Я включил газовый нагреватель и пошел наполнить ванну водой. По тому, какой запах исходил от моего гостя и от его одежды, и по тому, как он по-детски испугался горячей воды, я понял, что его гигиенические процедуры не шли дальше ополаскивания лица и рук в каком-нибудь городском фонтане или в тазике гостиничного номера. Однако он явно получал удовольствие от забытых ощущений. Я постриг ему волосы почти «под ноль» и побрил ему щеки своим помазком и лезвием. Борода у него была редкая и мягкая, и на коже сразу выступило раздражение от бритвы, но все равно это стоило того, потому что через полчаса его было не узнать. Потом я промыл и перевязал рану у него на ноге. Та, что на спине, была не такой глубокой, одежда смягчила удар. Я надел на него чистую пижаму, а перед тем, как уложить его на свою кровать, разогрел ему супу, до которого он едва дотронулся; а вот вина, наоборот, он выпил еще, всего почти целый литр.Когда я уложил его в постель, то заметил, что шрам на лбу, после того, как я его постриг, стал очень заметен. Я не мог удержаться, протянул руку и провел по старой ране кончиками пальцев, очень осторожно, почти погладил. Тогда он взял мою руку и повернув ладонью к себе, лег на нее щекой, будто хотел уснуть навсегда и забыться, чтобы не чувствовать глубокой усталости, которую я видел в тот момент в его глазах, – в его взгляде было несвойственное ему напряжение. Это была усталость скорее морального свойства, чем физическая, усталость человека, который долгие годы бродил, прося подаяние, в парке и на улицах, и спал в прямоугольной нише заброшенного дома. Усталость того, кто не может помнить, что было в начале, и не может надеяться, что когда-нибудь этому придет конец.Поскольку он был утомлен, то быстро уснул. А я, наоборот, никак не мог успокоиться. Решив, что бродяге это нужнее, чем мне, я уступил ему свою кровать, а сам устроился на диване в гостиной, снова переживая все то, что случилось за последние два дня, всю ту грязь и насилие, которые я видел, лучше понимая теперь, какова была жизнь человека, спавшего в моей комнате. Конечно, наблюдая его жизнь вчера, я был далек от мысли, что он счастлив в обычном смысле этого слова; я допускал и всякие неприятности, в которые он наверняка влипал, гадости со стороны других представителей человеческой породы, которые терпел, и которым подвергается любой бродяга в схожей с ним ситуации. Хотя история, рассказанная Ад ел ой, добавила важные сведения о нескольких годах его жизни, в этой головоломке не хватало деталей, касающихся других восьми лет, и эта головоломка представлялась мне неразрешимой, даже если добавить к ней те эпизоды его жизни, которые хранились в моей памяти, – я имею в виду период с 1936-го по 1947-й год, – и еще то, что я узнал сейчас, увидев собственными глазами или услышав от других людей, как он бедствовал с тех пор, как появился в переулке в 1955 году и превратился в нечто среднее между клоуном и талисманом для девиц из баров. Но тот день, который я провел бок о бок с ним, сделал мое представление о том, какой была его жизнь, куда более полным, чем это могла сделать подробная биография под редакцией опытных историков. Теперь я точно знал, что его существование, начиная с момента бегства из приюта, сводилось к исполненному трагизма, почти несознаваемому ежедневному выживанию, к попыткам найти еду, одежду, укрыться от холода и дождя с помощью методов, которые он, должно быть, усвоил благодаря случайным знакомствам с другими бродягами. Накануне, когда дверной колокольчик возвестил о его появлении в баре, у меня еще была надежда, что память его хоть частично восстановилась, пусть не настолько, чтобы вспомнить все и зажить, наконец, нормальной жизнью, но, по крайней мере, чтобы как-то взаимодействовать с окружающим миром. Но он вел ужасную жизнь, он был обездолен, и единственным, хотя и ужасным утешением в его нищете, невозможности обдумать и привести в порядок мысли, кроме самых примитивных, – так вот, единственным утешением могло быть то, что он не сознавал всего ужаса своего положения, он жил теми же ощущениями, потребностями или побуждениями, которые руководят поведением бездомных собак или чердачных котов, бродивших в переулке по ночам и составлявшим ему компанию.Все эти соображения долго будоражили мои мысли, а когда я уже был готов наконец уснуть, какое-то смутное беспокойство охватило меня на несколько секунд. Это было странное ощущение, мне трудно его определить, я бы не рискнул назвать его моментом яркого озарения или первыми ночными видениями, вызванными и навеянными природой моих размышлений. Мне казалось, я путешествую где-то в далеком прошлом, и что это та самая ночь, когда я, вот как сейчас, уступил свою кровать смертельно раненому человеку, и точно также не мог уснуть, лежа в гамаке на заднем дворе, чувствуя беспокойство от чужого присутствия в нескольких метрах от меня, в окружавшей нас обоих полнейшей тишине, – такой же, какая окутывала рабочий квартал, где я жил, – и также, как в тот день, когда мы были среди полей, мы будто парим с ним вдвоем в специальной капсуле, вне привычного времени и пространства. В какой-то момент это ощущение стало таким явным, что мне – я понял это всем своим существом – действительно показалось: совершенно неважно, прошло ли между двумя этими событиями двадцать семь лет или всего несколько секунд. По-настоящему важным являлось лишь то, что мы были там вместе, а теперь мы вместе здесь, и что мы снова будто парим в тишине.Реальность вернулась с первым светом зари. Едва открыв глаза, я сразу же встал; я знал, что мне надо делать, и не хотел терять времени.В двух кварталах от моего дома находилась небольшая мастерская по автосервису, владелец которой был человек немолодой и холостой, как и я, так что нам иногда случалось вместе пропустить по стаканчику. Хотя утро еще только начиналось, он уже был на ногах – «труба зовет», как он выразился – когда я подошел к нему и попросил напрокат старенький грузовичок, на котором он ездил за бензином. Вручая мне ключи, он предупредил меня, что мотор на пределе, и просил следить за температурой. Я обещал ему вернуть машину сегодня же утром и подкатил ее к своему подъезду.Я решил отвезти этого человека в психиатрическую клинику. Сначала, в течение первых часов, которые я провел рядом с ним, с той минуты, когда увидел его в баре, я, было, подумал, что он счастлив на свой манер, и что ему нравится его независимость; но когда я оказался свидетелем стычки с мальчишками, а потом увидел – вроде бы незначительная деталь – как он жалобно посмотрел на меня и уснул, положив мою руку под щеку, я убедился в обратном. В клинике его хотя бы осмотрят. Такое же решение казалось мне лучшим из возможных много лет назад, и сейчас я считал точно так же.Когда я вошел в квартиру, он уже не спал. Я помог ему надеть мой старый летний, давно забытый в шкафу костюм из белого льна, который хоть и был несколько поношен, но в любом случае выглядел гораздо лучше, чем его засаленная одежда. Мы вышли на улицу. Пока мы ехали в лифте, я вдруг подумал, что все повторяется снова, в деталях, одно за другим, как в тот день, когда я привез его в Приют для престарелых. Так что для меня не было ничего странного в том, что он немного занервничал, когда садился в машину, а потом, через несколько минут успокоился и стал безразлично смотреть в окно.День только начинался, но жара стояла уже такая, что, казалось, мы едем в духовке. Свернув на шоссе, которое вело к клинике, я сбавил скорость, чтобы не перегревать мотор, однако, несмотря на мои предосторожности, он все равно перегрелся, и то и дело глох, никак не реагируя на то, что я изо всех сил давил на газ. Преодолев кое-как поворот и выехав на прямую дорогу, мы стали постепенно терять скорость и, в конце концов, встали посреди дороги, где не было никакой тени, чтобы укрыться от беспощадного солнца. Я поднял капот и налил в радиатор немного воды, которую держал про запас в бутылке под сиденьем водителя. С машиной вроде не случилось ничего серьезного, но чтобы двинуться дальше, нужно было дать мотору немного отдохнуть. Я сидел в кабине, открыв обе дверцы, чтобы создать хоть какую-то видимость сквозняка, как вдруг этот человек вышел из машины и стал обходить ее кругом, но как-то неуверенно: несколько шагов туда, несколько шагов сюда, до тех пор, пока его непонятное нетерпение не улеглось, и он неподвижно застыл у обочины дороги, спиной ко мне, глядя за горизонт.И тогда случилось вот что.Он стоял совершенно неподвижно, будто каменное изваяние. Белый костюм отражал солнечный свет так сильно, что на несколько мгновений это меня ослепило, хотя я не мог оторвать от него глаз – такая мощь и такое сияние исходило от его неподвижной фигуры. Даже когда я закрыл глаза, я все равно продолжал видеть вспыхивающие точки; они мелькали у меня на роговице, словно крошечные, черные насекомые. Я потер глаза тыльной стороной ладоней, чтобы привыкнуть к слепящему свету, и вышел из машины с тем, чтобы снова усадить этого человека в кабину – ко всем его бедам и болезням, ему не хватало только солнечного удара.Я был в нескольких шагах от него, как вдруг он обхватил голову руками, изо всех сил сжав виски ладонями, и стал, пошатываясь, пятиться назад, будто кто-то невидимый толкал его, или будто его поразило молнией. Я никогда не видел его таким раньше. И в том, как он обхватил голову руками, и в том, как неуверенно ступал по земле – в каждом его движении чувствовалось изящество. Опасаясь, как бы солнце не наделало ему вреда, я подошел к нему и положил руку ему на плечо. Когда он обернулся и посмотрел на меня, я сглотнул слюну и обомлел. Человек, который стоял передо мной, был не тот, что минуту назад смотрел за горизонт у обочины дороги. Взгляд у него изменился настолько, что знакомые черты казались лицом другого человека. Это был напряженный и выразительный взгляд, его глубокие черные глаза светились силой и умом, и я узнал его, этот взгляд, потому что однажды видел, как он смотрел вот так, когда среди ночи меня разбудил его страшный крик – он тогда впервые очнулся от забытья у меня в доме. Тогда он напугал меня, я понял, что он взглянул в лицо Смерти; сейчас я испугался еще больше, потому что понял: то невидимое, что толкало его, почти сбивало с ног, была его собственная память, которая, проснувшись на одну секунду, вдруг вырвалась из заточения и теперь борется за то, чтобы навсегда остаться свободной.У меня подкосились ноги; мне даже показалось, что я не устою и рухну на землю. По той простой причине, что я, как и он, тоже все вспомнил. Вспомнил и понял. Я понял, что сознание его проснулось, и я, я тоже вспомнил палящую жару, которая стояла в тот далекий день, раннее утро, яркие краски полей, сверкающие в лучах солнца… И я узнал то самое место, где мы с ним стояли, так близко друг к другу. Я узнал этот участок шоссе, где много лет назад я увидел на дороге труп человека; узнал и спуск в придорожную канаву, по которому я тащил тело, и раскаленный асфальт, по которому я волок его, а потом уложил в кузов грузовика; и я узнал тишину, которая окутывала нас тогда точно также, как сейчас. Человек смотрел на меня. В его глазах проносился поток воспоминаний, его воспоминаний, которые провели в заточении без малого три десятка лет, а сейчас вернулись к нему все сразу, с яростью вышедшей из берегов бурной реки. Перед его глазами прошли чередой образы довоенных лет его жизни, вплоть до дня расстрела и до момента рокового выстрела. И та жизнь, которой он жил после выстрела, тоже отразилась в его глазах. И когда он понял, что это не привиделось ему во сне, что эта жизнь и есть реальность, реальность мрачная, отвратительная, зловещая, его глаза засверкали и проявилось первое звено в цепи озарений, вспыхнувших в его сознании, пока каждая частица воспоминаний не заняла свое окончательное место в его больном мозгу. Но физически он был достаточно крепок, так что это жестокое эмоциональное потрясение не сбило его с ног. Я же не мог пошевелиться, будучи не в состоянии отделаться от того впечатления, которое произвел на меня чудовищный переворот в его сознании, который был особенно страшен по контрасту с его обычным состоянием безразличного покоя. И вдруг его губы пришли в движение. Я подумал – вот сейчас он заговорит, но этого не произошло, он снова стал медленно пятиться, неуклюже оступаясь, не отрывая взгляда от того невидимого, что стояло перед ним, умоляя это невидимое разрешить мне ему помочь, он ждал, чтобы я сказал ему: все не так, не может быть правдой страшная тайна, которую нашептала ему придорожная канава, и что этот окончательный и мощный удар, осознание его нынешней жизни, похожей на мрачный кошмар, тоже не может быть правдой. Я подумал, что сейчас опять услышу леденящий душу крик, который слышал много лет назад, но он молчал. Он повернулся на каблуках и торопливо зашагал по дороге, вне всякого сомнения, куда глаза глядят, но с непонятной целеустремленностью человека, который торопится прийти к месту назначения, хотя и не знает, что его там ждет. Он шагал все более решительно, расстояние между нами увеличивалось, очертания его фигуры размывались, стирались, пока не превратились в движущееся белое пятно, пока он, в конце концов, не завернул за поворот и исчез.Несколько минут я стоял, немой и неподвижный, не обращая внимания на жару и палящее солнце, не в состоянии реагировать ни на что, как вдруг ритмичный шум, глухой и невнятный, заставил меня очнуться; это был ток моей собственной крови, гулко стучавшей в висках.Я тут же сел в машину и поехал в том направлении, куда ушел мужчина, то есть, назад, к городу. Я был уверен, что увижу его, но так его и не нагнал.Я проехал по дороге дважды, полагая, что, возможно, проскочил мимо него и уехал вперед, потому что ехал слишком быстро, и все высматривал, не попадется ли мне на глаза хоть что-то, что могло бы привести меня к нему. Но его нигде не было видно – будто сквозь землю провалился.Час спустя я снова был в одном из баров квартала, потягивая третью рюмку коньяку. Мне необходимо было выпить, но, несмотря на алкоголь, расслабиться так и не удавалось. Даже мой приятель, когда я возвращал ему грузовичок, и то сказал, что у меня такое лицо – краше в гроб кладут. Чувствовал я себя странно, словно был в каком-то трансе, будто в момент, когда началась та сцена на дороге, меня загипнотизировал какой-то чародей, и до сих пор все никак не щелкнет пальцами, чтобы меня разбудить.Я разглядывал группу рабочих в синих комбинезонах, обычных завсегдатаев бара, которые как раз заканчивали свой обед, состоявший из бутербродов, и заказывали кофе с рюмкой анисовки, и это вернуло меня к действительности. До меня вдруг дошло, что я прилично набрался; тем не менее, я обрел способность нормально реагировать и мог спокойно поразмыслить о том, что произошло.В том, что я видел на дороге, сомневаться не приходилось. Все было очень просто, трагично и просто: к этому человеку вернулась память. Как он это воспримет, зависит только от его характера, от его природы. Он может повести себя, как человек с сильной волей, у которого достанет смелости пережить весь тот кошмар, в который превратилась его жизнь, трагически прерванная около тридцати лет назад, и попытаться сейчас, по мере возможности, соединить разорванную в тот день 1936-го года нить, но может и оказаться человеком нерешительным, неспособным вынести столь мрачную насмешку судьбы. Такая возможность казалась мне наиболее вероятной, и я вполне мог представить себе, что он закончит свою жизнь под колесами грузовика или выбросится из окна.Я решил обойти те места, где видел его: бар, парк, переулок… Это было то немногое, что я мог сделать. Я, конечно, понимал, повстречай я его снова, я не слишком сильно смогу ему помочь, разве что, он просто облегчит душу, поговорив с единственным человеком, который знает его историю. Кроме того, я думал, если встречусь с ним, то наконец смогу узнать, кто он, и чем закончилась история, начавшаяся так много лет назад. Я посвятил этим поискам несколько дней – обходил парк, торчал в баре, сторожил в переулке, – но нигде не обнаружил никаких следов моего бродяги. Ниша, где он спал, стояла заброшенная, и было ясно, что он ни разу за это время не приходил сюда ночевать, а любезный официант из бара сказал мне, что бродяга не появлялся у них уже несколько дней. Мало-помалу я вернулся к своим обычным делам, которые совершенно забросил, так что у меня на работе даже появились проблемы, потому что в первые дни поисков я то и дело отсутствовал без каких бы то ни было вразумительных объяснений. Однако в то время работа мало что значила для меня. Найти бродягу – вот что было моим необъяснимым наваждением, и оно не давало мне покоя тем больше, чем более безрезультатными становились мои поиски, и толкало меня на то, что я часами просиживал в баре, облокотившись на стойку, или кружил по парку поблизости от того места, где он тогда просил милостыню, словно его появление исцелило бы меня от несуществующей болезни, а может быть, стало бы чем-то вроде своеобразного спасения души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12