– Спит, – сказал Андреич, – чего ему сделается…– Нет, Андреич, не говорите, – сказал дядя Юра, – он очень переживает все это.– А чего сейчас переживать-то? Сейчас надо жить, а не переживать. Пацан он еще, – сказал Андреич, и я не понял, то ли он сердится, то ли рад, что я еще пацан.– Пацан, – согласился дядя Юра, – но не кажется ли вам, Андреич, что недооцениваем мы таких вот пацанов – ведь ему уже четырнадцать, а такие уже многое понимают.– Это смотря какие пацаны, – подумав, сказал Андреич.– А себя, себя вы не помните в четырнадцать лет? – спросил Кедр.– Себя?! – Андреич громко захохотал и сразу прикрыл рот рукой, посмотрев в мою сторону. Я зажмурился.– Себя! Да я в четырнадцать годов знаешь как за девчонками ухлестывал, – хихикая, сказал Андреич. – А он – что, он домашний. Поди, и сейчас думает, что детей в капусте находят.– Тише, – испуганно зашептал дядя Юра, – вдруг да не спит!Я зажмурился еще крепче, и мне почему-то стало жарко, а Андреич рассердился. Он даже зашипел:– Ну и что, если не спит?! «Тише, тише!» Вот мы всё так – тише да тише, все скрываем, а сами пакости у них на глазах делаем, а потом и руками разводим – откуда они все знают?– Ну, а вы-то сами говорите, что уже в четырнадцать… – начал дядя Юра, но Андреич перебил его.– Старый ты, писатель, а еще глупый, – сердито сказал он. – Я в десять лет теленка от коровы отцу принимать помогал, и мать моя, почитай, каждый год рожала, и видел я, каково это ей сладко было. А за девками ухлестывал, только ведь как? Прикоснуться не смел! Знаешь, когда я бабу в первый раз узнал?! То-то… В двадцать пять годков! – Он вдруг засмеялся. – Поздновато, конечно… Ну, правда, целоваться да обниматься я раньше начал, а чтоб чего-нибудь серьезнее – ни-ни! Потому – понимал: кому забава, а кому и саночки возить.Я лежал тихо-тихо, даже дыхание затаил, и хоть шевелилась у меня где-то мысль, что я ведь подслушиваю, а не слушать нельзя было – очень уж интересный разговор начинался. Надо же было мне разобраться в некоторых вещах, ну я и слушал. Наставил уши, как локаторы, и слушал.– Вот так-то, – сказал Андреич, – а ты «тише»… Ты чего пришел-то, на ночь глядя! Стряслось опять что, или так – языком потрепать? Пси… психологию разводить?– Нет, – не очень уверенно сказал дядя Юра, – ничего не стряслось… Просто, – он вдруг засуетился, подошел к вешалке и стал доставать из карманов плаща какие-то свертки, достал банку консервов и завернутую в бумагу бутылку.– Вот, коньячок, – сказал он застенчиво и поставил бутылку на стол перед Андреичем.– Мужской разговор, – крякнув, сказал Андреич. – Не иначе, со старухой поцапался.– Поцапался, – грустно сказал дядя Юра.– Чего не поделил?– Все из-за этой истории, Андреич. Лиза считает, что мы должны вмешаться, а я категорически против… был категорически против, а сейчас… сейчас не знаю. Все это очень, очень сложно, и грубым вмешательством тут…– А чего тут сложного, – рассердился Андреич, – сука Верка – и вся сложность. Да нет, сука и та своих щенят не бросает.– Ну, нельзя же так, Андреич. Любовь – эта такая область человеческой жизни…– Не было у Верки любви, – решительно сказал Андреич, – не было. Николай – это верно – любит, а у нее не было. Это я ему с самого начала сказал: не любит она тебя. Так – благодарна за то, что в блокаду ее от смерти спас, а любви не было. А он, дурак, не верил, ну вот и кусай теперь локти.– Я догадывался об этом, – сказал дядя Юра печально.– Ты догадывался, а я знал, – сказал Андреич. – Вот ты все стишки пишешь, и все про любовь, а ни хрена ты в этой самой любви не разбираешься.Они уже выпили, Андреич хватил целый стакан, а когда выпьет, он всегда идет в атаку. А я слушал, слушал, и все тут… Страшно мне было слышать то, что говорил Андреич, и все время хотелось крикнуть, что это неправда, но я молчал и только слушал, и в башке у меня был сумбур, и все вспоминалась та противная фраза, которую сказала тогда на лестнице наша соседка.Они выпили еще и стали кричать, что любви нет, потом, наоборот, что есть, и было непонятно, кто с кем спорил. Дядя Юра вспоминал каких-то поэтов и писателей, кричал про какую-то Петр… Петрарку и какую-то Лауру и про Ромео и Джульетту, а Андреич ругался и тоже кричал про какую-то Людмилу, и оба кричали, что Николай тряпка и баба, и ужасно жалели нас с Нюрочкой и говорили, что что-то надо сделать, а что сделать, так и не знали, и то соглашались, что Верку надо вернуть, то говорили, что любовь – это не картошка и никому мешать нельзя, и тут же Андреич говорил, что у нее и с этим артистом тоже никакой любви нет, а дядя Юра кричал, что это уж совсем черт знает что и Вера замечательный человек, а Андреич – старый развратник, если может думать так, а Андреич кричал, что он так не думает, и если Ливанский думает, то он не посмотрит, что он поэт, и выдерет ему все усы, очень даже просто… Так они кричали долго и совсем забыли, что я сплю, а потом, накричавшись, затихли, и Андреич только кряхтел, а дядя Юра вздыхал и сморкался. Когда он уже оделся, Андреич спросил его:– А как девчонка-то?Дядя Юра опять вздохнул очень тяжело.– Вот из-за этого мы и поссорились с Лизой, – сказал он. – Она у меня очень суровый человек и не прощает людям никаких слабостей. И она очень осуждает Веру и считает, что девочке нужна мать.– А ты не так считаешь, что ли? – спросил Андреич.– Я, конечно, тоже так считаю, – быстро сказал дядя Юра, – но все это очень сложно и сейчас еще рано вмешиваться, – может быть, еще все образуется, а если сейчас вмешаться, можно только еще больше все осложнить. Пусть Вера как следует проверит себя, и если она действительно любит Долинского…– Она уже раз проверяла, – фыркнул Андреич, и мне захотелось запустить в него чем-нибудь, ботинком, что ли, но я сразу же вспомнил мамино письмо, и мне расхотелось. Только на сердце стало еще тяжелее.– Не знаю, ничего не знаю, – как-то отчаянно сказал Кедр. Он потыкался в дверь и насилу нашел ручку. Андреич еще долго кряхтел, кашлял, плевался, ругался, укладываясь спать. Наконец улегся.А я не спал всю ночь…
Конечно, ни в какое ПТУ меня не взяли. Почти все время я сидел у Андреича в его полуподвале и смотрел, как он мастерит свои корабли, или читал, а иногда делал уроки – их приносили мне ребята, а чаще всего Ольга. Но занимался я через силу, нехотя, – просто надо было чем-то заняться, чтобы поменьше думать о всякой всячине. А вот читал я очень много, и всё «взрослые» книги. Детские меня уже не устраивали. Я прочел «Анну Каренину», и мне даже начало казаться, что я стал лучше разбираться в жизни и в том, что такое любовь, из-за которой люди делают так много глупостей. И еще много читал про любовь, даже знаменитого Мопассана, которого детям до шестнадцати читать строго воспрещается. Этот Мопассан совсем запутал меня, и после него снились такие сны, которые стыдно вспоминать.Так я хватался то за одну, то за другую книжку, и то мне казалось, что я уже что-то понял, а то, наоборот, чувствовал, что понимаю все меньше и меньше. И наконец я решил плюнуть на всякие такие книжки и начал читать только про шпионов, – там, по крайней мере, все понятно. И еще фантастику. Хоть думать ни о чем не надо. И еще я решил, что до всего, наверно, надо доходить своим умом, самому надо понять, что к чему и почему на свете происходят разные истории вроде нашей. А как это доходить своим умом – я и не знал. И никого не было рядом, кто бы мог помочь, и я тыкался носом, как слепой котенок, в разные углы и набивал себе шишки.Как-то я даже решил посоветоваться о своих делах – не обо всех, конечно, а о некоторых – с Капитанской дочкой, – она ведь умная и многое сможет понять. Я знал, по какой улице ходит она из школы, и решил подождать ее на углу, но так, чтобы ребята не видели. И я дождался ее. Она шла с… физиком и была очень веселой. Меня она не заметила: я спрятался в парадную и там стоял злой, пока они не прошли. И в голову мне лезли всякие мысли, вроде: «Дыму без огня не бывает», – и еще, что все бабы одинаковы – вот идет со своим физиком и смеется, а до меня ей никакого дела нет, и, наверно, Валька тогда правду в том письме написал. И мне стало совсем нехорошо, и я окончательно решил, что ни с кем советоваться не буду, а буду жить как живется, и все… И все больше мне хотелось куда-нибудь уехать, чтобы не видеть никого из знакомых. И не то чтобы я злился на отца за то, что он уехал и оставил нас с Нюрочкой, нет, – мне просто было очень обидно. Ну почему он не говорил со мной по-настоящему? Боялся, что я не пойму? Или гордость не позволила? Если бы он хоть раз сказал мне: ладно, Сашка, проживем! Если бы хоть объяснил, почему так получается в жизни… А он уехал, смылся! А мне кто сейчас мешает смыться? Они оба могли, а я не могу, да?Вот так я сидел на нашей аллейке и думал, думал, и башка у меня трещала от всех этих мыслей.Уже темнело, и на аллейке никого не было, только изредка проходили парочки, и я смотрел им вслед и злился и на них, и на себя, и на весь мир. Я и не слышал, как подошла Лелька.– Сань, а Сань, – сказала она и погладила меня по голове.Я стиснул зубы. Ну, ну, подумал я, только ее мне сейчас не хватало. Я встал со скамейки и оперся спиной о дерево, о такую толстую липу или тополь, черт его знает.– Чего тебе? – сказал я.А она подошла близко-близко и опять погладила меня по голове, потом прижалась ко мне, и я чувствовал ее грудь и ноги и, как тогда у подоконника, никуда не мог деться, вминался в эту толстую липу и все без толку, а она прижималась ко мне все сильней и сильней и говорила:– Сань, Са-ань…– Уйди ты, – сказал я.– Нет, не-е-ет, – сказала Лелька. – Жалко мне тебя, Саня.– Дура ты, – сказал я.– Ну и что? – шепотом спросила Лелька.Она обнимала меня так, что я никак не мог отцепиться. Я отрывал ее руки от своей шеи, а она говорила мне, что я глупый. «Глупый, глупый», – говорила она мне, и я не знал, что делать, и мне было и противно и… приятно, приятно и противно. Я наконец оторвал ее руки от своей шеи.– Сука ты, – сказал я.Я еще держал ее руки в своих и почувствовал, как они вдруг стали какими-то ватными, – вот так – еще только что были живыми и теплыми и обнимали меня за шею, а как я сказал это, сразу стали другими – ватными, а потом деревянными. Я отпустил их. А она сказала:– Глупый ты, глупый, – и ушла.Зажглись фонари, и стало светло, и я видел, как она шла по нашей аллейке, шла, постукивая каблучками, и не оборачивалась. И руками она не размахивала, а были они как-то странно прижаты к бокам, как будто неживые.
А я рванулся в сторону и побежал по аллейке, и бежал под фонарями, и кусты мелькали передо мной, а я все бежал… Хва-а-атит! Хватит меня жалеть. Брось ты свои эти штучки, Лелька! Ты-то ведь девчонка, ну и ты по-другому не можешь, – наверно, ты думаешь, что если прижмешься – так это и все; нет, не все, наверно. Это, конечно, здорово, но это не все. Ты не сердись на меня, Лелька, не сердись, ладно? Мне-то сейчас не это нужно, Лелька. А что мне нужно, что? Может, мне нужно, чтобы кто-нибудь позвал меня в школу, или чтобы кто-нибудь поговорил со мной по душам, не жалел, а просто поговорил и сказал бы: «Не беда, Сашка, проживем, еще и не такое в жизни бывает…»
…Вечером ко мне, вернее к Андреичу, пришел Пантюха. Он был какой-то скучный и долго мялся в дверях, а потом подошел к Андреичу, ткнул пальцем в один из кораблей и спросил:– Эт-то фрег-гат «Б-баллада»?– Ага, «Баллада», – презрительно сказал Андреич. – Откуда ты такой взялся?– Оттуда, – мрачно сказал Пантюха. – Пойдем, Сашка, прошвырнемся.– Ишь грамотный, – сказал Андреич. – Куда это на ночь глядя прошвыриваться?– На танцы, – сказал Пантюха.Андреич поперхнулся дымом:– На танцы?! А ну, геть отсюда!– Это мой друг, Андреич, – сказал я.– Друг? – недоверчиво спросил Андреич. – Верно? – И он посмотрел на Юрку.Я видел, что Пантюха хочет что-то ляпнуть, но он вдруг тихо сказал:– Верно.– Ну, раз верно, тогда другое дело, – сказал Андреич. – Смотри, Саня, не поздно. Все же я за тебя отвечаю.– Все за него отвечают, – проворчал Юрка, – а как до дела…Андреич ничего не сказал и только покачал головой, вроде бы соглашался.Мы вышли, и я спросил Юрку, куда пойдем.– Я же сказал – на танцы, – сердито ответил Юрка. Странный он все-таки парень – никогда не знаешь, чего от него ждать. И все-таки он настоящий друг – в этом я уверен.Самое интересное, что мы действительно пошли с Юркой на танцы. Пантюхе зачем-то нужен был Генка Наконечник. Была суббота, а в субботу Генка всегда ходил на танцы в Удельный парк. Вот мы и отправились туда. У входа в закрытый павильон толпились ребята и девчонки, у которых, наверно, не было денег, чтобы попасть внутрь. А около них лениво прохаживались дружинники с повязками и следили за порядком и чтобы никто не пролез бесплатно.Юрка отыскал в толпе какого-то парня и спросил у него, где Наконечник. Тот кивнул на павильон. И после этого началась какая-то чепуха. Юрка потянул меня за собой, и мы подошли к входу, где стояли контролерша и дружинник.– Т-тетенька, – заныл Пантюха, – пропустите, пожалуйста. У меня т-там братишка, м-мне его вызвать н-на-до – м-мама у нас заболела…– Знаем, какая у вас мама, – сердито сказал дружинник. Он взял Юрку за плечо, повернул и подтолкнул со ступенек.– Ну, ч-честное с-слово, дяденька, – совсем уж со слезами в голосе сказал Юрка, – оч-ч-чень надо б-братишку. В-вот хоть у него, – и он показал на меня, – спросите.Дружинник и контролерша посмотрели на меня, и я, злясь на Пантюху, кивнул, что да, мол, нужен братишка.Контролерша неуверенно посмотрела на дружинника, а тот усмехнулся и сказал:– Ну, если так уж нужен – так мы его вызовем сюда, а вам там делать нечего. Как зовут братишку-то?– Генка, – нехотя сказал Пантюха.– А фамилия? – спросил дружинник.– Н-нн-нак… – начал было Пантюха, но вдруг махнул рукой и сбежал по ступенькам вниз.– Ну и плюнь ты на него, – сказал я, – зачем он тебе?Мы сели на скамейку. Пантюха мрачно молчал. Я молчал тоже – уж я-то знал его характер. Он заговорил первый.– Н-надоело все, п-понимаешь, – мрачно сказал Юрка. – Этот все ходит и ходит. И мамка на меня уже к-как на в-в-врага какого смотрит, а чт-т-то я ей д-добра желаю – не понимает, – он махнул рукой. – Н-ну и милиция при-стает, чт-то не учусь н-н-нигде.– Ты же говорил…– М-мало ли что я говорил. Д-да я недавно только и б-б-бросил учиться-то.Я спросил его, не жалко ли ему было бросать школу юнг.– Ес-с-сли бы, – сказал Пантюха и добавил совсем уже мрачно: – Я в-ведь в п-п-поварской школе учился – мамка меня т-т-туда засунула… Сама повариха, ну и…И не до смеху мне было, а я все же засмеялся, уж очень это неожиданно было: Пантюха – и вдруг… повар!– Т-тебе смешно, – грустно сказал он, – а мне хоть п-плачь: ф-фрикасе, б-бламанже, антрекот, с-с-сосиски с к-к-капустой… видеть не могу… Н-ну и д-дал деру. М-мамка ругается, и милиция п-п-прицепилась. Эх!Он помолчал, а потом вдруг крикнул:– Ну их всех к черту! Вот в-возьму и смоюсь! Уб-бегу…– Куда, Юрка? – спросил я, и сердце у меня заколотилось.– М-мало ли мест есть. В Сибирь или еще куда… Все равно им не п-п-помешать.– А зачем мешать, Юрка? Наверно, они и в самом деле любят друг друга. Вот и у тебя… семья будет… настоящая…– К-как у т-т-тебя? – зло сказал Юрка.Я встал. Он потянул меня за руку, и я опять сел. Чего уж там – ведь прав он, прав…– Н-н-не злись, – тихо сказал Юрка, – сам н-н-не знаю, что п-п-плету…Я не злился. Почему-то чужая беда нам всегда кажется меньше нашей собственной. И Юрка мне об этом напомнил – вот и всё.– Деньги нужны, – сказал я, и Юрка посмотрел на меня, – для того, чтобы ехать, деньги нужны…– Наконечник мне должен, – мрачно сказал Юрка, – он сегодня получил, я знаю, а завтра у него черта с два выпросишь.Он решительно встал:– П-пошли.– Куда? – спросил я.– Т-т-тут лазейка есть, – сказал Юрка, – ч-ч-ерез уб-б-борную.– Не стоит.– С-д-д-дрейфил? – сказал Пантюха и пошел за угол.Через разбитое окно уборной мы попали на танцплощадку. Народу там было немного, и все больше танцевали девчонка с девчонкой, а парни стояли у стенок, засунув руки в карманы, дымили сигаретами и посмеивались, переговариваясь между собой. Я еще ни разу не был на танцплощадке, и мне было интересно, я только удивлялся, почему парни не танцуют, а потом понял: когда заиграли что-то вроде твиста – они все, как по команде, отошли от своих стенок и начали приглашать девушек. А до этого играли какой-то не то «Краковяк», не то еще что-то. Мы стояли в углу, и я глазел по сторонам, а Юрка высматривал Наконечника. Танцы мне не очень нравились – ребята выламывались и дергались, а девчонки дрыгали ногами так, что иногда даже были видны трусики, и когда к ним подходил кто-нибудь из дежурных и говорил что-то – наверно, что нельзя так танцевать, – они делали презрительный вид и некоторое время двигались, еле-еле переставляя ноги, а потом опять начинали дергаться, как заведенные. Только несколько пар танцевали хорошо, и я даже загляделся на одну тоненькую, стройную девчонку, но лица ее я не видел – она все время танцевала ко мне спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Конечно, ни в какое ПТУ меня не взяли. Почти все время я сидел у Андреича в его полуподвале и смотрел, как он мастерит свои корабли, или читал, а иногда делал уроки – их приносили мне ребята, а чаще всего Ольга. Но занимался я через силу, нехотя, – просто надо было чем-то заняться, чтобы поменьше думать о всякой всячине. А вот читал я очень много, и всё «взрослые» книги. Детские меня уже не устраивали. Я прочел «Анну Каренину», и мне даже начало казаться, что я стал лучше разбираться в жизни и в том, что такое любовь, из-за которой люди делают так много глупостей. И еще много читал про любовь, даже знаменитого Мопассана, которого детям до шестнадцати читать строго воспрещается. Этот Мопассан совсем запутал меня, и после него снились такие сны, которые стыдно вспоминать.Так я хватался то за одну, то за другую книжку, и то мне казалось, что я уже что-то понял, а то, наоборот, чувствовал, что понимаю все меньше и меньше. И наконец я решил плюнуть на всякие такие книжки и начал читать только про шпионов, – там, по крайней мере, все понятно. И еще фантастику. Хоть думать ни о чем не надо. И еще я решил, что до всего, наверно, надо доходить своим умом, самому надо понять, что к чему и почему на свете происходят разные истории вроде нашей. А как это доходить своим умом – я и не знал. И никого не было рядом, кто бы мог помочь, и я тыкался носом, как слепой котенок, в разные углы и набивал себе шишки.Как-то я даже решил посоветоваться о своих делах – не обо всех, конечно, а о некоторых – с Капитанской дочкой, – она ведь умная и многое сможет понять. Я знал, по какой улице ходит она из школы, и решил подождать ее на углу, но так, чтобы ребята не видели. И я дождался ее. Она шла с… физиком и была очень веселой. Меня она не заметила: я спрятался в парадную и там стоял злой, пока они не прошли. И в голову мне лезли всякие мысли, вроде: «Дыму без огня не бывает», – и еще, что все бабы одинаковы – вот идет со своим физиком и смеется, а до меня ей никакого дела нет, и, наверно, Валька тогда правду в том письме написал. И мне стало совсем нехорошо, и я окончательно решил, что ни с кем советоваться не буду, а буду жить как живется, и все… И все больше мне хотелось куда-нибудь уехать, чтобы не видеть никого из знакомых. И не то чтобы я злился на отца за то, что он уехал и оставил нас с Нюрочкой, нет, – мне просто было очень обидно. Ну почему он не говорил со мной по-настоящему? Боялся, что я не пойму? Или гордость не позволила? Если бы он хоть раз сказал мне: ладно, Сашка, проживем! Если бы хоть объяснил, почему так получается в жизни… А он уехал, смылся! А мне кто сейчас мешает смыться? Они оба могли, а я не могу, да?Вот так я сидел на нашей аллейке и думал, думал, и башка у меня трещала от всех этих мыслей.Уже темнело, и на аллейке никого не было, только изредка проходили парочки, и я смотрел им вслед и злился и на них, и на себя, и на весь мир. Я и не слышал, как подошла Лелька.– Сань, а Сань, – сказала она и погладила меня по голове.Я стиснул зубы. Ну, ну, подумал я, только ее мне сейчас не хватало. Я встал со скамейки и оперся спиной о дерево, о такую толстую липу или тополь, черт его знает.– Чего тебе? – сказал я.А она подошла близко-близко и опять погладила меня по голове, потом прижалась ко мне, и я чувствовал ее грудь и ноги и, как тогда у подоконника, никуда не мог деться, вминался в эту толстую липу и все без толку, а она прижималась ко мне все сильней и сильней и говорила:– Сань, Са-ань…– Уйди ты, – сказал я.– Нет, не-е-ет, – сказала Лелька. – Жалко мне тебя, Саня.– Дура ты, – сказал я.– Ну и что? – шепотом спросила Лелька.Она обнимала меня так, что я никак не мог отцепиться. Я отрывал ее руки от своей шеи, а она говорила мне, что я глупый. «Глупый, глупый», – говорила она мне, и я не знал, что делать, и мне было и противно и… приятно, приятно и противно. Я наконец оторвал ее руки от своей шеи.– Сука ты, – сказал я.Я еще держал ее руки в своих и почувствовал, как они вдруг стали какими-то ватными, – вот так – еще только что были живыми и теплыми и обнимали меня за шею, а как я сказал это, сразу стали другими – ватными, а потом деревянными. Я отпустил их. А она сказала:– Глупый ты, глупый, – и ушла.Зажглись фонари, и стало светло, и я видел, как она шла по нашей аллейке, шла, постукивая каблучками, и не оборачивалась. И руками она не размахивала, а были они как-то странно прижаты к бокам, как будто неживые.
А я рванулся в сторону и побежал по аллейке, и бежал под фонарями, и кусты мелькали передо мной, а я все бежал… Хва-а-атит! Хватит меня жалеть. Брось ты свои эти штучки, Лелька! Ты-то ведь девчонка, ну и ты по-другому не можешь, – наверно, ты думаешь, что если прижмешься – так это и все; нет, не все, наверно. Это, конечно, здорово, но это не все. Ты не сердись на меня, Лелька, не сердись, ладно? Мне-то сейчас не это нужно, Лелька. А что мне нужно, что? Может, мне нужно, чтобы кто-нибудь позвал меня в школу, или чтобы кто-нибудь поговорил со мной по душам, не жалел, а просто поговорил и сказал бы: «Не беда, Сашка, проживем, еще и не такое в жизни бывает…»
…Вечером ко мне, вернее к Андреичу, пришел Пантюха. Он был какой-то скучный и долго мялся в дверях, а потом подошел к Андреичу, ткнул пальцем в один из кораблей и спросил:– Эт-то фрег-гат «Б-баллада»?– Ага, «Баллада», – презрительно сказал Андреич. – Откуда ты такой взялся?– Оттуда, – мрачно сказал Пантюха. – Пойдем, Сашка, прошвырнемся.– Ишь грамотный, – сказал Андреич. – Куда это на ночь глядя прошвыриваться?– На танцы, – сказал Пантюха.Андреич поперхнулся дымом:– На танцы?! А ну, геть отсюда!– Это мой друг, Андреич, – сказал я.– Друг? – недоверчиво спросил Андреич. – Верно? – И он посмотрел на Юрку.Я видел, что Пантюха хочет что-то ляпнуть, но он вдруг тихо сказал:– Верно.– Ну, раз верно, тогда другое дело, – сказал Андреич. – Смотри, Саня, не поздно. Все же я за тебя отвечаю.– Все за него отвечают, – проворчал Юрка, – а как до дела…Андреич ничего не сказал и только покачал головой, вроде бы соглашался.Мы вышли, и я спросил Юрку, куда пойдем.– Я же сказал – на танцы, – сердито ответил Юрка. Странный он все-таки парень – никогда не знаешь, чего от него ждать. И все-таки он настоящий друг – в этом я уверен.Самое интересное, что мы действительно пошли с Юркой на танцы. Пантюхе зачем-то нужен был Генка Наконечник. Была суббота, а в субботу Генка всегда ходил на танцы в Удельный парк. Вот мы и отправились туда. У входа в закрытый павильон толпились ребята и девчонки, у которых, наверно, не было денег, чтобы попасть внутрь. А около них лениво прохаживались дружинники с повязками и следили за порядком и чтобы никто не пролез бесплатно.Юрка отыскал в толпе какого-то парня и спросил у него, где Наконечник. Тот кивнул на павильон. И после этого началась какая-то чепуха. Юрка потянул меня за собой, и мы подошли к входу, где стояли контролерша и дружинник.– Т-тетенька, – заныл Пантюха, – пропустите, пожалуйста. У меня т-там братишка, м-мне его вызвать н-на-до – м-мама у нас заболела…– Знаем, какая у вас мама, – сердито сказал дружинник. Он взял Юрку за плечо, повернул и подтолкнул со ступенек.– Ну, ч-честное с-слово, дяденька, – совсем уж со слезами в голосе сказал Юрка, – оч-ч-чень надо б-братишку. В-вот хоть у него, – и он показал на меня, – спросите.Дружинник и контролерша посмотрели на меня, и я, злясь на Пантюху, кивнул, что да, мол, нужен братишка.Контролерша неуверенно посмотрела на дружинника, а тот усмехнулся и сказал:– Ну, если так уж нужен – так мы его вызовем сюда, а вам там делать нечего. Как зовут братишку-то?– Генка, – нехотя сказал Пантюха.– А фамилия? – спросил дружинник.– Н-нн-нак… – начал было Пантюха, но вдруг махнул рукой и сбежал по ступенькам вниз.– Ну и плюнь ты на него, – сказал я, – зачем он тебе?Мы сели на скамейку. Пантюха мрачно молчал. Я молчал тоже – уж я-то знал его характер. Он заговорил первый.– Н-надоело все, п-понимаешь, – мрачно сказал Юрка. – Этот все ходит и ходит. И мамка на меня уже к-как на в-в-врага какого смотрит, а чт-т-то я ей д-добра желаю – не понимает, – он махнул рукой. – Н-ну и милиция при-стает, чт-то не учусь н-н-нигде.– Ты же говорил…– М-мало ли что я говорил. Д-да я недавно только и б-б-бросил учиться-то.Я спросил его, не жалко ли ему было бросать школу юнг.– Ес-с-сли бы, – сказал Пантюха и добавил совсем уже мрачно: – Я в-ведь в п-п-поварской школе учился – мамка меня т-т-туда засунула… Сама повариха, ну и…И не до смеху мне было, а я все же засмеялся, уж очень это неожиданно было: Пантюха – и вдруг… повар!– Т-тебе смешно, – грустно сказал он, – а мне хоть п-плачь: ф-фрикасе, б-бламанже, антрекот, с-с-сосиски с к-к-капустой… видеть не могу… Н-ну и д-дал деру. М-мамка ругается, и милиция п-п-прицепилась. Эх!Он помолчал, а потом вдруг крикнул:– Ну их всех к черту! Вот в-возьму и смоюсь! Уб-бегу…– Куда, Юрка? – спросил я, и сердце у меня заколотилось.– М-мало ли мест есть. В Сибирь или еще куда… Все равно им не п-п-помешать.– А зачем мешать, Юрка? Наверно, они и в самом деле любят друг друга. Вот и у тебя… семья будет… настоящая…– К-как у т-т-тебя? – зло сказал Юрка.Я встал. Он потянул меня за руку, и я опять сел. Чего уж там – ведь прав он, прав…– Н-н-не злись, – тихо сказал Юрка, – сам н-н-не знаю, что п-п-плету…Я не злился. Почему-то чужая беда нам всегда кажется меньше нашей собственной. И Юрка мне об этом напомнил – вот и всё.– Деньги нужны, – сказал я, и Юрка посмотрел на меня, – для того, чтобы ехать, деньги нужны…– Наконечник мне должен, – мрачно сказал Юрка, – он сегодня получил, я знаю, а завтра у него черта с два выпросишь.Он решительно встал:– П-пошли.– Куда? – спросил я.– Т-т-тут лазейка есть, – сказал Юрка, – ч-ч-ерез уб-б-борную.– Не стоит.– С-д-д-дрейфил? – сказал Пантюха и пошел за угол.Через разбитое окно уборной мы попали на танцплощадку. Народу там было немного, и все больше танцевали девчонка с девчонкой, а парни стояли у стенок, засунув руки в карманы, дымили сигаретами и посмеивались, переговариваясь между собой. Я еще ни разу не был на танцплощадке, и мне было интересно, я только удивлялся, почему парни не танцуют, а потом понял: когда заиграли что-то вроде твиста – они все, как по команде, отошли от своих стенок и начали приглашать девушек. А до этого играли какой-то не то «Краковяк», не то еще что-то. Мы стояли в углу, и я глазел по сторонам, а Юрка высматривал Наконечника. Танцы мне не очень нравились – ребята выламывались и дергались, а девчонки дрыгали ногами так, что иногда даже были видны трусики, и когда к ним подходил кто-нибудь из дежурных и говорил что-то – наверно, что нельзя так танцевать, – они делали презрительный вид и некоторое время двигались, еле-еле переставляя ноги, а потом опять начинали дергаться, как заведенные. Только несколько пар танцевали хорошо, и я даже загляделся на одну тоненькую, стройную девчонку, но лица ее я не видел – она все время танцевала ко мне спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18