..
Через коридорчик, заставленный пирамидками металлических
стульев, мы прошли в другую комнату, довольно темную, хотя в ней
горела большая лампа под потолком, а вторая, с зеленым абажуром,
стояла на письменном столе. Вдоль стен с трех сторон стояли
черные шкафы, забитые толстыми книгами с золотыми надписями на
корешках переплетов из черной кожи. Возле четвертой стены был
низкий овальный стол с лежавшим на нем черепом и два стула.
Я сел. От собрания книг за стеклами шкафов, казалось,
исходила темнота. Доктор снял халат, под ним на этот раз
оказался уже не мундир, а скромное светло-серое гражданское
одеяние. Он занял место по другую сторону стола и некоторое
время смотрел на меня с выражением приветливой доброжелательной
внимательности.
- А теперь,- наконец сказал он, словно бы удовлетворенный
состоянием моего лица,- не расскажите ли вы мне, что,
собственно, вызвало ваш срыв?
Он указал глазами на чернеющие ряды книг.
- Здесь, в этих стенах, вы спокойно можете говорить все.-
Затем выждал минуту и, поскольку я продолжал молчать, заговорил
снова.- Вы мне не доверяете. Вас можно понять. Вероятно, я бы на
вашем месте вел себя точно так же. И все же прошу вас поверить
мне. Для собственного блага вы должны, хотя бы ценой насилия над
собой, преодолеть это желание молчать. Пожалуйста, попытайтесь.
Самое трудное начать.
- Дело-то не в том,- ответил я.- Я просто не вполне
уверен, стоит ли. Впрочем, вы удивили меня: ведь в том кабинете
вы говорили нечто прямо противоположное: что вы не хотите знать
ничего о том, что произошло.
- Прошу прощения,- сказал он тихо и снова
продемонстрировал ямочки на щеках,- но я прежде всего врач.
Ранее я не был еще вполне уверен, полностью ли вы вернулись к
душевному равновесию, и не хотел задеть вас неосмотрительным
затрагиванием весьма неприятных для вас событий. Сейчас все
иначе. Я осмотрел вас и знаю, что не только могу, но и должен
это сделать. Я не буду, разумеется, настаивать. Здесь все решает
исключительно ваша добрая воля. Готовы ли вы...
Он не договорил.
- Ладно,- нетерпеливо бросил я.- Хорошо, но это долгая
история.
- Наверняка,- кивнул он.- Я охотно выслушаю вас.
В конце концов, что я мог от этого потерять? Я начал свой
рассказ с получения вызова, изложил разговор с
главнокомандующим, историю с миссией, об инструкции и имевших
место затем осложнениях. Поведал о старичке, офицерах,
священнике, не забыв описать и мои подозрения. Я сделал
исключение только для Эрмса. Рассказал о том, что было позже - о
том, как застал в ванной спящего, и о разговоре с ним. При этом
я уже начал излагать несколько рассеяно, ибо понял, что
исключение столь существенного звена, как срисовывание Эрмсом
секретного плана, сообщало моей вспышке, точнее, нападению на
него, черты психической ненормальности, поэтому я пытался
отыскать в разговоре с бледным шпионом какие-то детали, которые,
будучи подчеркнутыми, даже утрированными, могли бы хотя бы
отчасти оправдать мое скандальное поведение, но даже для меня
самого все это звучало не слишком убедительно. Я чувствовал, что
погрязаю тем глубже, чем больше распространяюсь, что мои
пояснения ничего не объясняют, и последние слова договаривал уже
в мрачном убеждении, что теперь мне придется примириться с тем
фактом, что ко всему, что меня обременяло, я прибавил, словно
прежнего было мало, еще и этот груз, улики, свидетельствующие о
моей ненормальности.
Врач не смотрел на меня, пока я все это говорил.
Несколько раз он осторожно брал в руки череп, который словно
пресс-папье лежал на бумагах на столе, и переставлял его так,
чтобы он то стоял ко мне боком, то смотрел на меня глазными
впадинами. В таком положении он и остался, когда я закончил.
Дослушав меня, доктор уселся в кресло поглубже, переплел руки и
заговорил своим тихим, приятным голосом.
- Если я вас правильно понял, то центром кристаллизации
всех ваших сомнений в серьезности и реальности миссии служит
такое необычайное количество изменников, которых вы якобы
случайно встретили за очень короткий промежуток времени. Не так
ли?
- Можно сказать и так,- ответил я.
Я уже несколько оправился от впечатления, что целиком
отдал себя в его руки, и теперь смотрел в пустые глазницы
черепа, лежавшего передо мной, опрятного, слабо поблескивающего
гладкой поверхностью кости.
- Вот вы сказали, что тот старичок был изменником. Вы
сами пришли к такому выводу?
- Нет. Об этом мне рассказал тот офицер, который
застрелился.
- Рассказал - и застрелился? Вы сами это видели?
- Ну да. То есть слышал выстрел и шум в смежной комнате,
когда он падал, и через щель увидел его ногу... ботинок.
- Ага. А до этого был арестован офицер-инструктор,
который вас сопровождал. Позвольте спросить, как выглядел этот
арест?
- К нам подошли два офицера, отозвали его и поговорили с
ним, о чем - я не знаю, не слышал. Потом один удалился с ним, а
второй пошел вместе со мной.
- Кто-нибудь говорил вам, что это арест?
- Нет.
- Значит, вы не могли бы за это поручиться?
- Ну... Нет, но обстоятельства... Особенно после того,
что произошло позже... Я счел, что...
- Не торопитесь. Давайте рассматривать по порядку. О
старичке вам рассказал офицер. В том, что и он, в свою очередь,
тоже предатель, вас убедил звук выстрела и замеченная в щели
часть ботинка. О первом инструкторе вам известно лишь то, что он
был отозван. Все эти случаи выглядят по меньшей мере неясными.
Кто еще у вас там был? Ага, еще остался тот бледный шпион. Но
ведь вы нашли его спящим в ванной?
- Да.
- С какой бы это стати ему спать в ванной после того, как
он сфотографировал столь важные документы? Ведь не пошел бы он
туда просто чтобы отдохнуть! Кстати, вы вошли в ванную - дверь,
следовательно, не была заперта?
- Действительно. Она была не заперта.
- И вы по-прежнему убеждены, что все эти люди -
изменники?
Я молчал.
- Вот видите! Это было результатом поспешности, ведущей к
просчетам в рассуждениях.
- Извините,- возразил я ему,- предположим, что все они не
изменники, но раз так, то чем объяснить эти события? Чем все это
было? Театром? Разыгранной передо мной комедией? Зачем? С какой
целью?
- А-а! - сказал он и улыбнулся одними ямочками.- Вот
этого я вам сказать не могу. Быть может, вас хотели сделать
устойчивым к измене, сделать, так сказать, прививку ее в
микроскопических дозах. Ведь, если рассудить, даже Эрмс - кто
знает? - мог сделать нечто такое, что показалось бы вам
подозрительным, непонятным, но из-за этого ведь не сочли бы вы,
пожалуй, его изменником? А? Или, может, все-таки...
Он мельком посмотрел на меня. Какими ледяными были его
глаза на этом круглом, добродушном лице...
Он не стал дожидаться моего ответа.
- Нам остался еще один орешек, пожалуй, самый трудный. Я
имею в виду инструкцию. Она, конечно же, была зашифрована. Так
ли тщательно вы ее просмотрели, чтобы заявлять с уверенностью,
что она представляла собой запротоколированную с первой же
минуты вашу судьбу? Все ваши дальнейшие перемещения и помыслы?
- Ну... нет,- помедлив, произнес я.- Для этого у меня не
было возможности. Я прочитал из нее лишь несколько строк. Там
было что-то о белых стенах и вереницах коридоров, дверей, об
ощущении затерянности, одиночества, которые меня угнетали. Эти
фразы - дословно я их не помню - как будто были прочитаны кем-то
у меня в мыслях.
- И это было все, что вы из нее прочитали?
- Да. Однако время от времени люди, с которыми я
сталкивался, делали некоторые намеки на осведомленность о моих
переживаниях, даже мысли, как, например, начальник Отдела
Шифрования Прандтль. Я вам об этом уже говорил.
- Но ведь он всего лишь предъявил вам расшифровку
закодированного сообщения, как своего рода демонстрацию, как
пример.
- Да, было похоже, что это так, но ведь при этом
получился ответ на мысленно заданный мной вопрос.
- А известно ли вам, что суеверные люди в критических
жизненных ситуациях иногда пытаются отыскать указания
относительно своей дальнейшей судьбы, то есть как бы получить
предсказание, открывая наугад Библию?
- Да, я слышал об этом.
- Но не верите, что это действительно может помочь?
Я молчал, уставившись в глазницы черепа. Внутри себя я
ощущал пустоту, мне было уже все равно. Кроме того, он улыбался
так радушно.
- Я прошу прощения за этот не предваренный
предупреждением инцидент с одеждой,- проговорил он, источая
благожелательность.- Сестра, собственно говоря, уже давно должна
принести ее. Полагаю, будет с минуты на минуту.
Он говорил не переставая, а во мне все навязчивее билась
какая-то неясная, бессловесная мысль, которую, как мне казалось,
я никогда не отважился бы ему высказать.
- Скажите, а есть ли здесь у вас отделение для
нервнобольных? - спросил я вдруг.
Он часто заморгал за своими очками.
- Разумеется,- ответил он затем снисходительно.- Есть у
нас и психиатрическая лечебница, но это всего несколько коек. А
вас что интересует? Да, бытует, конечно, такое мнение, что через
безумие вещает дух эпохи, что получается при этом концентрат
"вытяжки из множеств", но это все преувеличения... хотя, если вы
хотите провести какие-то исследования, изыскания, я не буду
препятствовать, ведь вам не следует покидать нас...
- Я должен буду остаться здесь?
- Это вам настоятельно рекомендуется, естественно, лишь
на некоторое время. Хотя, разумеется, я ни в коей мере не смею
вас задерживать...
- Вы подозреваете, что я...- начал я спокойно.
Это вывело его из равновесия. Ямочки бесследно исчезли.
- Да нет же! Ни в коем случае! У вас всего лишь
переутомление, перегрузка! Чтобы это доказать, я готов даже
проводить вас в "келью умалишенных". По правде говоря, в
настоящий момент у нас там содержится лишь какая-то горстка
пациентов, случаи в основном банальные, как, например,
"кататония провокаторская", разные там агентурские навязчивости,
тики, неудержимые подмигивания, расщепление личности на
подтасовки, "суетливость многоагентурная" - вся хрестоматийные
случаи, так что, пожалуй, скучные,- говорил он, как заведенный.-
Правда, с недавних пор стал регулярно появляться весьма
интересный, охватывающий три личности синдром, любопытное
помешательство, так называемое "тройственное сопряжение", оно же
"триединство Вансинна" или "объединение Меднесса", как называют
это за границей,- двое непрерывно занимаются тем, что
разоблачают друг друга, а третий делает все возможное, чтобы не
встать на чью-либо сторону. Он, таким образом, "сохранивший
разумность", но с другими осложнениями... Из всех содержащихся в
настоящий момент больных вас может заинтересовать, пожалуй,
только мания самопрослушивания - больной подвергает себя
перекрестному допросу, иногда по сорок часов подряд, доводя до
глубокого обморока. Ну и, наконец, некий интерес, в качестве
любопытного казуса, может представлять аутокрипсия.
- Да? - бросил я равнодушно.
- Больной, который спрятался в собственном теле,- пояснил
доктор. Щеки его от возбуждения разрумянились.- Все свои
самоощущения он свел к тому, что отождествляет себя с
"молоточком" - есть такая косточка в ухе, как вы, наверное,
знаете - а все остальные все части тела считает подосланными.
Прямо сейчас, к сожалению, я вас туда проводить не смогу, у меня
обход во втором отделении. Но вам все равно придется подождать,
пока сестра не принесет одежду. Возможно, вас заинтересует моя
библиотека? Очень прошу вас, потерпите еще какое-то время...
Я стоял рядом с креслом, чувствуя себя немного не в себе
в слишком просторном купальном халате. К тому же, меня
раздражала его цветистость.
Врач подошел ко мне, подал теплую, крепкую, хотя и пухлую
руку и сказал:
- Все будет хорошо. Меньше предубеждений, больше
откровенности, смелости, и все будет хорошо, вот увидите.
- Благодарю вас,- пробормотал я.
Еще раз улыбнувшись, он сделал мне от двери ободряющий
знак рукой и вышел. Я постоял в ожидании некоторое время, а
потом, поскольку сестра с одеждой все не приходила, вернулся к
столику и стал рассматривать повернутый в мою сторону череп. Он
был как-то уж очень сильно оскален, с полным набором длинных
белых зубов. Я задумчиво взял его в руки и несколько раз щелкнул
нижней челюстью, укрепленной на пружинках. По бокам, на висках,
были приделаны маленькие крючочки, вся ровно отпиленная верхняя
часть снималась, как крышка. Я не стал открывать его, поскольку
череп такой, каким он был сейчас, целый, округлый, был мне как-
то больше по душе. Он был очень тщательно отлакирован, так, что
пальцами я ощущал его скользкость.
Очень приятны на вид были узорчато соединяющиеся, изящно
сходившиеся теменные кости свода. Основание же, перевернутое
кверху, немного напоминало лунный пейзаж, со множеством больших
и малых костных бугорков и впадин, возвышенностей, пиков, с
окаймленной словно бы горной грядой большой, как кратер, дырой
посередине - местом крепления к позвоночнику. "Интересно, где
сейчас его позвоночник?" - подумал я, сидя перед ним, широко
расставив на столе локти. Сестры все не было. Я думал о том, о
сем, вспомнил об одном человеке, у которого, как я слышал, была
скелетофобия, причем по отношению даже к своему собственному
скелету: он очень его боялся, не говорил о нем и старался даже
не прикасаться к себе, чтобы не чувствовать дожидающейся
освобождения тверди под мягкой оболочкой. Затем мои размышления
перешли к тому, что собственный каркас для нас - это символ
смерти, не более чем риторическое предостережение.
В прошлом, столетия назад, в анатомических атласах
скелеты не изображались в неестественной выжидательной стойке,
их показывали в позах, полных жизни: один плясал, другие, со
скрещенными берцовыми костями, касались острым концом локтя
саркофага и устремляли внимательный или же грустный взгляд
глазных впадин на наблюдателя. Я помню даже некую гравюру с
кокетничающими скелетами, один из которых был явно стыдлив.
Но этот череп был явно современен, он прямо-таки исходил
чистотой, был в высшей степени гигиеничен, очень изящны были
балюстрадки лицевых костей, образовывающие нечто вроде
маленького балкончика под каждой глазницей. Зияющая вместо носа
дыра действовала слегка угнетающе, но лишь как некий дефект,
незаретушированное увечье, зато оскал улыбки - в нем совершенно
не замечалось отсутствие губ, вообще никакой ущербности, он
заставлял задуматься. Я этот череп и взвесил в руке. Постучал по
нему согнутым пальцем, и вдруг быстро, зажмурив глаза, приложил
к носу. В первый момент я ощутил лишь невинную, щекочущую ноздри
пыль, но промелькнул в ней какой-то следок, было там что-то
такое... ближе, еще ближе...
Когда нос мой прижался к холодной поверхности, я сделал
резкий вдох.
Да! Гниль, гнильца... Еще раз, и... о, измена!
От него веяло смрадом, выдававшим неправедное
происхождение. Я нюхал, как пьяный, убийство, скрывавшееся за
изящной бледно-желтой элегантностью, кровавую дыру, с которой он
был сорван.
Я нюхнул еще раз: блеск, опрятность, белизна - все это
было обманом.
Какая мерзость! Я еще раз понюхал, с предвкушением, со
страхом, потом бросил его на стол и стал судорожно вытирать
губы, нос, пальцы краем купального халата, а меня уже снова к
нему тянуло.
Вошла без стука медсестра со старательно сложенной,
словно бы новой одеждой, и положила все на столик рядом с
черепом. Я поблагодарил ее. Она молча кивнула и вышла из
комнаты.

11

Одевался я в ванной, двери были полуоткрыты, и я мог
через короткий пустой коридорчик - двери комнаты тоже были
приоткрыты - все время видеть череп.
"Прелесть ты моя!" - подумал я. Часами я мог бы в него
всматриваться - такое это было блаженное омерзение, тревожащее и
волнующее, после всего того, что я пережил. Меня даже какой-то
испуг пронимал - не перед черепом, конечно, а перед самим собой,
поскольку что я, собственно, такого в нем отыскал?
Да, люблю обработанную со знанием дела кость. Но что же
так меня в нем привлекло, что я готов был смотреть и даже снова
нюхать со все большим омерзением, но не в силах от него
оторваться?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26