Степан Щипачев
Березовый сок


Щипачев Степан
Березовый сок

Щипачев Степан Петрович
БЕРЕЗОВЫЙ СОК
ПОВЕСТЬ
С именем поэта Степана Щипачева школьники обычно встречаются в книге для чтения пятого класса: там помещено его стихотворение "Красный галстук". Знают пионеры, и его поэму "Павлик Морозов".
В книжке "Березовый сок" Степан Петрович Щипачев впервые выступает как прозаик. Он описывает в ней свое детство: жизнь мальчика, родившегося на пороге нашего века, в 1899 году, в глухой зауральской деревушке Щипачи.
Из этой деревушки жизнь увела юношу в широкий мир. Революция сделала его бойцом, а потом - политработником Красной Армии, поэтом, автором многих книжек стихов.
"Березовый сок" - правдивая повесть о начале этого пути.
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. Проблески памяти
2. Изба
3. Зеленая чашка. 8
4. Ребятишки
5. Гора Воссиянская
6. Березовый сок
7. В гостях у бабушки
8. Один на один
9. Учусь грамоте
10. Свадьба
11. Сноха
12. Артель
13. Громовая стрела
14. Магарыч
15. Гульная лошадь
16. Я - второклассник
17. В чужую деревню
18. Хозяйский хлеб
19. На пашне
20. Зимой
21. В другой семье
22. На Кудельке
23. Домой
1. ПРОБЛЕСКИ ПАМЯТИ
...Смутно, словно во сне, я вижу красное вечернее небо и землю, залитую его светом. Мои ноги касаются ее тепла и делают неуверенные шаги. Мать говорит что-то ободряющее и смеется.
...Ночь. Я проснулся от сильного удара грома; в покосившихся окнах избы мечутся белые молнии. Я заплакал. Бабушка и мать, спавшие рядом со мной на полу и тоже разбуженные громом, успокаивают меня; бабушка приговаривает:
- Не бойся, это боженька гремит, Илья-пророк на колеснице проехал по небу.
От частых молний в избе совсем светло.
Вспоминается и такое.
Мать держит меня на руках; на лавке, веселый, шумный, сидит отец рядом с каким-то мужиком. Он просит мать, чтобы она пустила меня к нему. И вот я стою у него на коленях и трогаю широкую рыжеватую бороду. Он говорит мне что-то ласковое и смешное. Потом смотрит на стол, ища глазами, чего бы мне дать, но, кроме бутылки с водкой, на столе ничего нет. И он, расплескивая водку на штаны, подносит к моим губам рюмку, заставляя из нее отпить. Мать совестит его:
- Зачем приучаешь ребенка? Больше отца живым я не помню.
Должно быть, в том же году мать повела меня в гости к своей тетке, жившей на самом краю деревни. Нас встретила высокая строгая старуха в черной кофте. Говорила она медленно, ни разу не улыбнувшись. Мать слушала ее почтительно, но, как я позже узнал, за что-то не любила. Тетка погладила меня по голове:
- Какой большой стал!
Но я заробел и уткнулся лицом в юбку матери.
- Не бойся, это же тетка Татьяна, - мягко сказала мать.
Я продолжал дичиться, но понемногу осмелел: подошел к подоконнику и стал разглядывать цветок в маленьком горшочке. Заметив, что тетка Татьяна на меня не смотрит, я оторвал от цветка зеленый листик и растер его пальцами. Ноздри втягивали горьковато-терпкий запах. Потом я загляделся на большую синюю муху, которая громче всех жужжала и ударялась о стекло. А когда глядеть на муху надоело, я стал рассматривать приклеенную к стене картинку, где был нарисован какой-то человек с голубой лентой наискось через всю грудь. Тетка Татьяна подошла ко мне, ткнула в картинку темным старушечьим пальцем и наставительно сказала:
- Это царь, запомни.
Остался в памяти и день смерти отца.
Было мне тогда года четыре.
Я проснулся в амбарчике от жалостного причитания нашей соседки тетки Феклы:
- Вставай, Степанушке! Соколик ты мой, сиротинка...
Сердце у меня смутно заныло. Я почувствовал, что случилось что-то недоброе.
- Отец-то помер, - со вздохом добавила Фекла.
Я испугался и потихоньку пошел в избу. Несколько старух вместе с бабушкой, переговариваясь вполголоса, обмывали отца, посадив его на скамью. Так и запомнилось мне его голое могучее тело с бессильно упавшей на правое плечо головой.
Во дворе мужики ладили гроб отцу. Летнее высокое солнце стояло почти над самой головой. Пахло сосновой стружкой. Один из мужиков крикнул матери:
- Парасковья, не хватило одной доски!
Мать не знала, где взять доску. Решили вынуть половицу в сенях. Когда ее вынули, входить в избу стало неудобно - надо было делать широкий шаг через прогалызину, где виднелась черная земля.
Отец мой, по словам людей, был очень силен. Помню, рассказывали: поехал он как-то в лес по дрова; на обратном пути сани с дровами застряли в глубоком ухабе, лошадь совсем выбилась из сил; тогда отец распряг лошадь и сам вытащил воз из ухаба. В сильном гневе у него, слыхал я от матери, так вздувались жилы на шее, что отлетали пуговицы с ворота.
Умер отец оттого, что его избили мужики, жившие на другом конце деревни. Когда я немного подрос, мать рассказывала мне и об этом. Давнишнюю злобу против отца таили бойкие на язык и дружные в драках сыновья зажиточного старика Трофима, которых так и называли: Трошины ребята или просто Трошины. Было их четверо, все рослые и широкие в кости, и в деревне их боялись. Но верховодили все же не они, а отец, и стерпеть этого Трошины не могли: что он был для них? Голытьба! Они по праздникам щеголяли в новых сапогах, в сатиновых рубахах, а он ходил в тех же бахилах1, в каких работал, и в ситцевой рубахе.
Открыто напасть на отца Трошины не осмеливались - боялись его богатырской силы - и пошли на хитрость. Одному из них удалось заманить его к себе в гости, а когда он, подвыпивший, возвращался домой, его поджидали, притаившись у плетня, остальные братья с кольями и железными тростями. Набросились сзади.
Привезли отца домой всего избитого, перемазанного кровью и землей. "Рубаху на нем я по лоскуткам отмачивала", - рассказывала мать.
Вскоре после смерти отца бабушке пришлось пойти со мной по миру. Она сшила мне из старой пестрядинной рубахи2 котомку, и наутро мы вышли со двора. У соседней калитки мы увидели тетку Феклу.
- А у меня новая котомка! - похвастался я.
Тетка Фекла ничего не ответила, только глянула на меня и сокрушенно покачала головой.
1 Бахилы - грубые рабочие сапоги.
2 Пестрядинная рубаха - рубаха из пеньковой грубой ткани, пестрой или полосатой.
2. ИЗБА
Изба у нас была старая, сильно осевшая на один передний угол, и держалась больше на подпорках. Крыша на ней из полусгнивших драниц, в сильный дождь вся протекала. Мы поспешно расставляли тогда на полу ведра, глиняную посуду, и вода звонко падала - капля за каплей.
Больше всего места в избе занимала печь, возле которой - поближе к шестку - стоял десятиведерный треног. Мать по утрам брала коромысло и шла на речку - треног до краев наполнялся свежей речной водой. Подходя к нему напиться и зачерпывая ковшом воду, я видел смутное, колеблющееся отражение своего лица.
Вдоль стен протянулись лавки; у самой двери, под рукомойником, стояла лохань, и от нее нехорошо пахло.
Но когда брат приносил в избу чинить хомут или шлею, все запахи в избе перебивал крепкий запах сыромятной кожи, дегтя и конского пота.
В простенке между окнами, где было приклеено несколько ярких бумажек от карамелек, висело на гвозде зеркальце, но было оно тусклое, с облупившейся и поцарапанной изнанкой, и я не помню, чтобы кто-нибудь в него смотрелся: разглядеть в нем ничего нельзя было. В переднем углу, на божнице, стояли две почерневшие иконы; туда же клали поминальник небольшую книжечку с твердыми корками, где были записаны имена покойных родственников. Последним стояло имя Петр - так звали отца. В праздники бабушка брала поминальник, завертывала в темный клетчатый платок и шла в церковь; там подавала его вместе с медным пятаком псаломщику для поминания.
Зимой в избе было очень холодно. Окна так замерзали, что с них на подоконники сыпался снег. Стены были ветхие, многие стекла в окнах заменяла бумага, и тепло из избы выдувало быстро. Я и сестренки Антонида и Татьянка (они были постарше меня) не слезали, бывало, с печи. А когда в трескучие зауральские морозы не хватало дров, старший брат, Павел, надевал полушубок, из которого он давно вырос, запрягал в дровни Игреньку и ехал в лес по дрова. Из лесу он возвращался совсем замерзший, не мог даже сам разуться; мать помогала ему стянуть с одеревеневших ног бахилы и подолгу терла пальцы снегом.
Спали зимой на печи и на полатях. Но доски полатей плохо держались в пазах, и частенько ночью кто-нибудь проваливался на пол. Даже бабушка раз упала, еле поднялась.
Спать укладывались как придется: стелили под бока оставшийся от отца старый полушубчик, укрывались тоже или бабушкиной пальтушкой, или чем-нибудь еще.
Радостной минутой было для нас, когда мать вытаскивала ухватом из печи тяжелый чугун с картошкой, сливала воду и ставила его на стол, где уже обычно стоял закипевший медный самовар. Бабушка кликала со двора Павла, и все садились за стол. Перекидывая горячие картошины с ладони на ладонь, мы сдирали с них кожуру. Душистые, густо посоленные, какими вкусными казались они! Потом пили чай. В сахарнице лежало несколько потемневших катышков сахару. Один из них я несмело брал пальцами и откусывал от него самую малость. Другой раз его брали сестренки или брат, мать или бабушка, отчего катышек становился еще темнее, но, почти не уменьшаясь, снова возвращался в сахарницу.
3. ЗЕЛЕНАЯ ЧАШКА
Был у нас кот Васька - белый, пушистый, с рыжим пятном на лбу. Он прибегал часто со двора с поцарапанным носом, но дома держался степенно, садился где-нибудь на лавке, зажмуривался и дремотно мурлыкал. Хозяйство свое он вел аккуратно: если мы иногда и видели мышь в избе, то она была уже в зубах у Васьки. Прибегая домой поздно вечером, он не мяукал у дверей в сени, а прыгал прямо на окно. В морозную ясную ночь следы его острых коготков долго горели на замерзшем стекле.
Ваську я любил и очень к нему привык. Но однажды - это было уже летом - появился в деревне какой-то чужой человек; он ехал по улице и протяжно кричал: "Посуды, кому посуды!" - и скороговоркой добавлял: "На кошек меняю, на кошек меняю".
Телегу обступили бабы и ребятишки.
Проезжий поднял над головой большую глиняную чашку и концом кнутовища ударил ее по краю - чашка тонко запела.
Я тоже стоял у телеги и смотрел, как бабы выбирали посуду и с жалостью в глазах отдавали кошек проезжему. Он тут же, на глазах у всех, давил их на шнурке и вешал вдоль грядки телеги.
Когда он собрался было ехать дальше, я увидел мать: она торопилась к телеге, крепко держа в руках Ваську. Я кинулся ей навстречу:
- Мама, не надо, не надо Ваську отдавать! Она нахмурилась и отвернулась от меня.
- Не надо, мама! - плача, кричал я ей вслед.
К телеге больше я не подошел, убежал в огород и долго там лежал, уткнувшись лицом в траву.
Когда пополудни мы сели обедать, на столе стояла новая зеленая чашка со щами.
4. РЕБЯТИШКИ
Как только солнышко начинало пригревать по-весеннему и под окнами освобождалась от снега черная сырая земля, удержать меня в избе было невозможно. Я выбегал за ворота, усаживался на завалинку и подставлял лицо теплому солнцу. Земля у завалинки дымилась испариной и начинала понемногу подсыхать. Звенели первые ручьи, неся в себе навозную жижу и небесную голубизну. От воды и ветра, от снега и студеной весенней земли ноги у меня вскоре становились совсем черными и покрывались сплошными кровоточащими трещинками - "цыпками". Когда мать пробовала в бане их немного отмыть, мыло так щипало, что я извивался от боли.
Утрами к нашей завалинке приходил Санко, одетый в лохмотья и тоже босой; от холода у него стучали зубы, из носу текло. Мы запруживали с ним ручьи и взапуски бегали по дороге, где еще лежали потемневшие ледяные корки. Он жил через одну избу от нас, и его отец, Митрий Заложнов, по прозвищу Петушонок, высокий и широкоплечий, часто проходил мимо наших окон неторопливой, тяжелой походкой.
Санко был веселый, бойкий парнишка, но иногда с ним делалось что-то странное. Он вдруг начинал метаться из стороны в сторону и кричать: "Ой, боюсь, ой, боюсь... собака, собака!.." Глаза у него становились безумными. Мать рассказывала мне, что его когда-то напугала собака. Я со страхом смотрел на него в эти минуты. Но он скоро приходил в себя, и мы снова как ни в чем не бывало возились у ручья или бегали по улице.
В один такой день, когда мы пускали в ручей спичечную коробку и смотрели, далеко ли она поплывет, к нам подошел Гришка. Он остался с нами играть, и мы с завистью поглядывали на него: он был в сапогах. Важничая перед нами, он нарочно ступал на ледяные корки и даже в неглубокие лужи.
Стали играть с нами и другие ребятишки: Оська, Ванька Маяло, Фролка и быстроглазый разговорчивый парнишка Серега.
Серегин отец, Кузьма, смирный рыжебородый мужик, любил книги. Не бывало того, чтобы он поехал в Камыш-лов - в наш уездный город - и не купил бы какой-нибудь книжки с яркой обложкой, где нарисован трехглавый змей или богатырь в кольчуге и железной шапке. И Серега знал такие слова, каких мы не слыхивали: держа в руках обыкновенную палку, он говорил, что это булатный меч, если же мы шли в лес по ягоды, он рассказывал, слегка картавя, про Змея-Горыныча, и мы не без опаски после этого входили даже в реденький березнячок.
Бывали у нас и ссоры. Идя однажды в гурьбе ребятишек возле речки, мы с Серегой о чем-то поспорили и стали друг друга толкать в грудь. Пятясь от меня, он поскользнулся и навзничь упал в речку. Все остолбенели. Я увидел его неподвижное лицо под светлой быстрой водой и руки, .раскинутые на песчаном дне. Мне показалось, что Серега захлебнулся, но он вдруг вскочил на ноги, испуганный и весь мокрый, вылез на берег и со слезами пустился домой. Взбежав на горку, он повернулся к нам и сердито, нараспев прокричал:
Степа-лёпа-лепуха
Съел корову да быка,
Пятьдесят поросят
Одни ножки висят.
После этого несколько дней мы не играли вместе.
Водился с нами и рослый парнишка Тимка. Был он постарше других, посмышленее и командовал нами. Любили мы играть больше "в войну". Хотя в игре Тимка всегда заставлял нас быть японцами и больно колотил палкой, мы терпели и тянулись к нему: ведь он умел стрелять из настоящего ружья и отец часто брал его с собой на охоту. Только вот ходить к Тимке домой мы побаивались: его отец, прозванный за балагурство Балаем, слыл в деревне колдуном. О нем говорили, что если он рассердится на какого-нибудь парня, то может присушить его к самой некрасивой, рябой девке.
Первый раз мы осмелились зайти к Тимке, когда узнали, что Балай уехал в Камышлов. Не без робости мы входили в избу колдуна. В сенях мы увидели лыжи, короткие, но очень широкие, а рядом с ними что-то железное, с двумя дужками и кругом. Серега объяснил, что это капкан. На тонкой жердочке, почти у самого потолка, висели свежие веники, пахнущие березовым листом; на полке лежали пучки душистых сухих трав.
Когда мы вошли в избу, Тимка сидел на табуретке и перепиливал рашпилем ржавый прут. На широкой лавке перед ним лежало множество всяких железок, под ногами валялась проволока. Нашему приходу он обрадовался, сразу же стал показывать самодельную пушку. В деревянный брусок с закругленными ребрами он вделал большой дверной ключ, просверлив на нем еле заметную дырочку, куда перед выстрелом клалось несколько крупинок пороху для запала; под деревянный брусок были приделаны колесики, и пушка могла двигаться. Тимка живо слазил на печь, где хранились у отца порох и дробь, и зарядил пушку. Он чиркнул спичкой - и мы замерли. Хлопнул выстрел, из ствола вырвался язычок пламени, и пушка откатилась назад; в избе запахло порохом. Тимка с сияющим лицом подбежал к стене и показал застрявшую дробинку. Мы смотрели на него с удивлением и восторгом.
Когда мы немного освоились, Тимка решил подивить нас еще: он снял со стены отцовское ружье и каждому дал подержать его в руках, рассказал, как оно заряжается и какая на какого зверя нужна дробь.
- Ежли идешь на волка, - важно пояснял Тимка, - забивай в ствол самую крупную дробь: мелкая запутается в шерсти и даже шкуру не пробьет.
Он рассказал, как зимой ходили они с отцом ставить петли на зайцев и капканы на волков.
- Волка перехитрить трудно: ежли он учует человечий дух, где поставлен капкан, ни за что туда не пойдет. Нужно, чтобы там пахло волком. Вот тятька и сообразил - найдет в лесу снег, где волк мочился, да и натрет этим снегом дужки; волк почует, что там своими пахнет, сунется, а его и прихлопнет капканом.
С этого дня мы часто стали приходить к Тимке. Да и отец его оказался совсем не страшным, а таким же, как Тимка, выдумщиком и говоруном. В глазах его всегда светилось лукавство и озорство. Недаром прильнуло к нему это веселое прозвище: Балай!
5. ГОРА ВОССИЯНСКАЯ
Деревня наша - Щипачи - была большая, дворов на триста, и по течению речки Калиновки делилась на Верх и Низ, а люди в деревне - на верхохон и низовцев;
1 2 3 4 5 6 7 8 9