Поменяешь на двулапого, кривого и косого. Только бог знает, в какого урода ты влюбишься. Слышала, небось, любовь зла — полюбишь и козла. Разве это сделает тебя благороднее и добрее!
Она молчит. Человек молчит тогда, когда соглашается. А я продолжаю просвещать девочку, сбитую с толку нашими киношниками и сочинителями.
— И вообще у городского жителя с собакой масса проблем. Легче корову держать в деревне, чем собаку в городе. Ты представляешь хоть, сколько с ней надо гулять? Четыре часа — не меньше! Так отдай лучше эти часы друзьям, спорту, школе. Вот это сделает тебя и благороднее, и умнее. А то ведь молодые берут собак, потешатся, а как поймут, что с ними хлопот много, так и… под зад своих питомцев. Ты разве не видишь, сколько четвероногих бомжей вокруг. Гораздо больше, чем помойка может их прокормить. Каждая такая собака несчастна не по своей вине, а по недомыслию людей.
— Думаете, я на такое способна?
— Не сомневайся, милая. Вот тут, к примеру, совсем недавно гуляла одна юная особа с восточно-европейской овчаркой и, видать, уже нагулялась. — Думаете, она ее… ну как это… по боку?
У ребенка — страдание в глазах. Жаль ей животику, хоть она ни разу не видела Дуняшу.
Я стараюсь смягчить чужую боль.
— Думаю, она себе мужа взяла, а собаку в милицию сдала.
— А как же вы? — спрашивает девочка, с нежностью глядя на Кирюшу.
— А вот так… Уж раз ей собака не нужна, то я — тем более.
— Я не это имела в виду. Как вы с Киршей управляетесь?
Мои уши чуть-чуть краснеют. Девочка этого не замечает. Она еще ничего не понимает в переживаниях взрослого дяди.
— А вот так, — грустно объясняю я. — На пенсию пошел ради него. Лодку купил ради него. Охотником стал ради него. Вот теперь на уток пойдем ради жены.
— Полагаете, и мне надо пенсии ждать?
— Полагаю! Собаки — привилегия пенсионеров.
— А на пенсии какую лучше собаку взять, не скажете?
— На пенсии? На пенсии, девочка, старушки обычно шавок берут.
— Шавку папа не разрешит взять.
Я смотрю на незнакомку и догадываюсь, кто ее папа. Ну да!
Она страшно похожа на врача-кардиолога… У врачей-кардиологов тоже бывает больное сердце! И долг платежом красен.
— А ты, милая, уговори папу взять собаку, не дожидаясь твоей пенсии. Пусть он с нею гуляет! Так он и до своей пенсии дотянет. Собака очень дисциплинирует человека!
Лицо девочки просияло.
— А что! Я попробую! И какую вы посоветуете ему взять собаку?…
* * *
Солнышко мое осеннее. Наконец-то и оно появилось на горизонте. А я уже думал, мы больше и не свидимся. Гелия вместе с Дуняшей идет по поляне для выгула собак. А как идут! У Гелии рот до ушей. У овчарки — хвост ходуном. А я стою на поляне и любуюсь ими. И тоже улыбаюсь. И Кирша мой в восторге — машет хвостом. Милый мой пес, если их не злить, то нам можно даже и с овчаркой пообщаться… Но ты ничего не понимаешь в женщинах, как и я когда-то в далекую пору своей незрелости и незрячести… И может быть, лучше всего не ломать голову над их сущностью, как это ты и делаешь.
— Сколько лет! Сколько зим! — кричу я Гелии еще издалека и кричу радостно.
Она неторопливо спускает Дуняшу с поводка и неспешной походкой подходит ко мне.
— Всего только одно лето, — спокойно говорит она, а рыжие глаза сияют, и я вижу: она счастлива и рада встрече.
Мне приятна ее радость.
— А где же вы были все это лето?
— В отпуск ездила.
— У вас такой большой отпуск?
— Я же эсэнэс. У меня отпуск тридцать шесть дней. Двадцать четыре — как обычный смертным, а еще двенадцать — за образованность! Гордость так и распирает ее, она даже в росте прибавляется, но все равно выше меня не стала. И все же я завидую. Так уж устроен человек. Мне уже никакой отпуск не нужен, а завидно, что некоторые по тридцать шесть дней в году баклуши бьют. Мне кажется, за это время можно с ума сойти от безделья.
— И что же вы делали все эти тридцать шесть дней?
— Охотилась!
Она хохочет. Прекрасная девочка! Как искренне она смеется. И я догадываюсь, на кого она охотилась. Очередной вопрос сам сорвался с моих губ:
— Ну и как, успешно?
Она неопределенно пожимает плечами.
— Окончательные выводы делать еще рано. Пока присматриваюсь. Он пока что старается. Правда, не все у него получается. Воспитание сказывается. Маменькин сыночек. Одним словом — неумеха!
— Подождите, подождите… Что-то я не все улавливаю. Он, что, у вас по дому работает?
— А то как же? Иначе зачем бы я его привезла.
Несколько секунд я осмысливаю это, перевариваю. И, поняв все, задаю естественный вопрос:
— Гелия, а вы не боитесь, что и этот от вас убежит?
Она недоуменно смотрит на меня.
— Да с чего вы взяли, что вы нам нужны? Вот когда был дом, была скотина, вот тогда котировался мужчина. А теперь без ВУЗа он только обуза.
— Но тогда зачем же вы привезли его такого не образованного?
— Всякий отпуск надо использовать с толком… Вы тоже вот на пенсии время зря не теряете.
На ее личике появляется уморительное выражение. И выражение это можно понять и так, и иначе. Во всяком случае, я немного смущен и бормочу растерянно:
— Да, да… Мы с Киршей вот тоже на охоту собираемся. Сезон подходит наш тоже…
— А вы на зверя или на птичек? — заинтересованно спросила она.
Я ее интерес понимаю по-своему.
— Да как вам сказать… — задумчиво смотрю я на нее. — Мы ведь легавой породы, все больше по птичкам работаем.
* * *
Тот самый товарищ, который в конце прошлой осени выпил мой коньяк, поднял красный флаг на берегу Мсты над нашим биваком. Те, кто еще мог пить, в честь такого события подняли кружки и опрокинули их содержимое в свои бездонные глотки.
С этого момента охотничий сезон считался официально открытым.
Пьющие на радостях еще немного побренчали кружками, еще несколько раз наполнили и опустошили их, и только после этого все, кто пил и кто не пил, начали делить номера.
Я думал, сейчас страсти разгорятся. Пьяный так уж устроен, что на него вечно не угодишь. Но, к моему удивлению, жеребьевка никаких споров не вызвала. Очевидно, здравый смысл в любом охотнике заложен изначально, он берет верх над всеми другими соображениями. И он, этот здравый смысл утверждает, что всякая охота — прежде всего везение, слепая фортуна. А с фортуной, каждому известно, спорить бессмысленно. Поделив номера, мы пошли вслед за разводящим посмотреть на то, что каждому досталось и, если надо, с вечера обустроить свои места.
Идти пришлось по низкому берегу какого-то озера. И по высокой траве. Порой она скрывала меня с головой. И еще — по пояс в воде.
Вода уже остыла. Как-никак заканчивалась последняя пятница августа, и вместе с сумерками над озером поднялся холодный туман. От одного его вида становилось зябко. А нас вели в самую его гущу. И если пьяному разводящему озеро было по колено, то мы с Киром вымокли до нитки, применительно к собаке- до последней шерстинки!
На что мой пес водяной, но и он не выдержал. Стал забегать вперед и заглядывать мне в глаза, как бы упрекая меня и пытаясь образумить.
Я внял его молчаливым уговорам — повернул назад. Здравый смысл возобладал. Я побоялся застудить своего помощника. Без него мне не на что было рассчитывать на охоте, с ним я мог надеяться хоть на какую-нибудь завалящую утку.
В палатке я обтер его насухо большим махровым полотенцем, а сам переоделся во все сухое. Человеку проще, чем собаке, у него — несколько шкур. У собаки, к сожалению, одна, и хороший хозяин никогда не должен забывать об этом.
Мы забрались под теплое одеяло, согрелись и уснули.
Сквозь сон я слышал, как вернулись охотники, и дальше уже спал под несмолкаемый гомон, стук кружек и звон бутылок. Ближе к утру я полностью отключился. Проснулся от того, что вдруг на сердце у меня стало тревожно.
Я открыл глаза. Этого можно было и не делать. В палатке Стояла абсолютная темнота. Каким-то шестым или десятым чувством я угадал, что Кир сидит рядом со мной и печально смотрит на меня. Без сомнения, он был чем-то встревожен, и его тревога передалась мне.
Я протянул руку в темноту, нащупал друга и погладил.
— Тебе чего не спится? — спросил я.
Он не шелохнулся.
Я подумал, что, может быть, волки бродят возле нашего бивака, и он их учуял. Самому стало немного жутковато. Я начал напряженно вслушиваться в ночь… И услышал далекий и потому сильно приглушенный звук выстрела. Так вот где была зарыта собака!
Я засмеялся и потрепал Кирюшу по холке:
— Эх, ты охотничек!
Но и на эту ласку он опять никак не отреагировал.
Я включил фонарь. Свет не прибавил храбрости моему псу. Здорово же я напугал его зимой, и теперь он расплачивался за мою глупость.
Я натянул болотные сапоги, потеплее оделся и вылез из палатки. Наш лагерь словно вымер. Угасая, дымился брошенный костер.
Возле него трупами валялись несколько пьяных охотников. Дым стлался над землей и над ними и сливался с туманом, окутавшем реку. Светлая полоска зари едва обозначила край неба.
Я сунул голову в палатку. Кир, съежившись в комок сидел на прежнем месте и на меня даже не глянул.
— Ну, выходи! — сказал я ему строго. — Уже уток бьют!
Пес словно оглох. А выстрелы гремели все чаще, ближе и громче, к кто-то, не дожидаясь нас, набивал рюкзаки дичью.
Надо было как-то расшевелить своего помощника и я решил пойти на хитрость. Открыл тушенку и начал греметь ложкой по банке, и начал чавкать, как колхозная свинья, и тушенку нахваливать, словно век не едал ничего вкуснее.
Кир на мою уловку не отреагировал.
А выстрелы ухе слились в непрерывный гул. Казалось, что-то жутко-тяжелое, чудовищно-нелепое катится с небес на землю и вот-вот под своим гремучим катком передавит все живое.
У меня у самого пропал аппетит. Мне страшно захотелось заткнуть уши и рвануть с этой охоты куда-нибудь подальше. И уж если бы я знал, что нас здесь ожидает, наверняка не мучился бы сам и не мучил бы своего друга.
Но мы были здесь. А сидеть здесь вот так без дела стало страшно. В предрассветных сумерках болотная и речная птица, напуганная шальной стрельбой, металась молча надо мной в начинающем светлеть небе… Зрелище тягостное, и в рамки здравого смысла никак не укладывалось. Дикое побоище ничего не имело общего с моими романтическими представлениями об убийстве птиц и животных.
И Кир, судя по нему, разделял мою точку зрения, и, в отличие от меня, еще боялся за свою жизнь. Ему было страшнее всех. Он, бедолага, все слышал, но ничего не видел. Неизвестность пугает больше выстрелов, а замкнутое пространство усиливает страх. Это в равной степени относится и к людям, и к собакам. Мой пес находился на грани нервного срыва.
Я был обязан не только не простудить его, но и привезти домой психически нормальным.
Я взял его на поводок. Решительные меры, но ничего не попишешь. И как он не упирался, выволок из палатки. Он должен был почувствовать себя на свободе. Именно через чувство свободы приходит к нам чувство безопасности.
Прижимаясь к моей ноге, он неохотно пошел со мной к скошенному полю, подальше от охотников и, как мне представлялось, от уток тоже.
Солнце поднялось, и словно драгоценные камни рассыпало в траве. Заискрилась, засверкала цветными огнями холодная роса. И Кирюша оживился, заметно осмелел. И хоть по-прежнему стрельба стояла невообразимая, но он уже почти же обращал на нее внимания. Он все веселее и азартнее бегал по огромному полю, что-то вынюхивая и выискивая в скошенной траве. Постепенно к нему вернулось привычное для него состояние. Он снова начал радоваться жизни. Зато мое настроение оставалось безрадостным. Меня угнетала мысль, что мой пес не оправдал мои надежды, и мы придем домой ни с чем. По недомыслию я даже бутылку с собой не взял, чтобы обменять ее хотя бы на пару уточек. Мало того, что это само по себе грустно, так еще надо будет как-то объяснить жене, почему я такой тупой и на этот раз не оправдал ружье.
Невеселые мысли — самая тяжелая ноша. Мы пересекли поле только по одной диагонали, а я уже устал. Рядом оказалась копна сена. Я завалился в нее вверх животом, подставил лицо утреннему солнцу и начал набираться сил для предстоящих объяснений с женой.
Какое-то время я лежал один и думал, что Кир вот-вот прибежит ко мне. Полежать он любил не меньше моего и всегда охотно разделял в этом деле компанию со мной.
Но на этот раз он почему-то не спешил последовать моему примеру. Я поднял голову и увидел его на краю поля. Он стоял рядом с полоской нескошенной травы, воткнув в нее нос, и двигаться, казалось, вообще не собирается. Кто держал собак, тот знает, над чем балдеют кобели.
Я так и подумал, и решил избавить его от этой гадости.
— Кир, ко мне! — грозно прокричал я.
Он охотно прибежал и, жарко подышав в мое лицо, убежал назад.
Ах, эта уж мне собачья натура! Он не успокоится, пока его не успокоишь… Я нехотя поднялся с душистой лежанки. Сделал несколько ленивых шагов в сторону ушастого строптивца и увидел… селезня!
Лень как рукой смахнуло. Я подбежал к мертвой птице и, прыгая от радости, во всю глотку завопил:
— Вот это дичь! Вот это охота! Ай да Кирюша! Теперь нам есть чем оправдать проклятое ружье!
Я обнял ушастика и принялся наглаживать его. Но он, не обращая внимания на мои ласки, стал рваться к селезню. И тут до меня дошло, что у него было на уме. До сих пор я запрещал ему брать с земли все, что было брошено не мной. Не от избытка честности, а ради его здоровья. Этот запрет действовал сейчас, когда ему совсем не следовало действовать. Когда все гены восстали против него, и сам пес стремился сделать то, что должен был делать как охотник.
— Подай! Подай, моя умница! — счастливо заорал я.
Он, брезгливо ощерясь, взял в пасть селезня и, осторожно ступая по стерне, принес убитую птицу мне.
Селезень оказался крупным, жирным. Дробь оставила на его груди три кровавых отметины. Значит, летел он над полем уже будучи смертельно раненым. До воды хотел дотянуть и не дотянул.
Сколько ж при такой стрельбе мертвой дичи кругом! Видимо-невидимо! Собак ни у кого нет, а трава у озер — выше меня. И не потому, что я такой маленький. Она здесь такая высокая!
Без собаки — мало шансов отыскать в ней убитую птицу. А мы с моим Киром при его-то способностях могли набрать хоть целый мешок уток!
Мешка у меня не было. А рюкзак я предусмотрительно прихватил.
— Кирюшенька! — опять радостно завопил я.
Ну что поделаешь! Радость так и перла из меня, и должны же положительные эмоции как-то проявлять себя.
— Кирюшенька! Охотничек ты мой усатый! Пойдем-ка, милый, в палатку за рюкзаком. С твоими возможностями мы сможем хоть раз в жизни ублажить нашу скупую хозяйку!
Увы. Мои восторги оказались преждевременными. Не очень-то и веселое занятие набивать рюкзак дичью. Настроение упало сразу же, как только Кир принес живую утку.
Да, она была совершенно живой. Лишь беспомощно висело крыло. Она удивительно спокойно лежала в пасти собаки и, похоже, не испытывала неудобств и страха. Кир словно понимал, что птица живая и раненая, нес ее осторожно, стараясь не цеплять за траву.
Я думал, она попытается вырваться из моих рук. Но и этого не случилось. Опустив голову, она внимательно смотрела на меня черным глазом.
Она доверяла мне, а я должен был убить ее.
Я сознавал, что ничего гуманнее по отношению к ней и придумать нельзя. И все же это меня не вдохновляло. Убийство — страшно трудное дело, и убивать надо учиться с детства. Не так-то просто без такой подготовки свернуть шею утке, которая пригрелась на твоей ладони.
Но и не тащить же ее, израненную, к жене на расправу! Да и что она тогда скажет? /Не утка, конечно, а жена/. Она всю жизнь мечтала видеть меня настоящим мужчиной.
Ах, во имя гуманизма и собственного спокойствия…
Я отвернулся от Кира, чтобы не травмировать пса, и сделал то, что и полагается делать охотнику в таких случаях.
Увы, я не почувствовал себя ни лучше, ни выше, ни сильнее. Наоборот, на душе стадо гадко и мерзко.
Без всякой радости засунул я добычу в рюкзак.
Кир проводил утку глазами и тут же нырнул в высокую траву.
Раздался душераздирающий утиный крик… Еще одна трагедия. Нет уж! Пусть они совершаются без моей помощи. И не на моих глазах.
— Нельзя! — закричал я отчаянно. — Нельзя! Ко мне!
Он выскочил из травы и удивленно посмотрел на меня.
В это время за его спиной, громко ругаясь, взлетел селезень.
Похоже, пока шла пальба, он прятался в траве. Умная птица!
— Пусть живет! — сказал я Киру. — Он заслужил право на жизнь.
Как долго осталось жить умной птице, трудно было предугадать. Пальба хоть и значительно стихла, но совсем еще не прекратилась. И завтра будет новый день…
А Кир охотно согласился со мной, и мы, довольные друг другом, пошли вперед.
Вскоре мы вышли к небольшому озеру, заросшему стелющейся по поверхности воды травой. Не успел я оглядеться, а Кир уже был в воде, и стал гоняться за уткой. Очередной подранок. Господи, сколько же тут напакостили люди…
— Кирюша, пошли отсюда! Все равно всех уток мы не соберем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12