«Ну и черт с тобой!» – подумал я и пошел обратно к стадиону: хоть матч досмотрю. Конечно меня не пустили обратно, и я разозлился как собака. В довершение ко всему у меня не оказалось денег на транспорт: мы с Юркой купили мороженого и у меня ничего не осталось, – он сказал, что заплатит за автобус. И вот… Проклиная Юрку на чем свет стоит, я пешком поплелся домой. Почти через весь город. Ругал я и себя. Во-первых, за то, что ввязался в это дело, а во-вторых, за то, что не умею ездить зайцем. Не боюсь, а просто не умею – всегда обязательно попадаюсь и потом выслушиваю длинные морали, а вот уж этого я совсем не люблю и даже, если говорить правду, боюсь, как огня. Родители у меня в этом отношении молодцы: нотаций мне никогда не читают, а скажут что-нибудь коротко, но так, что потом несколько дней подряд у тебя такое ощущение, что ты объелся чем-то кисло-горьким.Тащился я, тащился пешком и от нечего делать перебирал в памяти все последние события и вот к какому выводу пришел: что мне больше всех надо, что ли? Чего это я за всех переживаю: и за Капитанскую дочку, и за Лешку, и за Пантюху?.. У меня и своих переживаний хватает, мне и в своих делах надо разобраться как следует. И решил с сегодняшнего дня переживать только за тебя, а для этого, как любит говорить дядя Юра Ливанский, когда ссорится с тетей Люкой, «надо поставить все точки над «и». Я начал ставить эти самые «точки» и решил, что мне обязательно надо поговорить с Наташкой или написать ей письмо.Так дальше продолжаться не может, сказал я себе. Надо быть честным и решительным и, если ты ее лю… если она тебе нравится, то надо об этом сказать, а про Лельку забыть, – это «досадная ошибка молодости», как говорил, кажется, д'Артаньян, а может быть, Атос. И совсем не обязательно про эти ошибки все рассказывать. И еще я сказал себе, что надо взяться за ум, а то я порядочно подзапустил школьные дела и почти забыл про спортивную школу. Надо с этим кончать! – сказал я себе, и мне стало легче. Но потом я подумал о том, что же может ответить мне Наташка, и пришел к выводу, что ничего хорошего она мне может и не сказать, – во-первых, она строгая и серьезная, а во-вторых, что-то я не очень замечал, что она относится ко мне как-нибудь по-особенному. Ну что ж, решил я, тогда я буду вести себя, как Печорин, – гордо и загадочно, займусь основательно спортом и установлю какой-нибудь рекорд и стану учиться так, что меня наверняка возьмут в космонавты. И вот я возвращаюсь из космического полета на Марс и меня встречает правительство и награждает всеми, какие есть, орденами, и все приветствуют, а на Наташку я даже и не смотрю, и тут подходит ко мне Ольга, и мы… Тут я засмеялся – уж очень детские мысли приходят мне в голову: совсем как у Тома Сойера; не хватало мне еще помечтать о том, как я, совершив подвиг, умру и тогда Наташка поймет, кого она потеряла… и поцелует меня в холодный лоб…Я опять засмеялся и пошел быстрее, а чтобы не было скучно, начал читать подряд все театральные и другие афиши и уже недалеко от дома увидел афишу маминого театра, в которой говорилось об открытии сезона с первого октября. Я уже изрядно соскучился по маме и очень обрадовался, что скоро она будет дома. Я уже говорил, что мы часто оставались вдвоем с батей, но тогда было как-то по-другому. А сейчас мы с батей здорово волновались, хотя и не показывали виду. Батя был не совсем такой, как обычно, что-то его мучило – это я хорошо видел; может быть, какие-нибудь неприятности на работе, а может быть, и другое, но он был не очень спокойный, и иногда, когда он приходил поздно, от него попахивало вином, а раньше это бывало очень редко.В общем, я обрадовался и помчался скорее домой сказать эту новость папе, но его дома не было. Я подогрел себе голубцы, поел и лег отдохнуть, и не заметил, как заснул. Проснулся я уже вечером, и батя уже был дома, и опять от него пахло вином.Я сказал ему, что видел афишу об открытии сезона в мамином театре.– Хорошо, – не глядя на меня, сказал он и ушел к себе в комнату и уже оттуда спросил: – С какого числа?– С первого октября! – крикнул я и запнулся. Как же так – с первого октября? Ведь сегодня уже двадцать пятое сентября, – значит, театр давно должен быть здесь, они всегда приезжают дней за пятнадцать – двадцать до открытия сезона, подумал я. Ведь им надо же подготовиться, порепетировать, не могут же они начинать сезон сразу после гастролей, с бухты-барахты – так не бывает, они уже давно приехали, но почему же тогда нет мамы? А может, не с первого октября, наверное, я ошибся.Ни слова не говоря, я побежал на улицу, еще раз посмотрел афишу. На ней большими красными буквами было написано: «Открытие сезона 1-го октября».«Ну и что? – подумал я. – Наверное, они там загастролировались и не успели вовремя приехать. Ничего особенного. Очень может быть…»Я уже шел домой и повернулся посмотреть на часы на углу проспекта. Десять. Может быть, я еще застану кого-нибудь в театре, если они, конечно, приехали. Я быстро вскочил в трамвай.В вестибюле было темно, и у меня отлегло от сердца. Но почти сразу я сообразил, что сезон-то ведь еще не открылся, – значит, и не должен гореть свет в вестибюле, и я тихонько пошел к артистическому подъезду. В проходной было светло, там сидела тетя Паша – вахтерша – и, как всегда, что-то вязала.– Что тебе, мальчик? – спросила тетя Паша.Я почему-то молчал. Она сердито посмотрела на меня и узнала.– Санечка! – запела она ласково. – Здравствуй, Санечка. – И вдруг уронила свое вязанье, и вид у нее стал какой-то растерянный и такой, как будто она собиралась заплакать. Я испугался. В коридорах за проходной я слышал голоса и смех и понял, что все уже приехали, и, когда тетя Паша так посмотрела на меня, я испугался, еще сам не зная чего.– Уже приехали? – спросил я наконец.– Кто приехал? – спросила тетя Паша. – Ах, артисты-то… Приехали.– А… когда? – спросил я, еще на что-то надеясь.– Что когда, что когда? – вдруг рассердилась тетя Паша. – Приехали, и все.Я хотел спросить, где же мама, но не успел. В проходную вышли Вася Снежков и Милочка Пыльникова – они часто бывали у нас, и я их хорошо знал.– Привет, старый флибустьер! – закричал Вася. – Ты что здесь делаешь?– Здравствуй, Саша, – сказала Милочка и потянула Васю за рукав в сторону.Она что-то тихо говорила ему почти в самое ухо, привстав на цыпочки, а он исподлобья поглядывал на меня, и вид у него становился все озабоченней. Он тихонько кивал головой и все время посматривал на меня, а когда замечал, что я это вижу, сразу отворачивался. Я, конечно, сразу понял, что они говорят обо мне, и ужасно разозлился: тоже мне тайны мадридского двора! Почему не сказать правду, если что-нибудь случилось… Если что-нибудь случилось… У меня, наверно, изменилось лицо, потому что Вася, взглянув на меня, вдруг быстро отошел от Милочки.– Ты сейчас домой, Саня? – спросил он.Я кивнул.– Ну, пойдем. Нам с тобой по пути, – сказал Вася и помахал рукой Милочке.– Я тоже пойду, – сердито сказала Милочка.Вася пожал плечами, и мы все вышли из проходной.– До свиданья, Санечка, – пропела тетя Паша, когда мы выходили.Мы шли молча, и я все время не решался спросить о самом главном. Все время хотел и не решался. Боялся. Мы уже подходили к трамвайной остановке, когда Вася вдруг каким-то чересчур веселым голосом спросил:– А мама еще не приехала?Я даже остановился от неожиданности, а Милочка сердито закашляла.– Ну что ты задаешь дурацкие вопросы, – сказала она. – Она же еще… ездит с концертной бригадой.– Ах да! – обрадованно закричал Вася. – Совсем забыл, понимаешь… Склероз, понимаешь, старик, склероз. Вот именно – с концертной бригадой… Ну, садись, старик, вот твой трамвай, а мы с Милочкой еще прошвырнемся…Я ничего не понимал. Что-то уж больно странно они разговаривали со мной, и тетя Паша как-то жалобно на меня смотрела… Что они морочат мне голову?Я приехал домой и сразу зашел к папе. Он спал… или притворялся, что спит, – так мне во всяком случае показалось, но я не стал его беспокоить. Действительно, чего это я ударился в панику. Сказали же мне, что мама еще ездит с бригадой, ну и нечего волноваться. Но все же мне что-то не давало покоя. Почему же она не написала ничего, а если написала, то почему мне батя ничего не сказал? Я думал, думал и так ни до чего не додумался и, чтобы переключиться, стал думать о другом. Я стал думать о Наташке и о том, что решил поставить точки над «и». Потом я тихонько взял у бати в комнате пишущую машинку и в один присест напечатал Наташе письмо. И когда я печатал его, у меня все время вертелись слова: «И я любил, как сорок тысяч братьев любить не могут»… Они прицепились ко мне с тех пор, как в начале учебного года я посмотрел кинокартину «Гамлет». Их говорил Гамлет, когда рассказывал, как он любил свою Офелию. «Как сорок тысяч братьев»… Я понимаю, конечно, что такая любовь вряд ли бывает на свете, но уж больно это здорово сказано, – наверно, каждый, кто любит по-настоящему, так и должен говорить о своей любви. Я-то, конечно, писал вовсе не так – даже не помню толком, что я писал и, между прочим, не понимаю – чего это взбрело мне в голову писать на машинке – для солидности, что ли? Только когда напечатал – сообразил: просто я трусил и думал, что если напечатаю на машинке и подпишусь одной буквой, то кто надо поймет, а я-то, если что, смогу всегда отказаться. Перечитывать письмо я не стал: боялся, что если прочитаю, то совсем струшу. Я сложил его в несколько раз, написал на чистой стороне: «Наташе» – и лег спать.
Не знаю, почему я не отдал письмо на следующий день. Я куда-то засунул его и перед собой делал вид, что не могу найти. А еще на другой день Евглена Зеленая, поставив мне очередную двойку, сказала:– Теперь я понимаю, почему он последнее время получает двойки: ему некогда. Он пишет письма. Никаноров, ты, как староста, и ты, Оля Богомолова, как председатель совета отряда, – учтите: Ларионов плохо учится потому, что сочиняет письма…И она достала из своей папки и прочитала вслух напечатанное на машинке письмо.Надо было быть дураком, чтобы думать, что машинка и одна буква подписи спасут меня. Все было очень ясно. И Мария Ивановна и Пушкин тут ни при чем. Рано или поздно я все равно написал бы это письмо. Как только оно попало к Евглене?Она прочитала его с выражением, я бы так не прочел. Потом она сказала:– Я не скажу имя той девочки, которой написано это послание. Она хорошая девочка и ни в чем не виновата. Но тебе, Ларионов, должно быть стыдно. Я, как классный руководитель, долго думала, что тебе мешает учиться. Оказывается, глупости… – Она говорила еще что-то очень долго, я не слышал. Я стоял и думал, как это письмо попало к ней, и боялся посмотреть по сторонам. Я слышал, как шептались девчонки, как хихикал Валечка, и видел около своей правой руки Олину голову, вернее, ее затылок, – она очень низко наклонилась над партой.Потом я вдруг услышал голос Елены Зиновьевны:– Наташа, а ты почему встала?Я посмотрел налево и увидел, что Наташа стоит за своей партой и вид у нее очень строгий и какой-то гордый. Наташа ничего не ответила, а я сказал:– Ну и что? – У меня поползли мурашки по позвоночнику, и я крикнул: – Ну и что? Я люблю ее, да, люблю…Мне было очень плохо, но я как-то видел и слышал все сразу. Я слышал, как заржал Витька Соловьев, и видел, как Кныш дал ему по шее. Я видел, как встал Гриша, и видел, что лицо у него покрылось красными пятнами, я слышал, как маленький Оська, вертясь на своем месте, шептал: «Ну, что это, ну, что это»… И все время я видел Наташу – она стояла очень прямо и ничего не говорила. Я собрал портфель и вышел из класса. Уходя, я слышал какой-то гул и голоса.– Вы не имеете права! – кричала Оля. По-моему, она даже плакала. – Вас, наверное, никто не любил никогда…– Вы злая! – пищала Веснушка.– Замолчите! Глупые дети! – говорила Евглена, но ее, наверно, никто не слушал.– Это нечестно! – Это я услышал Гришкин голос.Я шел по нашей аллее, потом присел на скамейку и сидел долго, и тут ко мне подсел маленький Ося.– Я больше к ней на уроки не пойду, – сказал Ося, потом закричал: – Но ты-то, идиот, разве можно забывать такие письма!..– Уйди, Оська, – сказал я.…Около парадной стояла Наташа.– «Я помню чу-у-дное мгновенье…» – кривляясь, пропел я.– Я очень уважаю тебя, Саша, – сказала Наташа. – Я хочу поговорить с тобой.– Нет! – сказал я.– Нет! – закричал я, взлетая по лестнице.– Нет! – заорал я, захлопывая за собой дверь.Я сидел в ванной и ругал себя последними словами. Ведь я же мог сказать, что это не мое письмо. Знать не знаю, ведать не ведаю, как оно ко мне попало! Мог я так сказать? Мог! Так какого черта… Нет, видите ли, ему понадобилось признаться в любви, да еще перед всем классом, да еще перед этой… классной в о с п и т а т е л ь н и ц е й… В любви, видите ли, он признался вслух, при всех, когда об этом и про себя-то шепотом думать надо. Герой, Дон-Жуан, Гамлет, Ромео, Том Сойер, осел, дурак, сопляк и еще раз сопляк… Так и надо, и пусть все смеются, пусть обхохочутся все, ха-ха-ха – влюбился, пусть хихикают, так и надо, и в школу не пойду – пропади она пропадом, уеду на стройку – туда в самый раз от несчастной любви ехать…Но ведь никто же не смеялся, наоборот… верно, верно – никто же не смеялся, а совсем наоборот – что-то кричали и ругали Евглену… И… Наташка не смеялась, а наоборот… Что она хотела мне сказать? Я же обидел ее, дурак. Что я перед ней-то ломался, как копеечный пряник? Она-то тут при чем, если я в нее влюбился и всем растрепал. «Я помню чу-у-дное мгновенье»… Куда же мне деваться теперь, и кому я там на стройке нужен? Нет, свинья ты этакая, ты пойдешь в школу и будешь там как миленький сидеть все шесть уроков, и восемнадцать уроков, если надо, будешь сидеть, и ничего с тобой не сделается, свинья ты этакая, и будешь краснеть, и смотреть всем в глаза будешь, и перед Наташкой извинишься и скажешь ей все-все, и какая ты свинья, тоже скажешь. Уехать захотел, смыться захотел, – как бы не так, еще и пятерки у Евглены получать будешь как миленький… И все равно я знал, что в школу ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра не пойду. Я вдруг захотел есть и удивился: он еще есть хочет после всего, что случилось? Ну и ну! Как пробка бесчувственная – есть захотел!Я вылез из ванной, и тут раздался звонок. Я тихонечко, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Там сначала было тихо, а потом я услышал Оськин и Гришкин голоса – они тихо переругивались. Я не открыл, и они через некоторое время ушли. Я пошел в кухню и из-за занавески видел, как они шли по двору и всегда спокойный Гришка размахивал руками. Они ушли, а я все еще стоял и поглядывал в окошко и думал, что я вдобавок еще и трус… Потом я увидел, как по двору шла Ольга. Она шла как-то неуверенно, опустив голову, и иногда останавливалась. Шла она к нашей парадной, но, не доходя нескольких шагов, остановилась, постояла немного, а потом повернулась и пошла к себе. Я вздохнул с облегчением, но мне почему-то стало обидно, что она так вот взяла и ушла. И еще я сразу подумал: «Скажите, пожалуйста, он еще обижается», – и разозлился на себя. А когда я здорово злюсь на себя, мне иногда приходят в голову разумные решения. Я надел тренировочный костюм и решил поехать в спортивную школу, – сегодня как раз был день занятий.Я помчался по лестнице и на втором этаже, у Пантюхиной квартиры, увидел Лельку, – она что-то искала в сумочке – наверно, ключ. Я хотел промчаться мимо – только ее мне и не хватало сейчас, но она поймала меня за рукав и начала улыбаться. Ну, конечно же, и я тоже начал улыбаться. Мне плакать хочется, а я стою и улыбаюсь, как какой-то жизнерадостный рахитик… А дальше все пошло совсем уж по-дурацки. Лелька, улыбаясь, пожаловалась мне, что не то забыла, не то потеряла ключ от квартиры, а дома никого нет и ей очень хочется есть, а денег нет ни копейки и домой не попасть. И я, улыбаясь, сказал ей, что у меня дома есть пельмени и если она хочет… Хоть бы отказалась, думал я, но хитро так думал, а она не отказалась, а только спросила, нет ли у меня кого-нибудь дома, а то она стесняется. Я сказал, что никого нет, и мы, улыбаясь, поднялись ко мне и… сразу в передней начали целоваться. Ага, что бы вы думали – именно целоваться… У меня в башке невероятный сумбур, и я ни о чем не хочу думать, и целуемся мы так, что у меня замирает сердце и останавливается дыхание.
Потом Лелька варила пельмени, а я сидел и пялил на нее глаза и думал: вот будет номер, если сейчас заявится батя, – он иногда приходит очень рано… Что же я такое, в конце концов?.. Это я уже, правда, потом начал думать, когда все-таки поехал в спортивную школу, а тогда я думал только о том, как буду выкручиваться, если придет батя.Мы быстренько поели пельмени, а потом вышли вместе с Лелькой и на прощанье еще несколько раз поцеловались. У своей двери Лелька как ни в чем ни бывало достала из сумочки ключ и подмигнула мне. Я стоял открыв рот, а она вдруг перестала улыбаться и сказала, вздыхая, что она большая дура, и ушла, а я медленно начал спускаться по лестнице и думал о том, какая сложная штука жизнь, и о том, что же я, в конце концов, из себя представляю и зачем я нужен этой Лельке… И конечно же ни до чего не додумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Не знаю, почему я не отдал письмо на следующий день. Я куда-то засунул его и перед собой делал вид, что не могу найти. А еще на другой день Евглена Зеленая, поставив мне очередную двойку, сказала:– Теперь я понимаю, почему он последнее время получает двойки: ему некогда. Он пишет письма. Никаноров, ты, как староста, и ты, Оля Богомолова, как председатель совета отряда, – учтите: Ларионов плохо учится потому, что сочиняет письма…И она достала из своей папки и прочитала вслух напечатанное на машинке письмо.Надо было быть дураком, чтобы думать, что машинка и одна буква подписи спасут меня. Все было очень ясно. И Мария Ивановна и Пушкин тут ни при чем. Рано или поздно я все равно написал бы это письмо. Как только оно попало к Евглене?Она прочитала его с выражением, я бы так не прочел. Потом она сказала:– Я не скажу имя той девочки, которой написано это послание. Она хорошая девочка и ни в чем не виновата. Но тебе, Ларионов, должно быть стыдно. Я, как классный руководитель, долго думала, что тебе мешает учиться. Оказывается, глупости… – Она говорила еще что-то очень долго, я не слышал. Я стоял и думал, как это письмо попало к ней, и боялся посмотреть по сторонам. Я слышал, как шептались девчонки, как хихикал Валечка, и видел около своей правой руки Олину голову, вернее, ее затылок, – она очень низко наклонилась над партой.Потом я вдруг услышал голос Елены Зиновьевны:– Наташа, а ты почему встала?Я посмотрел налево и увидел, что Наташа стоит за своей партой и вид у нее очень строгий и какой-то гордый. Наташа ничего не ответила, а я сказал:– Ну и что? – У меня поползли мурашки по позвоночнику, и я крикнул: – Ну и что? Я люблю ее, да, люблю…Мне было очень плохо, но я как-то видел и слышал все сразу. Я слышал, как заржал Витька Соловьев, и видел, как Кныш дал ему по шее. Я видел, как встал Гриша, и видел, что лицо у него покрылось красными пятнами, я слышал, как маленький Оська, вертясь на своем месте, шептал: «Ну, что это, ну, что это»… И все время я видел Наташу – она стояла очень прямо и ничего не говорила. Я собрал портфель и вышел из класса. Уходя, я слышал какой-то гул и голоса.– Вы не имеете права! – кричала Оля. По-моему, она даже плакала. – Вас, наверное, никто не любил никогда…– Вы злая! – пищала Веснушка.– Замолчите! Глупые дети! – говорила Евглена, но ее, наверно, никто не слушал.– Это нечестно! – Это я услышал Гришкин голос.Я шел по нашей аллее, потом присел на скамейку и сидел долго, и тут ко мне подсел маленький Ося.– Я больше к ней на уроки не пойду, – сказал Ося, потом закричал: – Но ты-то, идиот, разве можно забывать такие письма!..– Уйди, Оська, – сказал я.…Около парадной стояла Наташа.– «Я помню чу-у-дное мгновенье…» – кривляясь, пропел я.– Я очень уважаю тебя, Саша, – сказала Наташа. – Я хочу поговорить с тобой.– Нет! – сказал я.– Нет! – закричал я, взлетая по лестнице.– Нет! – заорал я, захлопывая за собой дверь.Я сидел в ванной и ругал себя последними словами. Ведь я же мог сказать, что это не мое письмо. Знать не знаю, ведать не ведаю, как оно ко мне попало! Мог я так сказать? Мог! Так какого черта… Нет, видите ли, ему понадобилось признаться в любви, да еще перед всем классом, да еще перед этой… классной в о с п и т а т е л ь н и ц е й… В любви, видите ли, он признался вслух, при всех, когда об этом и про себя-то шепотом думать надо. Герой, Дон-Жуан, Гамлет, Ромео, Том Сойер, осел, дурак, сопляк и еще раз сопляк… Так и надо, и пусть все смеются, пусть обхохочутся все, ха-ха-ха – влюбился, пусть хихикают, так и надо, и в школу не пойду – пропади она пропадом, уеду на стройку – туда в самый раз от несчастной любви ехать…Но ведь никто же не смеялся, наоборот… верно, верно – никто же не смеялся, а совсем наоборот – что-то кричали и ругали Евглену… И… Наташка не смеялась, а наоборот… Что она хотела мне сказать? Я же обидел ее, дурак. Что я перед ней-то ломался, как копеечный пряник? Она-то тут при чем, если я в нее влюбился и всем растрепал. «Я помню чу-у-дное мгновенье»… Куда же мне деваться теперь, и кому я там на стройке нужен? Нет, свинья ты этакая, ты пойдешь в школу и будешь там как миленький сидеть все шесть уроков, и восемнадцать уроков, если надо, будешь сидеть, и ничего с тобой не сделается, свинья ты этакая, и будешь краснеть, и смотреть всем в глаза будешь, и перед Наташкой извинишься и скажешь ей все-все, и какая ты свинья, тоже скажешь. Уехать захотел, смыться захотел, – как бы не так, еще и пятерки у Евглены получать будешь как миленький… И все равно я знал, что в школу ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра не пойду. Я вдруг захотел есть и удивился: он еще есть хочет после всего, что случилось? Ну и ну! Как пробка бесчувственная – есть захотел!Я вылез из ванной, и тут раздался звонок. Я тихонечко, на цыпочках подкрался к двери и прислушался. Там сначала было тихо, а потом я услышал Оськин и Гришкин голоса – они тихо переругивались. Я не открыл, и они через некоторое время ушли. Я пошел в кухню и из-за занавески видел, как они шли по двору и всегда спокойный Гришка размахивал руками. Они ушли, а я все еще стоял и поглядывал в окошко и думал, что я вдобавок еще и трус… Потом я увидел, как по двору шла Ольга. Она шла как-то неуверенно, опустив голову, и иногда останавливалась. Шла она к нашей парадной, но, не доходя нескольких шагов, остановилась, постояла немного, а потом повернулась и пошла к себе. Я вздохнул с облегчением, но мне почему-то стало обидно, что она так вот взяла и ушла. И еще я сразу подумал: «Скажите, пожалуйста, он еще обижается», – и разозлился на себя. А когда я здорово злюсь на себя, мне иногда приходят в голову разумные решения. Я надел тренировочный костюм и решил поехать в спортивную школу, – сегодня как раз был день занятий.Я помчался по лестнице и на втором этаже, у Пантюхиной квартиры, увидел Лельку, – она что-то искала в сумочке – наверно, ключ. Я хотел промчаться мимо – только ее мне и не хватало сейчас, но она поймала меня за рукав и начала улыбаться. Ну, конечно же, и я тоже начал улыбаться. Мне плакать хочется, а я стою и улыбаюсь, как какой-то жизнерадостный рахитик… А дальше все пошло совсем уж по-дурацки. Лелька, улыбаясь, пожаловалась мне, что не то забыла, не то потеряла ключ от квартиры, а дома никого нет и ей очень хочется есть, а денег нет ни копейки и домой не попасть. И я, улыбаясь, сказал ей, что у меня дома есть пельмени и если она хочет… Хоть бы отказалась, думал я, но хитро так думал, а она не отказалась, а только спросила, нет ли у меня кого-нибудь дома, а то она стесняется. Я сказал, что никого нет, и мы, улыбаясь, поднялись ко мне и… сразу в передней начали целоваться. Ага, что бы вы думали – именно целоваться… У меня в башке невероятный сумбур, и я ни о чем не хочу думать, и целуемся мы так, что у меня замирает сердце и останавливается дыхание.
Потом Лелька варила пельмени, а я сидел и пялил на нее глаза и думал: вот будет номер, если сейчас заявится батя, – он иногда приходит очень рано… Что же я такое, в конце концов?.. Это я уже, правда, потом начал думать, когда все-таки поехал в спортивную школу, а тогда я думал только о том, как буду выкручиваться, если придет батя.Мы быстренько поели пельмени, а потом вышли вместе с Лелькой и на прощанье еще несколько раз поцеловались. У своей двери Лелька как ни в чем ни бывало достала из сумочки ключ и подмигнула мне. Я стоял открыв рот, а она вдруг перестала улыбаться и сказала, вздыхая, что она большая дура, и ушла, а я медленно начал спускаться по лестнице и думал о том, какая сложная штука жизнь, и о том, что же я, в конце концов, из себя представляю и зачем я нужен этой Лельке… И конечно же ни до чего не додумался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18