Поэтому каждый по отношению к подчиненным и начальству,
конкретно ничего о них не зная, должен на своем месте стараться
по возможности свои обязанности исполнять, секретность
соблюдать, вражеские происки разоблачать, пресекать,
преследовать и с корнем выдергивать. Вот так, сообща, действуют
все они на благо Здания, и хотя они при этом выкрадывают,
копируют, переписывают и фотографируют все, что только могут,
это ничем неприятным не грозит, поскольку все, отосланное
_туда_, в Антиздание, в руки _наших_ людей попадает.
- И наоборот? - прошептал я, пораженный вставшей в
воображении картиной.
- И наоборот, к сожалению. Сообразительный ты собеседник!
- Но как же так? А эти... перестрелки, сражения? Эти
разоблачения? - спросил я.
Я взглянул в черные, блестящие зрачки на вытянутом
кривоватом лице, ставшем сейчас угрюмым, хотя левый уголок рта
подрагивал от чего-то затаенного. Это не привлекло моего
внимания.
- Да, провалы бывают, разоблачения. Что ж, нужно быть
начеку. Есть нормативы, планы, я ведь говорил тебе о триплетах,
помнишь? Деятельность же Здания продолжается, а следовательно,
должна продолжаться и вербовка агентуры. Остановить ее
невозможно, поэтому и провалы случаются, когда инсценирующий
измену оказывается еще более перевербованный - например, дублет
разоблачает триплета или квадруплета... Трудности, к сожалению,
растут, поскольку уже шестикратники встречаются, пожалуй, даже
семеречники из числа самых прытких...
- А тот бледный шпион, что он делает?
- Не знаю. Вольный стрелок, наверное, старомодный тип,
стареющий шпик, либерал, любитель анахронизмов, мечтающий о том,
чтобы тот самый единственный, наисекретнейший, наиважнейший
документ собственной рукой раздобыть. А это пустое
мечтательство, так как только коллективно можно чего-то
добиться, и он об этом хорошо знает, потому так и отчаивается.
- А что же делать мне?
- Прежде всего, ты должен заняться, наконец, делами.
Упаси тебя Боже от какого-нибудь аутизма. "Горе слабым
существам, оказавшимся между остриями могучих противников",
понятно? - процитировал он.
Крематор снова показал мне тарелку.
Я нетерпеливо от него отмахнулся.
- Ну, а конкретно?
- Ну, ты должен пораскинуть мозгами, окопаться, несколько
секретиков за пазуху, шах-мат... Только тогда ты приобретешь
некоторый вес.
- Ты так думаешь? Минутку... Одно только я никак не
пойму: каким образом ты можешь знать все о Здании, если это
покрыто такой тайной, что никто об этом не знает?
Я оттолкнул руку крематора, который подошел ко мне.
- Ах, оставьте меня в покое! Знаю - сервировка,
подстановка... Пожалуйста, не мешайте!.. Так откуда ты об этом
знаешь?
- О чем? - спросил Баранн.
- Ну, о том, что ты мне сейчас говорил.
- Ничего такого я не говорил.
- Ну как же? Что обе разведки перевербовали друг друга и
понасажали ренегатов, что кругом одни предатели, до последнего
стула, что Здание обменялось с Антизданием и теперь, предавая,
предает только предательство. Мне хотелось бы понять, откуда
тебе все это известно?
- Откуда? - проговорил он, стряхивая с колен какую-то
крошку.- Понятия не имею.
- Как это? Ведь ты...
- Чего "ты"?
Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время
разговаривали повышенными голосами. В комнате сделалось
чрезвычайно тихо.
- Ну, вы...
- Чего "вы"? - рявкнул он.
- Откуда вы об этом знаете?
- Я? - сказал он. Затем скривился от отвращения.- Я
ничего не знаю.
- Но...- начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня
пропал. Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь
теперь это дошло до моего сознания. Он открыл глаза, сел и
сказал:
- Ага, дорогуши мои...
Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим
телом, поправил пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и
остановился в двух шагах от стола.
- Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий
здесь штатный сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации,
он же Статист, он же Блаудертон, распространял клевету и наветы
в отношении Здания, тем самым косвенным образом подстрекая вас к
государственной измене, антисубординации, деагентуризации,
депровоцированию и антишпионажу, а также измышления о том, что
он сделал вас соучастником своих клеветнических происков, усилий
и фальсификаций?
Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый
поглаживал белую шею.
Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими
глазами. Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной,
согнувшись над тарелкой, внимательно ее рассматривая, словно не
желал принимать происходящее к сведению.
- Именем Здания призываю вас к даче показаний! - сурово
произнес офицер.- Что вам известно о ренегатстве присутствующего
здесь Баранна?
Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед,
склонился надо мной, словно теряя равновесие, и едва слышно
выдохнул: - Глупец! Может быть, именно в этом заключается твоя
миссия!
- Вы хотели что-то сказать? Я слушаю,- сказал он таким же
твердым голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще
раз глянул на тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.
- Да! - прохрипел я.
- Что "да"?
- Говорил, но не...
- Подстрекал к предательству?
- Я не подстрекал! Клянусь! - завизжал Баранн.
- Молчать! Сейчас говорит этот человек!
- Он сказал что-то в том смысле, что мне следует
избавиться от щепетильности...
- Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?
- В каком-то смысле, может, но...
- Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не
подстрекал? Да или нет?
- Да,- прошептал я.
После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех.
Апоплектик, держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом.
Баранн хохотал, а офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья
поднятыми кулаками, кричал, захлебываясь от радости:
- Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!
- Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! - пытались петь они, но их
сбивали повторявшиеся взрывы хохота.
Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со
скрещенными на груди руками, он сжал губы. Только один крематор
оставался все время спокойным, наблюдая эту сцену с легкой,
приставшей к губам иронической улыбкой.
- Все, хватит! - обратился ко всем Баранн.- Время не
ждет, коллеги.
Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую
подозрительно белую шею, молодой офицер с выражением утомления
после тяжелой работы на лице громко полоскал рот минеральной
водой. На меня они не смотрели, словно бы я перестал
существовать.
Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя
слов. Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу,
перебросил через руку пижаму и вышел широким деревянным шагом,
по пути прихватив под руку апоплектика.
Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью
раскланиваются у выхода, уступая друг другу дорогу.
Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и
выразительным гневным жестом указал на оставленную на краю стола
тарелку, словно бы говоря: "Я ведь делал знаки, предупреждал!
Сам виноват!"
Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал
и собирался уже уходить, но я медленно поднялся со стула и
преградил ему дорогу. Он замер, словно бы пригвожденный моим
взглядом.
- Так что же это было? - Я схватил его за руку.- Забава?
Представление? Как вы могли?
- Но, извините...- проговорил он, освобождая руку, потом
посмотрел мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил,
отвернувшись: - Это была "шутошница".
- Что?
- Так называется примененный метод. Простите, но научная
методика не перестает быть строгой, даже если применяется шутка.
- Шутка? Это была шутка?
- Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и
храпеть так долго. Но что поделаешь - служба,- нескладно
защищался он.
- Скажите хоть пояснее, что все это значит?
- Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором
смысле, разумеется, невинная шутка... для вас, конечно, без
всяких последствий... Профессор мог иметь скрытое намерение
изучить реакцию...
- Мою?
- Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня
извинить... Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае,
уверяю вас, это пустяки...
Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и
вышел, а точнее выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по
шкафу, который находился неподалеку от двери.
Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у
стола, который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина,
разлитого на скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое
зрелище. В тишине раздавалось осторожное тихое постукивание. Я
окинул взглядом комнату. Она была пуста.
Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я
насторожился. Звуки доносились из угла. Я осторожно направился
туда. Раз, два, три, четыре удара, словно кто-то подушечкой
пальца простукивал дерево. Шкаф! Ключ торчал в замке. Я повернул
его. Дверь без моей помощи медленно отворилась. Внутри сидел,
скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в наброшенной на мундир не
застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных листов на
коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал
писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу,
поднялся со стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда,
бледный и серьезный.

12

- Пожалуйста, распишитесь,- сказал он. И положил бумаги
на стол.
- Что это такое?
Я все еще стоял в той же самой позе изумления, держа руки
перед грудью, словно от чего-то обороняясь. Стопка листов лежала
на покрытой пятнами скатерти, рядом с оставленной крематором
единственной чистой тарелкой.
- Протокол.
- Какой еще протокол? Признание? Меня еще раз оклеветали?
- Нет. Это просто стенограмма высказываний, обычное
описание. Ничего более. Пожалуйста, распишитесь.
- А если я не подпишу? - бросил я.
Не глядя на него, я медленно сел на стул. В голове у меня
лопались тягучие, липкие нити боли.
- Это всего лишь формальность.
- Нет.
- Хорошо.
Он собрал бумаги со стола, сложил их, засунул в карман
мундира, затем застегнул пуговицы сутаны и на моих глазах стал
просто священником. Потом посмотрел на меня, будто бы ожидая
чего-то.
- Вы сидели там все время, господин аббат? - спросил я,
закрыв лицо руками. Выпитое спиртное оставило какой-то илистый
осадок у меня во рту, в горле, во всем теле.
- Да.
- А не было душно? - спросил я, не поднимая головы.
- Нет,- ответил он спокойно.- Там есть кондиционер.
- Это меня радует.
Я был так измучен, что мне даже не хотелось говорить, что
я о нем думаю.
Моя левая нога начала слегка трястись. Я не обращал на
это внимания, пряча лицо в руках.
- Я хочу объяснить тебе, что здесь произошло,- тихо
проговорил он, склонившись надо мной. Затем выждал минуту и,
поскольку я не отозвался и не сделал ни малейшего движения -
только нога у меня продолжала трястись, словно заводной
механизм,- продолжил:
- Эта "шутошница" была завершением борьбы Баранна и
Семприака. Ты должен был ее разрешить. Аспирант сыграл в ней
роль, которую отвел ему Баранн. Глюк должен был быть только
свидетелем. Баранн инсценировал все сам, ища лишь кого-нибудь,
кто подошел бы для розыгрыша. О тебе он, наверное, узнал от
доктора, который его лечит. Вот все, что мне известно.
- Лжешь,- тихо сказал я не отнимая рук от лица.
- Да, лгу,- повторил он тихо, словно эхо.- Ну и что? Это
была самовольная, несанкционированная интрига Баранна. Глюк,
однако, известил о ней Секцию. Занесенная в дело без ведома
Баранна в силу доноса профессора Глюка, она стала частью
служебной деятельности Секции, и потому я был послан сюда, чтобы
запротоколировать все, что произойдет. Так это выглядит с
первого взгляда. Однако аспирант сделал нечто непредвиденное:
выходя, он стукнул в шкаф. Следовательно, он знал, что я там
нахожусь. Из присутствующих обо мне не знал никто. Начальник
Секции не мог дать аспиранту распоряжение сделать так, поскольку
тот ему не подчиняется. Следовательно, как свидетельствует этот
стук, аспирант действовал по приказу сверху. Тем самым,
получается, что он вел двойную игру: делал вид, что слушается
Баранна, который является его начальником, и в то же время через
голову Баранна держал связь с кем-то, стоящим выше. Почему ему
было приказано стукнуть? Я должен был запротоколировать все, что
произойдет, поэтому я запротоколировал и стук. Начальник Секции,
который прочитает мой рапорт, сделает заключение, что он не
должен налагать на аспиранта дисциплинарное взыскание за участие
в интриге Баранна, поскольку аспирант дал понять, проявляя
осведомленность о моем присутствии в шкафу, что действует с
ведома высшей инстанции, как исполнитель официального
распоряжения, а не как соучастник своеволия Баранна. Таким
образом, действие разворачивалось одновременно в трех планах:
как розыгрыш Баранна против Семприака, как дело "Баранн,
Семприак и другие", контролируемое посредством меня Секцией по
личному распоряжению ее начальника и, наконец, как дело еще
более высшего порядка, в котором аспирант оказывается сторонним
участником, поскольку за ним кроется кто-то, стоящий выше
Секции, то есть из Отдела. Но это еще не все. Почему Отдел,
вместо того чтобы просто связаться с Секцией, пошел таким
окольным путем, уведомив о своем участии в деле единственно лишь
стуком в дверь? Здесь на сцену во второй раз выходит Баранн.
Быть может, то, что он представил Семприаку и Глюку как
организованную им самовольную выходку, на самом деле было им
согласовано с Отделом, и так называемая "интрига" имела целью не
победу над Семприаком в рамках спора о ценности операции типа
"Луковица" и не торжество в научной плоскости, но полное
уничтожение его, а возможно, и других участников "пирушки" путем
выявления, кто из них нарушает основное требование лояльности и
не донесет о происках Баранна. Таким образом, исследование
лояльности - это четвертый, совершенно новый аспект дела. И есть
еще пятый, ибо должны существовать два доноса: профессора Глюка
в Секцию и аспиранта в Отдел (иначе Отдел не отдал бы ему приказ
стукнуть, поскольку ни о чем не знал бы). Меня, однако, больше
интересует донос профессора Глюка. Согласно регламенту,
компетентен здесь был Отдел, и правильно поступил аспирант,
обратившись туда. Но при этом уж кто-кто, а профессор Глюк
хорошо знал, что делает. И если он донес в Секцию, а не в Отдел,
то только потому, что так ему приказали поступить.
Следовательно, это он не донес, а выполнил приказ свыше -
конечно, приказ Отдела. Но зачем Отдел сделал это? Он ведь
подключил уже к делу двух людей - Баранна и аспиранта. Для чего
нужен был третий? Чтобы изучить, что сделает Секция с
нерегламентно направленным доносом? Но Секция и так должна была
направить его в Отдел - и, сделав это, обязательно выслать на
место своего человека, то есть меня. В общем, Глюк тоже
оказывается подтасовкой по поручению Отдела. Единственный
человек, который действовал на свой страх и риск в ответ на
вызов, брошенный Баранном, был, следовательно, Семприак. Но при
этом, однако, он пытался тебя предостеречь, дать тебе понять,
что знает о том, что сцена подстроена, что рекомендации и
словоизлияния Баранна, принимаемые тобой за искренние, являются
лишь подставкой, коварным шагом с его стороны. Так вот, любые
попытки кого-либо оказать влияние на твое конечное решение путем
подачи тебе предостерегающих знаков в какой-либо форме
категорически запрещены правилами - уж я-то эти правила знаю,
ибо их изложил в своем доносе Глюк. Семприак, показывая тебе
тарелку, нарушил, следовательно, эти правила. Зачем? Чтобы
выиграть? Нет, поскольку такой выигрыш был бы в обязательном
порядке аннулирован. Впрочем, ты все равно проглядел важность
подаваемых тебе знаков. Тем не менее, крематор никак не мог быть
заинтересован в том, чтобы предостеречь тебя, ибо таким образом
он лишал себя шансов на выигрыш. Однако он, словно наперекор
себе, предостерег тебя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26