были произнесены слова "Большая Программа". Иоанна было решено казнить, ты не поверишь, мой друг, посредством снятия кожи. Лже-Нерон придумал еще одну гадость: Иоанн должен был стоять над морем, на сцене решено было соорудить бассейн, и по мере снятия кожи вода должна была подступать все выше и выше, то опускаясь, то поднимаясь, от чего казнимый то и дело захлебывался и то и дело оживал…
— И что же помешало осуществить этот гнусный план?
И тут Ксавий едва не заплакал. Он сказал мне, что я будто бы никогда ему не верил и всегда подозревал его в разных пакостях только лишь потому, что он мерлей, а потому и сейчас я не поверю ему — а случилось с ним вот что:
— Ты у меня спросил, как я стал верующим. Произошло это так. Однажды ночью, поверь, я не спал, я все совершенно четко видел и готов воспроизвести каждую деталь, — так вот однажды ночью в мою дверь постучали, я сказал: «Войдите», а сам быстро оделся. На пороге стоял человек с рыжей бородой, заросший и вот в такой серой робе. "Я Иоанн Богослов из Патмоса, — сказал он. — Я знаю, что ты не приобщен. На свиток и съешь его". — "Разве свитки едят?" — спросил я. А он пояснил: "В моем “Откровении”, которое ты не читал, есть такие слова: “И я пошел к ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее: она будет горька во чреве твоем, но на устах твоих будет сладка, как мед”".
Я слушал, а сам думал о том, что действительно в Библии, особенно в Старом Завете, я встречал несколько раз слова о том, что люди едят свитки, питая ими чрево свое, отчего как бы принимают внутрь Божью Весть. А Иоанн, видя мое смущение, улыбнулся и сказал: "В этом нет ничего удивительного. Когда иудейских детей обучали грамоте, их заставляли писать на грифельной доске смесью муки и меда. Мальчик учил алфавит, у него спрашивали иногда: “Какая это буква и как она звучит?” Если мальчик отвечал правильно, ему разрешали скушать букву. И он слизывал букву с доски. Конечно же, я, когда писал эти строки, думал о том, что Весть Божья одновременно и сладка, и горька. Горько осознавать наше несовершенство, наше убожество и грехи. И сладко осознавать, что своим раскаянием ты пришел к Богу…" "Отче, — сказал я. — У меня много грехов. Но самый тяжкий из них в том, что я предал своего друга Сечкина Степана. Как мне искупить свою вину?" — "У римлян были рабы особого назначения, — ответил Иоанн. — Они назывались рабами-номенклаторес, в их обязанности входило напоминать имена клиентов и подчиненных хозяина. Ты должен стать рабом-номенклаторес, а хозяином твоим будет тот, кто скажет всему миру: “Нет больше чужбины в этом мире, весь мир — моя хижина”". Ты, надеюсь, понял, кого он имел в виду. Но он еще добавил: "Найди того, кого предал ты, и поклонись ему в ноги, великую нужду испытывает он и великую муку готов принять тот, кого ты предал. Помоги ему…"
Я следил за лицом Ксавия — врет или не врет, а сам думал: какое же я имею право не верить и судить его, когда со мною было нечто подобное. Я все же спросил:
— И что же последовало потом?
— А что? Я не удивился, когда утром за мной пришли, и я с того дня стал номенклатурным работником в штате самого Прахова…
Я еще раз подумал о том, что нехорошо я поступаю, когда не верю брату своему, а потому сказал:
— Прости и ты меня. Я плохо о тебе думал и плохо поступал по отношению к тебе. Я тебе должен признаться: хоботовская команда меня спеленала по рукам и ногам, и скажу по совести: мне иногда кажется, что Хобот и его сторонники совестливее, разумнее и честнее Прахова и его подчиненных… Я разрабатываю по заданию Горбунова и Хобота проблему, тоже связанную с первым веком, и даже собираюсь выступить с очерком в печати… Понимаешь, я все-таки хочу спастись, хочу послужить Богу той мерой, которая мне больше по душе…
— Господи, да это все известно! И Прахов одобряет то, что ты в стане Хобота, он знает, что ты собираешься участвовать в конкурсе на лучший очерк нового Референдума, посвященного проблемам эксдермации и проблемам сохранения империи… Действуй, старина, и да поможет нам Бог!
33
На следующий день я отправился в редакцию "Рабочего полена". Меня обрадованно встретил Колдобин:
— Послушай, где ты пропадаешь? Я думал, что тебя уже ошкурили, а ты блаженствуешь. Лиза все спрашивает, куда подевался наш Степа Сечкин. У нас дело есть. Наше «Полено» объявило конкурс на лучший очерк об ошкуривании живых существ. Ты извини, что я так выражаюсь, но с недавних пор мы всячески избегаем слов иноязычного происхождения. По этому поводу у нас сам Егор Кузьмич ведет рубрику: "Язык — моя купель". Так вот, очерк об ошкуривании с элементами историзма, со всякими там распятиями, Аполлонами и Марсиями, скальпированиями и бальзамированиями. Чем страшнее, тем лучше…
— Я не хочу на эту тему говорить, — сказал я. — Я делаю все, чтобы избежать ош… эксдермации. Пишу о первом веке.
— Как раз то, что нам нужно. В конкурсе принимают участие сто шесть приговоренных к полному снятию кожи, двести двенадцать — к частичному и триста восемнадцать — к локальному, избирательному, предполагающему абсолютно свободный выбор места для удаления покрова.
— Нет, я не хочу участвовать в этом мерзком предприятии. Разве что если бы вы повели борьбу против эксдермационных процессов.
— Конечно же, мой милый, — это Лиза Вольфартова вошла. — Мы поведем решительную и бесповоротную борьбу за твою прекрасную кожу! И мы победим! Ника! Нон пасаран! Победа будет за нами!
— Нам важно, чтобы исторический материал был преподан как бы изнутри, — это Колдобин пояснил. — Нам надоели железобетонные статьи о взятии обязательств, перевыполнении норм, о починах, инициативах и грабежах. Мы стоим на пути полного обновления. У нас новый Главный. Сухово-Кобылин знает все не только об ошкуривании, но и всю подноготную человека. У него двадцать шесть дач. И одну из них он готов отдать победителю конкурса. Представь себе, ты получаешь дачу на берегу реки Пахры-Мухры, и там тебе воздвигают великолепный склеп, на котором будет начертано: "Здесь захоронен ошкуренный Сечкин!" Это же сенсация! Тысячи паломников! Твои фото на полполосы!
— На полную полосу! — прокричала Лиза.
— Да, один раз на полную. Ты повысишь нам тираж газеты на пять миллионов рублей. Некорректно будет с твоей стороны не согласиться. Скажу по секрету, у тебя есть шанс. Сам Хобот наложил свою лапу на эту акцию. Так и сказал нам: "Докладывайте по этому вопросу ежедневно". Кстати, его именно первый век интересует, всякие там Флавии, Ироды, Апостолы, Евреи, Греки, Армяне, кто кого резал, душил, распинал, а у тебя же на эту тему горы написаны… Итак, я ставлю тебя в план.
Через две недели ко мне приехал сам Колдобин.
— Где очерк?
— Нет очерка. Я занят!
— Ты с ума сошел. Сам Хобот спрашивает, где очерк об историческом ошкуривании.
— Ты ему сказал, что очерк заказан мне?
— С какой стати я буду ему говорить, а вдруг ты окажешься таким болваном, что не напишешь. Тогда я за одну ночь напишу, и представь себе — о тебе напишу, и напишу такое, что тебе во веки веков не отмыться, и никакой тебе дачи, никакой надписи о захоронении, никакой премии, а ошкурят тебя, как последнего кролика, как гнусную вонючую лису, как старого шелудивого волка, и отвезут на свалку, а кожу сдадут в дубильный комбинат и сошьют моей Лизке сафьяновые сапожки, и будет она всем говорить, задирая свои прелестные лапки: "А это, представьте, из сечкинской кожи сапожки…"
Мысль о том, что Колдобин может сам написать о моем ошкуривании, взволновала меня. Ведь возьмет и напишет. И тогда взорвется Хобот.
— Ладно, напишу. Тут у меня есть кое-какие заготовки. Посмотри. Но это лишь подходы к теме. Но о первом веке предостаточно.
Колдобин взглянул на мои наброски и захлопал в ладоши:
— Да это же как раз то, что нам нужно. Хобот, товарищ Хобот, будет без ума от нашей акции. "Вояж в первый век!", или "Вояжи и миражи", или "Вояж, мираж, тираж!"
Колдобин ушел, а я тихонько набрал телефон Друзиллы и ласковым проникновенным голосом сказал ей:
— А что, если я вам сделаю сюрприз?
— Какой?
— Тогда это будет уже не сюр…
— Я люблю сюрпризы.
— Я немного вам скажу, а вы должны будете подготовить Феликса Трофимовича. Я хочу ко дню вашего рождения или к пасхальному празднику опубликовать в нашей центральной прессе, где именно — воздержусь пока говорить — один из набросков по первому веку. Как бы вы к этому отнеслись?
— Прекрасно!
— А Феликс Трофимович?
— Я его подготовлю. Скажу, что сама вас просила сделать ему такой блестящий подарок.
34
В седьмом часу вечера ко мне постучали. Вошел человек в штатском.
— Одевайтесь. Срочно к товарищу Хоботу, — сказал он любезно.
— Что случилось?
— Этого я не знаю. Машина внизу. Товарищ Хобот ждет вас.
Через двадцать минут я стоял перед Хоботом. Он не предложил мне сесть. Начал с места в карьер:
— Если будешь за моей спиной вести шашни с моей женой, то ошкурим значительно раньше.
— Можно уходить?
— А ты еще с гонором! Гусь! Что там у тебя получается?
— Материал чрезвычайно интересный. Просматривается механизм власти. Впервые поставлена проблема создания Общеевропейского Дома. Империя с чистым империализмом и с грязной демократией.
— Кто наиболее интересен как политик?
— Домициан и Иосиф Флавий.
— Иосиф — это тот еврей, которого прокляли иудеи?
— Да.
— О нем как можно подробнее и как можно быстрее. А Колдобину скажи — пусть печатает, если ты согласишься с его редакцией.
— Слушаюсь, — ответил я верноподданнически. Мне подумалось, что он поступал предельно благородно. Больше того, мне показалось, что он зачислил меня в свой штат.
Я направился к выходу, меня никто не сопровождал, и я не торопился. Коридор был длинным, и из одной комнаты слышны были крики и какая-то возня. Голос мне показался знакомым. Я толкнул дверь и увидел в безобразной позе Ксавия. Рядом стоял Горбунов. Он застегивал штаны и ехидно улыбался. Увидев меня, он шмыгнул в боковую дверь, а Ксавий, едва не плача (впрочем, потом его голос окреп), сказал:
— Неважно, как кто выигрывает. Главное выиграть!
— Расскажи мне про свои средства, и я скажу, какова твоя цель…
— Все средства хороши, если они идут на пользу тебе и твоему народу.
— Ты думаешь, твой народ тебя поймет?
— Он меня поймет и одобрит мои действия, как одобрил все поступки Иосифа Флавия.
— А моя бабушка Мария и Роза Зитцер не одобрили бы…
— Потому они и погибли…
35
20 июля 67 года по Рождеству Христову главнокомандующий иудейскими войсками и будущий еврейский историк Иосиф бен Маттафий, окруженный со всех сторон римлянами, решил сдаться. Он сказал об этом своим сподвижникам. И их ответ был таков:
— Мы хотим умереть здесь…
И тогда Иосиф принял решение бежать. Постыдный его поступок был разгадан иудеями.
И теперь он стоял у сторожевой башни осажденной крепости Иотапаты, и слезы текли по его лицу. Позади сорок семь дней ожесточенной защиты. Никто не мог уличить его в трусости. А теперь душу его сковал страх: спастись любой ценой. Он видел, как римские воины во главе с трибуном Домицием Сабином уже взошли на крепостную стену, он видел у горных дорог кресты с распятыми иудеями. У римлян не было времени вколачивать гвозди во все конечности, поэтому некоторых кое-как привязывали веревками к столбам. Если казненный умирал, его тут же стаскивали, а на освободившееся место втаскивали новых пленников. Он видел, как иудеи несли кресты, как римляне заставляли их вбивать гвозди в руки своих товарищей. Иосиф видел, как стаи птиц кружились над умершими. Карканье черных воронов долетало до сторожевой башни. Доносились и голоса мучеников:
— Слушай, Израиль, Ягве, Бог наш, Ягве един!
Видя неминуемую гибель, Иосиф назначил богослужение. Со слезами на глазах он, Иосиф бен Маттафий, священник первой череды, стал читать молитву покаяния.
Кто-то негодующе крикнул:
— Да заткнись же ты! Сдохнем мы и без твоего благословения.
Ринулись смельчаки в последний бой. Недолго он длился, этот бой. Иосиф приоткрыл люк водопровода. Прелестная Сара Лашез отошла от стены и поманила Иосифа к себе:
— Все готово, мой господин.
Иосиф бен Маттафий с юной Сарой Лашез и отрядом в сорок человек, приближенных к нему, укрылся в цистерне городского водопровода. В убежище было достаточно и питьевой воды, и съестных припасов. Расчет был прост: переждать сумятицу и, улучив момент, бежать из осажденного города. Иосиф не верил в удачу: крепость оцеплена со всех сторон. В убежище было темно. Иосиф прижал к груди своей юную Сару, а затем слегка оттолкнул ее от себя:
— Иди…
Сара благополучно выбралась из засады. Она сказала римлянам, где прячутся остатки иудеев во главе со своим генералом Иосифом бен Маттафием. Но с нее все равно сорвали платье и отправили к пленницам, приговоренным на невольничий рынок.
— Сколько тебе лет? — спросил у Сары трибун Никанор по-арамейски.
— Четырнадцать, — ответила Сара.
— Я тебя, пожалуй, возьму к себе, — сказал трибун, рассматривая грудь и бедра юной красавицы.
— Только после нашего главнокомандующего Веспасиана. Он любит именно такие узкие бедра, — рассмеялся трибун Луцилий.
— Ладно, — пробурчал Никанор. — Можно и после Веспасиана.
Никанор подошел к цистерне и крикнул осажденным:
— Предлагаю сдаться. Обещаем пощадить.
— Мы скорее умрем, чем сдадимся, — отвечали иудеи. — Лучше умереть здесь, чем на кресте или на арене цирка.
— Даем вам один час на размышление. Потом выкурим вас оттуда.
Иосиф видел, как солдаты подтаскивали дрова и хворост. И тогда Иосиф бен Маттафий, иудейский священник первой череды, главнокомандующий иудейскими войсками, сказал:
— Великий грех самому лишать себя жизни. Будет меньше греха, если каждый убьет не себя, а товарища. — Иосиф достал из-за пояса игральные кости и предложил всем испытать свой жребий. На каждой из четырех костей были свои знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
— Но Прахов же — исчадие ада…
— А ведь нельзя пить одновременно из двух сосудов, — Ксавий ехидно улыбнулся, и я заподозрил его в злоумыслии. — Оставь ты свою подозрительность. Я же знаю, как у тебя складываются отношения с Праховым, и я рад за тебя. Мы оказались с тобой в одной упряжке, и я могу тебе доверить свою наиважнейшую тайну. Ты знаешь, какое мне дал задание Прахов?! Ты никогда не отгадаешь. Он поручил мне разработать толкование Апостола Иоанна. Сейчас требуется не только простое, механическое воспроизведение прошлых и забытых идей, но и такое их толкование, какое было бы понятно и доступно каждому простому человеку. Я знаю, ты занимаешься Апостолом Павлом. Они с Иоанном совсем рядом. Расстояние в четверть века! Но какая разница!
— Я почти ничего не знаю об Иоанне.
— Иоанн из Патмоса был великим артистом. Он жил в разных городах Малой Азии, в частности Эдессе, откуда родом был бывший горшечник Лже-Нерон. Лже-Нерон, как и Нерон, преследовал христиан, используя старый нероновский метод провокаций, творил преступление за преступлением и сваливал их на христиан, после чего шли казни и массовые репрессии, показательные суды и расправы, конфискации имущества и преследования сочувствующих. Иоанн был евреем по рождению, он глубоко знал греческую и римскую философию, искусство и право, а главное — умел выступать на подмостках так, что ни один актер того времени не мог с ним сравниться. Когда он принял христианство, его новая вера потребовала от него оставить лицедейство как занятие, неугодное Богу. И только однажды он решился прочесть в Эдессе «Октавию» Сенеки, где жуткие, жестокие и непомерно хвастливые речи Нерона говорили о нем больше, чем сама интрига пьесы — убийство Октавии, смерть Поппеи, казни гонимых! Он читал пьесу в лже-нероновской Эдессе, читал публично, ибо тогда был убежден, что это прочтение пьесы угодно Богу. Сидевший в театре Лже-Нерон, увидев то, как публика рукоплещет еврею Иоанну из Патмоса, решил тут же, что надо немедленно уничтожить актера.
Ночью воины лже-императора ворвались в дом Иоанна и на глазах у отца убили единственного его сына, семнадцатилетнего Алексея. Иоанна бросили в темницу, замыслив сотворить над ним не только публичное судилище, но и публичное зрелище, каких не видел свет. И вот тогда, может быть, впервые, были произнесены слова "Большая Программа". Иоанна было решено казнить, ты не поверишь, мой друг, посредством снятия кожи. Лже-Нерон придумал еще одну гадость: Иоанн должен был стоять над морем, на сцене решено было соорудить бассейн, и по мере снятия кожи вода должна была подступать все выше и выше, то опускаясь, то поднимаясь, от чего казнимый то и дело захлебывался и то и дело оживал…
— И что же помешало осуществить этот гнусный план?
И тут Ксавий едва не заплакал. Он сказал мне, что я будто бы никогда ему не верил и всегда подозревал его в разных пакостях только лишь потому, что он мерлей, а потому и сейчас я не поверю ему — а случилось с ним вот что:
— Ты у меня спросил, как я стал верующим. Произошло это так. Однажды ночью, поверь, я не спал, я все совершенно четко видел и готов воспроизвести каждую деталь, — так вот однажды ночью в мою дверь постучали, я сказал: «Войдите», а сам быстро оделся. На пороге стоял человек с рыжей бородой, заросший и вот в такой серой робе. "Я Иоанн Богослов из Патмоса, — сказал он. — Я знаю, что ты не приобщен. На свиток и съешь его". — "Разве свитки едят?" — спросил я. А он пояснил: "В моем “Откровении”, которое ты не читал, есть такие слова: “И я пошел к ангелу и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее: она будет горька во чреве твоем, но на устах твоих будет сладка, как мед”".
Я слушал, а сам думал о том, что действительно в Библии, особенно в Старом Завете, я встречал несколько раз слова о том, что люди едят свитки, питая ими чрево свое, отчего как бы принимают внутрь Божью Весть. А Иоанн, видя мое смущение, улыбнулся и сказал: "В этом нет ничего удивительного. Когда иудейских детей обучали грамоте, их заставляли писать на грифельной доске смесью муки и меда. Мальчик учил алфавит, у него спрашивали иногда: “Какая это буква и как она звучит?” Если мальчик отвечал правильно, ему разрешали скушать букву. И он слизывал букву с доски. Конечно же, я, когда писал эти строки, думал о том, что Весть Божья одновременно и сладка, и горька. Горько осознавать наше несовершенство, наше убожество и грехи. И сладко осознавать, что своим раскаянием ты пришел к Богу…" "Отче, — сказал я. — У меня много грехов. Но самый тяжкий из них в том, что я предал своего друга Сечкина Степана. Как мне искупить свою вину?" — "У римлян были рабы особого назначения, — ответил Иоанн. — Они назывались рабами-номенклаторес, в их обязанности входило напоминать имена клиентов и подчиненных хозяина. Ты должен стать рабом-номенклаторес, а хозяином твоим будет тот, кто скажет всему миру: “Нет больше чужбины в этом мире, весь мир — моя хижина”". Ты, надеюсь, понял, кого он имел в виду. Но он еще добавил: "Найди того, кого предал ты, и поклонись ему в ноги, великую нужду испытывает он и великую муку готов принять тот, кого ты предал. Помоги ему…"
Я следил за лицом Ксавия — врет или не врет, а сам думал: какое же я имею право не верить и судить его, когда со мною было нечто подобное. Я все же спросил:
— И что же последовало потом?
— А что? Я не удивился, когда утром за мной пришли, и я с того дня стал номенклатурным работником в штате самого Прахова…
Я еще раз подумал о том, что нехорошо я поступаю, когда не верю брату своему, а потому сказал:
— Прости и ты меня. Я плохо о тебе думал и плохо поступал по отношению к тебе. Я тебе должен признаться: хоботовская команда меня спеленала по рукам и ногам, и скажу по совести: мне иногда кажется, что Хобот и его сторонники совестливее, разумнее и честнее Прахова и его подчиненных… Я разрабатываю по заданию Горбунова и Хобота проблему, тоже связанную с первым веком, и даже собираюсь выступить с очерком в печати… Понимаешь, я все-таки хочу спастись, хочу послужить Богу той мерой, которая мне больше по душе…
— Господи, да это все известно! И Прахов одобряет то, что ты в стане Хобота, он знает, что ты собираешься участвовать в конкурсе на лучший очерк нового Референдума, посвященного проблемам эксдермации и проблемам сохранения империи… Действуй, старина, и да поможет нам Бог!
33
На следующий день я отправился в редакцию "Рабочего полена". Меня обрадованно встретил Колдобин:
— Послушай, где ты пропадаешь? Я думал, что тебя уже ошкурили, а ты блаженствуешь. Лиза все спрашивает, куда подевался наш Степа Сечкин. У нас дело есть. Наше «Полено» объявило конкурс на лучший очерк об ошкуривании живых существ. Ты извини, что я так выражаюсь, но с недавних пор мы всячески избегаем слов иноязычного происхождения. По этому поводу у нас сам Егор Кузьмич ведет рубрику: "Язык — моя купель". Так вот, очерк об ошкуривании с элементами историзма, со всякими там распятиями, Аполлонами и Марсиями, скальпированиями и бальзамированиями. Чем страшнее, тем лучше…
— Я не хочу на эту тему говорить, — сказал я. — Я делаю все, чтобы избежать ош… эксдермации. Пишу о первом веке.
— Как раз то, что нам нужно. В конкурсе принимают участие сто шесть приговоренных к полному снятию кожи, двести двенадцать — к частичному и триста восемнадцать — к локальному, избирательному, предполагающему абсолютно свободный выбор места для удаления покрова.
— Нет, я не хочу участвовать в этом мерзком предприятии. Разве что если бы вы повели борьбу против эксдермационных процессов.
— Конечно же, мой милый, — это Лиза Вольфартова вошла. — Мы поведем решительную и бесповоротную борьбу за твою прекрасную кожу! И мы победим! Ника! Нон пасаран! Победа будет за нами!
— Нам важно, чтобы исторический материал был преподан как бы изнутри, — это Колдобин пояснил. — Нам надоели железобетонные статьи о взятии обязательств, перевыполнении норм, о починах, инициативах и грабежах. Мы стоим на пути полного обновления. У нас новый Главный. Сухово-Кобылин знает все не только об ошкуривании, но и всю подноготную человека. У него двадцать шесть дач. И одну из них он готов отдать победителю конкурса. Представь себе, ты получаешь дачу на берегу реки Пахры-Мухры, и там тебе воздвигают великолепный склеп, на котором будет начертано: "Здесь захоронен ошкуренный Сечкин!" Это же сенсация! Тысячи паломников! Твои фото на полполосы!
— На полную полосу! — прокричала Лиза.
— Да, один раз на полную. Ты повысишь нам тираж газеты на пять миллионов рублей. Некорректно будет с твоей стороны не согласиться. Скажу по секрету, у тебя есть шанс. Сам Хобот наложил свою лапу на эту акцию. Так и сказал нам: "Докладывайте по этому вопросу ежедневно". Кстати, его именно первый век интересует, всякие там Флавии, Ироды, Апостолы, Евреи, Греки, Армяне, кто кого резал, душил, распинал, а у тебя же на эту тему горы написаны… Итак, я ставлю тебя в план.
Через две недели ко мне приехал сам Колдобин.
— Где очерк?
— Нет очерка. Я занят!
— Ты с ума сошел. Сам Хобот спрашивает, где очерк об историческом ошкуривании.
— Ты ему сказал, что очерк заказан мне?
— С какой стати я буду ему говорить, а вдруг ты окажешься таким болваном, что не напишешь. Тогда я за одну ночь напишу, и представь себе — о тебе напишу, и напишу такое, что тебе во веки веков не отмыться, и никакой тебе дачи, никакой надписи о захоронении, никакой премии, а ошкурят тебя, как последнего кролика, как гнусную вонючую лису, как старого шелудивого волка, и отвезут на свалку, а кожу сдадут в дубильный комбинат и сошьют моей Лизке сафьяновые сапожки, и будет она всем говорить, задирая свои прелестные лапки: "А это, представьте, из сечкинской кожи сапожки…"
Мысль о том, что Колдобин может сам написать о моем ошкуривании, взволновала меня. Ведь возьмет и напишет. И тогда взорвется Хобот.
— Ладно, напишу. Тут у меня есть кое-какие заготовки. Посмотри. Но это лишь подходы к теме. Но о первом веке предостаточно.
Колдобин взглянул на мои наброски и захлопал в ладоши:
— Да это же как раз то, что нам нужно. Хобот, товарищ Хобот, будет без ума от нашей акции. "Вояж в первый век!", или "Вояжи и миражи", или "Вояж, мираж, тираж!"
Колдобин ушел, а я тихонько набрал телефон Друзиллы и ласковым проникновенным голосом сказал ей:
— А что, если я вам сделаю сюрприз?
— Какой?
— Тогда это будет уже не сюр…
— Я люблю сюрпризы.
— Я немного вам скажу, а вы должны будете подготовить Феликса Трофимовича. Я хочу ко дню вашего рождения или к пасхальному празднику опубликовать в нашей центральной прессе, где именно — воздержусь пока говорить — один из набросков по первому веку. Как бы вы к этому отнеслись?
— Прекрасно!
— А Феликс Трофимович?
— Я его подготовлю. Скажу, что сама вас просила сделать ему такой блестящий подарок.
34
В седьмом часу вечера ко мне постучали. Вошел человек в штатском.
— Одевайтесь. Срочно к товарищу Хоботу, — сказал он любезно.
— Что случилось?
— Этого я не знаю. Машина внизу. Товарищ Хобот ждет вас.
Через двадцать минут я стоял перед Хоботом. Он не предложил мне сесть. Начал с места в карьер:
— Если будешь за моей спиной вести шашни с моей женой, то ошкурим значительно раньше.
— Можно уходить?
— А ты еще с гонором! Гусь! Что там у тебя получается?
— Материал чрезвычайно интересный. Просматривается механизм власти. Впервые поставлена проблема создания Общеевропейского Дома. Империя с чистым империализмом и с грязной демократией.
— Кто наиболее интересен как политик?
— Домициан и Иосиф Флавий.
— Иосиф — это тот еврей, которого прокляли иудеи?
— Да.
— О нем как можно подробнее и как можно быстрее. А Колдобину скажи — пусть печатает, если ты согласишься с его редакцией.
— Слушаюсь, — ответил я верноподданнически. Мне подумалось, что он поступал предельно благородно. Больше того, мне показалось, что он зачислил меня в свой штат.
Я направился к выходу, меня никто не сопровождал, и я не торопился. Коридор был длинным, и из одной комнаты слышны были крики и какая-то возня. Голос мне показался знакомым. Я толкнул дверь и увидел в безобразной позе Ксавия. Рядом стоял Горбунов. Он застегивал штаны и ехидно улыбался. Увидев меня, он шмыгнул в боковую дверь, а Ксавий, едва не плача (впрочем, потом его голос окреп), сказал:
— Неважно, как кто выигрывает. Главное выиграть!
— Расскажи мне про свои средства, и я скажу, какова твоя цель…
— Все средства хороши, если они идут на пользу тебе и твоему народу.
— Ты думаешь, твой народ тебя поймет?
— Он меня поймет и одобрит мои действия, как одобрил все поступки Иосифа Флавия.
— А моя бабушка Мария и Роза Зитцер не одобрили бы…
— Потому они и погибли…
35
20 июля 67 года по Рождеству Христову главнокомандующий иудейскими войсками и будущий еврейский историк Иосиф бен Маттафий, окруженный со всех сторон римлянами, решил сдаться. Он сказал об этом своим сподвижникам. И их ответ был таков:
— Мы хотим умереть здесь…
И тогда Иосиф принял решение бежать. Постыдный его поступок был разгадан иудеями.
И теперь он стоял у сторожевой башни осажденной крепости Иотапаты, и слезы текли по его лицу. Позади сорок семь дней ожесточенной защиты. Никто не мог уличить его в трусости. А теперь душу его сковал страх: спастись любой ценой. Он видел, как римские воины во главе с трибуном Домицием Сабином уже взошли на крепостную стену, он видел у горных дорог кресты с распятыми иудеями. У римлян не было времени вколачивать гвозди во все конечности, поэтому некоторых кое-как привязывали веревками к столбам. Если казненный умирал, его тут же стаскивали, а на освободившееся место втаскивали новых пленников. Он видел, как иудеи несли кресты, как римляне заставляли их вбивать гвозди в руки своих товарищей. Иосиф видел, как стаи птиц кружились над умершими. Карканье черных воронов долетало до сторожевой башни. Доносились и голоса мучеников:
— Слушай, Израиль, Ягве, Бог наш, Ягве един!
Видя неминуемую гибель, Иосиф назначил богослужение. Со слезами на глазах он, Иосиф бен Маттафий, священник первой череды, стал читать молитву покаяния.
Кто-то негодующе крикнул:
— Да заткнись же ты! Сдохнем мы и без твоего благословения.
Ринулись смельчаки в последний бой. Недолго он длился, этот бой. Иосиф приоткрыл люк водопровода. Прелестная Сара Лашез отошла от стены и поманила Иосифа к себе:
— Все готово, мой господин.
Иосиф бен Маттафий с юной Сарой Лашез и отрядом в сорок человек, приближенных к нему, укрылся в цистерне городского водопровода. В убежище было достаточно и питьевой воды, и съестных припасов. Расчет был прост: переждать сумятицу и, улучив момент, бежать из осажденного города. Иосиф не верил в удачу: крепость оцеплена со всех сторон. В убежище было темно. Иосиф прижал к груди своей юную Сару, а затем слегка оттолкнул ее от себя:
— Иди…
Сара благополучно выбралась из засады. Она сказала римлянам, где прячутся остатки иудеев во главе со своим генералом Иосифом бен Маттафием. Но с нее все равно сорвали платье и отправили к пленницам, приговоренным на невольничий рынок.
— Сколько тебе лет? — спросил у Сары трибун Никанор по-арамейски.
— Четырнадцать, — ответила Сара.
— Я тебя, пожалуй, возьму к себе, — сказал трибун, рассматривая грудь и бедра юной красавицы.
— Только после нашего главнокомандующего Веспасиана. Он любит именно такие узкие бедра, — рассмеялся трибун Луцилий.
— Ладно, — пробурчал Никанор. — Можно и после Веспасиана.
Никанор подошел к цистерне и крикнул осажденным:
— Предлагаю сдаться. Обещаем пощадить.
— Мы скорее умрем, чем сдадимся, — отвечали иудеи. — Лучше умереть здесь, чем на кресте или на арене цирка.
— Даем вам один час на размышление. Потом выкурим вас оттуда.
Иосиф видел, как солдаты подтаскивали дрова и хворост. И тогда Иосиф бен Маттафий, иудейский священник первой череды, главнокомандующий иудейскими войсками, сказал:
— Великий грех самому лишать себя жизни. Будет меньше греха, если каждый убьет не себя, а товарища. — Иосиф достал из-за пояса игральные кости и предложил всем испытать свой жребий. На каждой из четырех костей были свои знаки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69