Зачем он это сделал? Затем, очевидно,
чтобы дать знать Баранну, что он знает о подстроенности им всей
этой интриги с Отделом, что он отлично осведомлен о ее
фиктивности. Такие сведения он мог получить только от
вышестоящих лиц. В итоге оказывается, что все присутствующие,
кроме меня, но я-то находился в шкафу, были подосланы Отделом...
- Я - нет,- сказал я.
- Ты тоже! Чай был сладким!
- Что-что?
- Чай, которым тебя приводили в чувство, был сладким,
поэтому твое тело стало липким и тебе пришлось согласиться
вымыться. Во время мытья у тебя забрали одежду, и ты был
вынужден надеть купальный халат, от которого недалеко и до
пижамы. Доктор, однако, никогда не решился бы подкинуть тебя
Баранну на свой страх и риск! Доктор подчиняется Отделу, эрго -
и ты, и все прочие здесь были людьми Отдела! Понимаешь, что это
значит?
- Нет.
- Поскольку Семприак манипуляциями с тарелкой лишил себя
возможности выигрыша, никакого поединка здесь вообще не было.
Поскольку и он, и те двое, и ты... поскольку все вы были
марионетками одной и той же стороны, то вторая вообще не
существовала. Жестокая шутка, выданная через Баранна, была в
сущности шуткой самого Отдела! Вижу, что ты мне не веришь.
- Нет.
- Разумеется! Как же тут поверить? "Как это так,- думаешь
ты.- Могучий Отдел занимается розыгрышами каких-то там шуток,
баловством? Такого не может быть! Здесь кроется какой-то более
глубокий смысл". Но ведь это лишь Баранн хотел сделать тебя
жертвой шутки, Отдел же - нет, он посмеялся над всеми! Странная
шутка? Все зависит от того, как на это смотреть.
Обычно когда мы не видим смысла в чем-то изощренно
совершенном, это вызывает у нас улыбку. Другое дело, когда оно
чрезмерно велико. Вот взять хотя бы солнце с его закрученными
как папильотки протуберанцами или же галактику со всем
блуждающим по ней хламом. Разве не похожа она на уродливую
карусель? А метагалактика с космосом? Да можно ли вообще
серьезно допускать существование бесконечности? Однако видел ли
ты когда-нибудь карикатуру на солнце или галактику? Нет, над
этим мы предпочитаем не смеяться, поскольку пока еще готовы
признать, что это будет не наша насмешка, а насмешка над нами. И
потому мы делаем вид, что нам не известно о примитивности
средств, используемых космосом. Мы говорим: он таков, каков
есть, он является всем, а все не может быть шуткой, оно огромно,
невообразимо велико и, значит, серьезно. Ах, величина - как мы
почитаем ее! Даже дерьмо, если из него воздвигнуть гору с
вершиной, тонущей в облаках, будет возбуждать почтение и слегка
подгибать колени. Поэтому я вовсе не настаиваю, что это была
шутка. Ведь ты предпочитаешь, чтобы это было серьезно, да? Мысль
о том, что тебя истязают просто так, что за страданиями твоими
никто не наблюдает с сатанинской насмешкой, что никто их в
сущности не хотел, никого они не интересуют - такая мысль была
бы для тебя невыносима. И, вероятно, тайна в таком случае
является лучшим выходом - во всяком случае, гораздо более
хорошим, чем если принимать все это за чушь. В тайне ты можешь
спрятать то, что хочешь - надежду. Вот что я, собственно, хотел
сказать. Добавлю только, что говоря об Отделе, я несколько
упростил. Нити, конечно, ведут в него, но в нем не кончаются.
Они уходят дальше, разветвляются по всему Зданию. Это оно на
самом деле было автором "шутки". Оно - либо, если так тебе
больше нравится, никто.
Теперь тебе известно все.
- Я по-прежнему не знаю ничего. Я знаю лишь, что ты
говоришь то, что тебе приказано.
- Ты не поверишь мне, если я скажу, что нет, и будешь
прав, ибо я сам не знаю, действительно ли это так.
- Ты? Как ты можешь этого не знать?
- После того, что я сказал тебе, мог бы понять и сам. Я
лично не слышал, если тебя это интересует, такого приказа, и я
не знаю, слышал ли его мой начальник и выбрал ли меня для его
исполнения, но именно потому я не могу быть уверен в его
отсутствии. Слушай: я не знаю, чем является Здание. Возможно,
Баранн говорил правда. Возможно, две соперничающие друг с другом
разведки поглотили в противоборстве одна другую. А может, это
безумие не людей, а организации, которая, чрезмерно разросшись,
натолкнулась где-то далеко на собственные ответвления, вгрызлась
в них, вернулась по ним к собственному сердцу и теперь сама себя
точит и разъедает, все глубже и глубже. Может, то, другое
Здание, вообще не существует, а служит лишь оправданием
самопожертвования.
- Кто ты такой?
- Священник. Ты ведь знаешь.
- Священник? Ты хочешь меня в этом убедить? Ты же выдал
меня Эрмсу! Для чего ты носишь сутану? Чтобы скрывать мундир?
- А зачем ты носишь тело? Чтобы скрывать скелет? Почему
ты не хочешь понять? Я ничего не скрываю. Да, я выдал тебя, но
ведь здесь все является лишь видимостью, даже измена, даже
убийство. Всеведение - тоже. Оно не только невозможно, но даже и
не нужно. Вполне достаточно его имитации, фантома, сотканного из
доносов, намеков, слов из сна, клочков, выловленных из
канализации, перископов... Не всеведение важно, а вера в него.
"Этого, пожалуй, они вряд ли хотели, чтобы он мне
сказал",- успел подумать я, а он, бледный, продолжал шепотом,
шипя словно от ненависти.
- Ты все еще не веришь мне, а продолжаешь верить в
мудрость Здания! Как мне доказать тебе? Ты видел командующего?
Видел того тупого, покрытого бородавками склеротика на вершине
пирамиды? Вот, смотри!
Он вынул из кармана камешек, выглаженный долгим ношением
и касанием рук, блестящий, покрытый с одного конца крапинками,
словно яичко.
- Ты видишь это? Этот идиотский обломок? Посмотри-ка на
эти глупые точечки, на эту дырку. Однако возьми миллион таких
камешков, триллион, пространство искривится от них, подует
ветер, они соберут лучи звезд, и выползет из нагромождения их
Совершенство. Кто отдал приказ звездам? Кто? Точно так же и
Здание...
- Ты хочешь сказать, что Здание - это сама природа?
- Нет! Они не имеют друг с другом ничего общего, за
исключением того, что оба заключают в себе совершенство. О, ты
считаешь себя узником лабиринта зла, думаешь, что все здесь
имеет значение, что кража планов - это ритуал, поэтому Здание
перечеркивает сам его смысл. Оно уничтожает - и в то же время
все больше творит, созидает, чтобы еще больше было того, что
можно уничтожить - и это показалось тебе мудростью зла. Ради
этого ты занимался умственной эквилибристикой, изворачивался,
полагая, что с тобой так играют, хотел сам согнуть себя в
отмычку, в крючок своей погибели, в знак, который окажется
решением этого уравнения ужаса, но это не так! Слышишь? Нет
плана, уравнения, ключа, нет ничего - есть только Здание!
- Здание? - повторил я. Волосы у меня встали дыбом.
- Здание.
Этим откликом он подстегнул мой страх. Да и сам он дрожал
всем телом.
- Это мудрость наоборот. Слепое вездесущее совершенство,
возникшее самопроизвольно. Оно воплощает себя в людях, хотя
взялось из самих же людей, произошло от них. Ты слышишь? Людское
зло мелко и малозначно, а тут возникла величина. Горы дерьма!
Океаны пота! Рев агонии, миллионогрудый хрип! Испражнения веков
- опора! Здесь ты можешь утонуть в людях, можешь ими удавиться,
затеряться в людской пустыне, брат! Гляди: люди, продолжая
помешивать чай, разорвут тебя на куски, не ведая о том, говоря
при этом о пустяках, ковыряя в зубах, затем начнут поигрывать
твоим трупом и выжимать из него соки, когда настоится, и ты
станешь безволосой обтрепанной куклой, тряпкой, детской
погремушкой, мусором, залитым грязными слезами. Так действует
самозародившееся совершенство, не мудрость. Мудрость - это ты,
ты один. Либо мы вдвоем! Ты - и Второй, и между вами - мост
праведных молчаний... из глаза в глаз...
То, что он, бледный, как смерть, обливающийся потом,
говорил, казалось мне все более знакомым. Я уже слышал нечто
подобное. Вдруг я понял, что точно так же он проповедовал с
амвона, и было там об удавлении, там он ссылался на зло, на
Сатану, и брат Уговорник сказал, что эта проповедь была
провокацией, что Орфини провоцировал...
- Как же я могу поверить тебе? - с мукой сказал я.
Он весь задрожал.
- Ну послушай! - кричал он шепотом.- Разве ты не видишь
еще, что здесь то, что на одном уровне является разговором или
шуткой, на другом оказывается вчиненным иском, на следующем -
розыгрышем Отдела, и если ты будешь далее отслеживать эту нить,
то она разойдется у тебя под руками, исчезнет в стенах, ибо тут
каждый след ведет ко всему!
- И ты это понимаешь?
- Понимаю, почему же нет? Измена является неизбежностью,
но Здание существует для того, чтобы она была невозможна, иными
словами, чтобы сделать невозможной неизбежность. Как? Уничтожая
правду. Измена становится бесплодной, когда правда обращается в
одну из масок лжи. И потому нет здесь места никакой вещи,
названной своим именем, нет места ни действительному отчаянию,
ни настоящему преступлению, которое стало бы для кого-то роковым
и раз и навсегда увлекло бы на дно. Слушай! Свяжись со мной! Мы
образуем тайный союз, заговор! Это освободит нас! Это нас
вызволит!
- Ты с ума сошел!
- Нет! Если мы доверимся друг другу, то спасемся. Я
возвращу тебе тебя, а ты мне меня. Только так мы можем стать
свободными.
- Нас же схватят!
- Это ничего, пусть схватят. Более того: если в этом есть
уверенность, мы тем более сделаем это! Веря в поражение с первой
минуты, искупим свою вину! Я буду умирать за тебя, а ты - за
меня, и это будет действительно правдой, ибо сфальсифицировать
это они не смогут, понимаешь? Ты будешь находиться бок о бок с
распятым негодяем, ибо я - негодяй! Да! Ибо мне приказано
склонить тебя к этому заговору. Я провокатор.
- Что? Что ты сказал?
- Ты что, все еще не понимаешь? Я провокатор, поскольку
исполняю обязанности священника. Здесь только священник, как
провокатор, может сказать тебе то, что я говорил! Мне было
приказано, ибо они убеждены, что ты согласишься.
- Опомнись! Неужели ты и в самом деле думаешь, что я могу
согласиться?
- У тебя все равно нет другого выхода. Так считают они, и
так оно и есть на самом деле. У тебя уже нет сил. Сегодня ты
донес на невинного человека, который тебе сочувствовал, ибо
таким был - по крайней мере в твоем представлении - Баранн,
когда ты его выдавал, поэтому если не сегодня, то завтра ты
ответишь согласием, и если не мне, то кому-то другому. Но
согласишься ты именно так, как навязывает Здание - мнимо, как
принимают вынужденную игру. Не делай этого! Согласись на самом
деле, в сердце, в действительности, сейчас, сразу, и тогда
изнутри провокации родится Правда.
- Но ведь ты должен доложить обо мне и выдать меня, как и
любого, кто согласится с тобой!
- Конечно, я тебя выдам! Но они сочтут это видимостью
заговора, твоим согласием на ложь и шутовскую маску, которую я
по приказу свыше надел тебе на лицо - однако ты, делая все
именно так, как мы договариваемся, но не в силу договора, а по
собственному почину, от себя, все видя и понимая все до конца,
заполнишь пустоту, и таким образом заговор, спланированный
Зданием как провокация, станет Делом. Согласен?
Я молчал.
- Отказываешься? - спросил он. Голос у него задрожал, по
щеке стекла слеза. Он гневно смахнул ее.- Не обращай на нее
внимания,- сказал он.- Это так, по привычке.
Я сидел с по-прежнему трясущейся ногой, не видя его, даже
не слыша, словно бы вновь впервые оказался в сети белых
коридоров, словно у меня украли все, что только можно было
украсть. И, имея еще перед глазами мертвый блеск лабиринта,
ощущая в ушах его мерный пульс, я сказал:
- Согласен.
Молния пробежала по его лицу. Полуотвернувшись, он вытер
платком лоб и щеки.
- Теперь ты будешь бояться, что я _действительно_ предам
тебя,- сказал он наконец,- но с этим ничего не поделаешь.
Слушай: всякие клятвы, присяги и обещания не имеют здесь никакой
ценности, поэтому я тебе скажу лишь - ничего этого нам не нужно.
Никаких условных знаков. Они нас все равно не могут спасти.
Нашим оружием будет явность заговора, явность, в которую никто
не поверит. Я теперь донесу на тебя своему начальнику. Веди себя
естественно, поступай так же, как действовал до сих пор.
- Должен я идти в Отдел Поступления Информации?
- А тебе охота туда идти?
- Пожалуй, нет.
- Так не ходи. Лучше отдохни. Тебе надо набраться сил.
Завтра после обеда между двумя кариатидами, поддерживающими свод
на восьмом этаже, рядом с лифтом тебя будет ожидать Второй...
- Второй?
- Это значит - я. Двое. Так мы будем себя называть.
- Я буду Первым?
- Да. Теперь я ухожу. Будет подозрительно, если мы
слишком долго будем находиться вместе.
- Подожди! Что мне следует говорить, если меня станут
допрашивать перед завтрашней встречей?
- Что сочтешь нужным.
- Могу я тебя выдать?
- Конечно. Ведь о заговоре будут знать, хотя лишь как о
мнимом. Лишь бы ты сам...
Он оборвал фразу.
- А ты?
- Я тоже. С меня довольно. Мы разорвем этот порочный
круг. Подумай: мы спасемся вместе, спасем свои души, даже если
погибнем. Прощай.
Я ничего не сказал. Он торопливо вышел, и воздух,
поколебленный его уходом, какое-то время еще овевал мое лицо.
"Он сейчас идет предавать меня - мнимо. Однако могу ли я
быть уверен, что только мнимо? - подумалось мне, однако мысль
эта оставила меня совершенно равнодушным. Я встал. Мне хотелось
сказать что-нибудь, но я не мог, потому что никого рядом не
было. Я закашлял умышленно громко, чтобы услышать себя. Комната
была без эха. Я заглянул в другую, приоткрыв дверь. Она была
пуста, только на столе медленно, словно в ритме маятниковых
часов, крутились бобины магнитофона. Я снял их, порвал ленту на
мелкие куски, набил ими карманы и пошел в свою ванную.

13

Разбудил меня вой водопроводных труб.
Открыв глаза, я впервые заметил, что потолок ванной
представляет собой барельеф из алебастра, белый, чистый,
изображающий сцену из жизни в Раю.
Адам и Ева поглядывали друг на друга из-за дерева, змий
таился в ветвях, его голова выглядывала из-за круглой ягодицы
Евы, ангел на облачке писал какой-то длинный донос - все было
почти в точности так, как рассказывал мне Баранн...
Баранн!
Сразу протрезвев, я сел на полу. Перед тем, как заснуть,
я стащил с себя всю одежду, но полотенце, которое я подстелил,
не защитило меня от холода, исходящего от кафеля пола.
Тело мое застыло, затвердело, словно меня уже охватило
посмертное окоченение. Только в ванной под струями горячей воды
я немного ожил. Вылезя из нее, я подошел к зеркалу. Меня не
удивило бы, если бы я увидел в нем старческое лицо, ибо
предыдущий день казался мне какой-то бездной времени, которая
поглотила все мои силы, словно я прожил уже целую жизнь, и мне
осталась лишь глупая, привязавшаяся во время мытья под душем
песенка, которую я услышал от профессора: "Динь-дом-бом! Дом!
Основа Дома - Антидом! Антидома - Дом! Бом!"
Не вполне сознавая, я продолжал напевать ее и теперь, в
чем меня убедило движение моих губ в зеркале. Нет, я совершенно
не постарел, и состояние мое было, вероятно, похмельем, ибо
только пьяным я мог согласиться на предложение аббата Орфини.
Заговор - Господи Боже мой! Он и я - два заговорщика, или
просто Двое!
Я на всякий случай стал напевать вполголоса, хотя в
ванной комнате никого кроме меня не было, а снаружи не
доносилось ни звука. Питаться я уже привык редко и в самое
странное время - впрочем, после вчерашней пирушки у меня не было
ни малейшего аппетита,- поэтому удовлетворился тем, что
прополоскал рот теплой водой, и вышел из ванной.
Лишь приближаясь к лифту, я сообразил - видимо, я еще не
вполне пришел в себя после недавних событий - что понятия не
имею, куда же, собственно, направляюсь.
Мне хотелось отдохнуть, поэтому я решил, что самым
разумным будет присоединиться к какой-нибудь большой группе
людей. Таким образом я мог попасть на какое-нибудь собрание или
заседание. Там я смогу, не привлекая к себе внимания, свободно
поразмыслить, не будучи при этом узником ванной, ибо одиночество
в ней становилось невыносимым. Как назло, мне попадались лишь
отдельные офицеры, которых я не мог сопровождать, не возбудив
тем самым любопытства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26