***
Она возникла перед ним, как видение, непонятно откуда, и он узнал ее сразу. Только что не было никого, и вдруг на тропинке - эта легкая, как струйка сока, фигурка в плаще, черные, как южная ночь, гладкие волосы, развернутые прямые плечи. Идет, задумчиво опустив гордую голову. Бешено застучало сердце, загорелись щеки от прилившей к ним крови...
Он шел за ней осторожно, как вор, стараясь ступать след в след, чтобы не было слышно его шагов, успокаивая, утишая себя. Как к ней приблизиться, что сказать? Смешно! Сколько раз приставал он к дамам в своем писательском клубе, и всегда успешно.
Ему ли не знать старых, как мир, и, как мир, банальных приемов? Робость, непривычная, вовсе ему не свойственная, сковала его, стреножила. В темноте уже белели корпуса первого санатория, надо было спешить. Володя набрал полные легкие воздуха и - как в воду, как прыжок с трамплина...
- А я думал, что я один такой полуночник...
С удивлением услышал он собственный голос - веселый, небрежный басок всегдашнего победителя.
Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.
- А я давно за вами иду, - продолжал Володя все так же весело и развязно.
Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал, что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" - в отчаянии подумал он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как она встрепенулась, как дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:
- Давайте завтра поднимемся на Машук, к памятнику? А потом - к Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, - торопливо добавил он, потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там ваннам очень серьезно.
- Хорошо, - спокойно согласилась Рабигуль, и Володя поздравил себя пусть с маленькой, но победой.
9
Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один - не очень уверенно это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье на какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались, такой закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу. Может, потому они и не спали - ни Володя, ни Рабигуль. Войдя в комнату - тихонько, чтобы не разбудить соседок, - Рабигуль приоткрыла форточку, Свежий ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье соловьев в волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу. Рабигуль быстро разделась, скользнула под одеяло. Она слушала, слушала, и какими-то странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее приходили покой, радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей уже привычной печали, возрождаясь к новой, другой жизни. Высокий, светловолосый русский богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах, чего никогда не было в бесцветных глазах Алика.
- Как вас зовут?
- Рабигуль.
- Чудесное имя...
Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного. Но Рабигуль все вспоминала и вспоминала - и как они шли, и как неожиданно и задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел на нее, и как, прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя, что с ней случилось и случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто думала и думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне грузная, в шпильках и бигудях, Рита.
- Ну вот, расхлябянила все, что можно, - ворочаясь, прошипела она.
Рабигуль такого слова не знала, никогда его не слышала, но смысл уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.
- Ты только послушай, как поют соловьи, - виновато прошептала она, надеясь умилостивить соседку.
- Спать не дают, гады, - засыпая, проворчала Рита и натянула одеяло на голову.
Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой бывала лишь на концертах, когда пела - глубоко и сильно - ее любимая виолончель.
***
Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную лампу, сунул в стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и уселся за стол. Белый словно черемуха лист звал, манил - впервые после долгого перерыва. Он взял ручку, и она заскользила по бумаге, оставляя за собой поющие строчки, которые сами собой укладывались в ритмичные строфы. Он едва успевал записывать.
Один лист, второй, третий... Та же нежность, что была в душе Рабигуль, благодарность судьбе - они все-таки встретились! - восторг - как пели в ночи соловьи! - все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное высокого предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от счастья, он бухнулся в постель и мгновенно заснул крепким сном - надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но за час до, назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!
Третья лавочка справа, у главного корпуса".
Там они договорились встретиться с Рабигуль.
***
В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела, скрестив ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно сложив на коленях тонкие смуглые руки, и ждала. Застыв на месте от невозможного, чудовищного волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у Кармен, - подумал Володя. - А ножки такие маленькие!" Странная боль, похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он - боится? Глубоко вздохнув, невольно сжав кулаки, Володя решительно шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", - поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но он никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.
- Хэлло, - развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.
Протезист Литфонда изводил его месяца два.
"Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", - утешал он несчастного пациента. И не наврал: такой она и была!
- Как спалось?
Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.
- Хорошо, спасибо, - машинально кивнула она.
И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. - Какой концерт дали нам соловьи!
- Да уж, совсем отбились от рук, - радостно подхватил Володя. Прямо-таки обнаглели...
С недоумением, страхом, растерянностью слышал он, как со стороны, дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то! Какое "хэлло"? И о соловьях - "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А Рабигуль будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов, ни его смятения. Эта женщина жила в своем мире - музыки, красоты и гармонии.
- Такие маленькие, невзрачные птички, - своим глубоким и низким голосом с нежностью сказала она, - и такой оркестр, такая невероятная мощь!
Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.
- Что с вами? - участливо спросила Рабигуль. - Вам нездоровится? Может, никуда не пойдем?
- Нет! - крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.
Володя покосился на Рабигуль - она снова смотрела вниз, под ноги, состроил толстяку зверскую рожу, тот оскорбился, сдвинул на затылок шляпу и двинулся, слава Богу, дальше.
- Нет, - повторил Володя и несмело коснулся руки Рабигуль. - Я просто не спал сегодня. Почти Не спал.
- Почему? - наивно спросила Рабигуль.
"Потому что влюбился!" - простонал про себя Володя, но вслух сказал:
- Потому что писал стихи.
И это тоже было признанием.
- Хорошо, наверное, пишется под соловьиные трели, - задумчиво сказала Рабигуль.
Она смотрела на Володю приветливо и спокойно, и ее спокойствие ранило, убивало, потому что виделось в нем равнодушие, победить которое можно только стихами.
- Да, хорошо, - задохнувшись от гордости за написанное соловьиной ночью, признал Володя правоту Рабигуль.
Он всегда, лучше самого лучшего критика, знал своим стихам цену. Строки, звучавшие сейчас в душе, были, казалось ему, прекрасны. Да что там, они такими и были. Не дожидаясь просьбы, глядя прямо перед собой, севшим от волнения голосом, Володя начал читать. Голос его дрожал, срывался, руки судорожно вцепились в сиденье скамьи; "Она должна, она не может не догадаться, - мелькнула в его сознании радостная, тревожная мысль. - Сейчас, вот сейчас она все поймет: ведь музыка и стихи - почти одно и то же!"
- Спасибо, - просто сказала Рабигуль, когда он наконец умолк и, не глядя на Рабигуль, страдальчески сдвинув брови, стал ждать вердикта. - В ваших стихах столько чувства... - Как будто эти чувства не относились к ней! - А теперь пошли на Машук, к Лермонтову.
Почему, зачем она сказала о Лермонтове? Чтобы поставить его на место? До Лермонтова, как до вершины высочайшей из гор, конечно, ему не добраться!
Неожиданно Рабигуль взяла его за руку, и Володю это так взволновало, что он чуть не расплакался. "Еще чего не хватало!" - мысленно возмутился он, сжал тонкие пальцы этой поразительной женщины, которая так тянула его к себе и так мучила, но Рабигуль уже отняла руку, смуглые щеки внезапно покрыл румянец, она встала, и вслед за ней встал он, и они пошли по дорожке к Провалу: оттуда шла вверх тропа к месту злосчастной дуэли и выше - к арфе древнего, легкомысленного и веселого бога ветров.
У Провала, как всегда, теснился народ. Потягивали из кружечек целебную воду, кричали "э-гей, э-гегей...", сложив руки лодочкой, вызывая из пещеры эхо. Кто-то, как всегда, вспоминал Ильфа, кто-то, несмотря на строгий запрет, бросал в голубую, пахнущую серой воду камешки. Было шумно и пошло. Но загадочно темнела в глубине пещеры аквамарином вода, поблескивали на ней блики уходящего солнца, а там, вдали, у самой стенки, вода становилась совершенно зеленой.
- Как русалочьи волосы, - сказала Рабигуль.
- Верно, - улыбнулся Володя.
Как они понимали друг друга, как одинаково чувствовали!
На тропе, плавно вьющейся в гору, как ни странно, не было ни души. То ли потому, что сгущались синие сумерки, вечерний туман легкой, загадочной пеленой уже лег в ложбинки, то ли потому, что бурный летний сезон был еще впереди. Они шли вдвоем, и только звук их шагов да плач арфы нарушали вечернюю тишину.
- К ней идти уже поздно, - сожалея, сказала Рабигуль.
Ее голос так его волновал!
- Значит, пойдем завтра, - осторожно предложил он, с восторгом и страхом чувствуя, что вся его жизнь зависит теперь от нее, от этой легкой, смуглой женщины с единственным, неповторимым именем - Рабигуль.
Только это они и сказали друг другу и молча, вдыхая запахи проснувшихся к весне деревьев, дошли до памятника, молча остановились возле.
Скорбный лик поэта смотрел прямо на них, железные цепи окружали маленькую площадку, темные туи печально возвышались в отдалении, замыкая траурную композицию. "Дзинь-динь... А-а-а..." - плакала под ветром - там, на вершине, - арфа.
- Холодно, - прошептала Рабигуль, и бережно, осторожно Володя обнял ее за плечи. Она вздохнула и, словно подчиняясь царившей вокруг тишине, земной и небесной гармонии, склонила голову ему на плечо.
Володя замер от счастья, боясь шевельнуться, спугнуть. Всем своим существом ощущал он небывалость происходящего. Эта чужая, непонятная, странно-суровая женщина с низким глубоким голосом так ему дорога, так бесценна, единственна, что только оставшись один, усевшись за стол, сможет он снова выразить всю безмерность своего чувства.
- Почему он всегда таким был печальным? - подумала вслух Рабигуль. Ведь любил, понимал, чувствовал Пушкина, ощущая себя, наверное, его преемником, но Пушкин - это же свет, а Лермонтов - ночь.
Она отодвинулась от Володи, взглянула на небо.
Первая звезда встала уже над арфой.
- И он, похоже, искал смерти, неустанно думал о ней, - сказал Володя. Но, как все молодые, не очень-то в нее верил.
- Да, - согласилась с ним Рабигуль. - В "Герое..." остался живым Печорин, разочарованным, как его создатель, но живым, а в жизни - Мартынов.
- Искусство с реальностью обычно не совпадает, - продолжал свою мысль Володя. - Это другая действительность. Да что я вам говорю? - спохватился он. - Вы и без меня знаете.
- Знаю. Музыка - самое абстрактное из искусств - ну, может, еще балет, - но рассказывает о человеке все: о чем он думает, что чувствует, чем живет...
Они говорили, негромко роняя слова, стоя, как заколдованные, у памятника безрассудному, как все русские, гению, зачарованные горами, дрожанием в прозрачном воздухе арфы, терпким запахом туи и сырой земли, покоренные близостью ночи. Уже давно пора было идти в санаторий, но лишь когда очертания памятника почти слились с темно-синим небом, Рабигуль сказала:
- Пошли?
- Пошли.
Они медленно, неохотно стали спускаться - к огням и людям, разухабистым, на зыбкой грани приличия песенкам, к шашлыкам, бастурме, пирожкам на прогорклом масле, оставляя за собой автора "Демона", божественных строф, поразительной прозы, так рано покинувшего этот мир, успевшего столько о нем сказать.
10
Санаторий "Ласточка" - заведение серьезное, основательное; в курортной книжке жизнь расписана если не по минутам, так по часам - это уж точно.
После завтрака - ванны и всякие там души (у Рабигуль - циркулярный, "от нервов", как определила Рита), через день у всех подряд сифонные промывания кишечника, а к ним та еще подготовочка.
- Вся наша жизнь - сплошная клизма, - громогласно потешалась над "сифоном" Люда, и ямочки играли на се упругих, крепких щеках.
А еще предлагалось народу промыть минеральной водой печень "Помолодеете лет на десять!" - но от этой средневековой пытки Рабигуль, например, отказалась. А Рита с Людой - нет, и долго потом рассказывали, как заглатывали кишку с металлическим наконечником, да так, чтоб добрался наконечник до печени.
- Ниче, - бодро сказала Рита, - у нас в горячем цеху пожарче будет.
Но выглядела при этом неважно и легла сразу.
- В Америке небось за такое деньги дерут! - поддержала ее Люда и тоже бухнулась в койку" - А мы задаром!
Они все гордились перед дурочкой Рабигуль, что платили за путевку сущие пустяки, а отдыхают по полной программе.
На Рабигуль же врач лишь взглянула, как тут же велела встать на весы, толкнула туда-сюда гирьку, покачала укоризненно головой - она и без весов оценила изящную хрупкость уйгурки - и на предложении помолодеть лет на десять не стала настаивать.
- Будете принимать ванны, душ, кислородный коктейль, дюбаж через день и "сифон" - через два Днем - спать. Очень рекомендую. Надеюсь, не пьете, не курите?
Рабигуль только улыбнулась в ответ. Зачем ей пить и курить, когда у нее есть музыка?
Врач, седая, с короткой стрижкой, чиркнула спичкой, закурила старомодную, со сладким медовым запахом папиросу, откинулась на спинку стула.
- Не возражаете? - на всякий случай спросила она, щурясь от дыма. - Вы у меня сегодня последняя.
- Конечно, нет, - снова улыбнулась Рабигуль.
Очень ей эта седая врачиха понравилась.
- И то правда, - непонятно сказала врач. - Что - папиросы? Так, чепуха! Нынче правят бал наркотики.
"Наркота", как они их называют.
- Как вы сказали? - с любопытством взглянула на врача Рабигуль. "Наркота"? Никогда не слышала.
- Проложили тропу из Афганистана, - словно сама с собой говорила врач. - Вторглись в "Золотой треугольник". А теперь никто не знает, что делать. И прежде была конопля, но сейчас...
Она устало махнула рукой, выпустила изо рта струйку синего дыма, проследила взглядом за его тающими в тиши кабинета кольцами и вдруг сказала то, о чем как раз подумала Рабигуль.
- Вот скажите, - резко наклонилась врач к сидевшей напротив" - зачем, например, творческому человеку наркотики? Вы ведь и так, без подстегиваний, создаете другие миры, расширяете жизненное пространство, его меняете - для себя и других. Зачем вам дурман и призраки?
Рабигуль молчала, стараясь вспомнить имя врача, написано же на дверях кабинета! Наконец вспомнила.
- Серафима Федоровна, - они словно поменялись местами, врач и ее пациентка, - я в этом совсем ничего не смыслю: поверьте, никогда ничего такого не пробовала. Я даже вина не пью - просто не хочется. И вы правы: когда пишешь или исполняешь что-то серьезное...
Но врач ее не дослушала.
- Некоторые считают: есть что-то такое в крови что притягивает. У кого-то есть, а у кого-то - нет Впрочем, в отличие от алкоголя привыкание идет стремительно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19